ВИКТОР БЛИЗНЕЦ
Звук паутинки
(фрагменты)
Посвящаю эту повесть травяным коникам, хрущам, тихом дождевых, заиленной речушке - величайшим чудесам света, которые мы открываем в детстве
Автор.
Серебряный человечек
- Дзинь...
- Дзинь...
- Буме!
Я лежу, завернутый темнота - темнотой, и слушаю, как он играет. Он давно живет в нашем доме, может, в запечье, а может, под скамьей, где, свернувшись клубком, дремлет Сопуха. Он совсем не боится Сопухи и часто спит на ее мягкими лапах. А рано утром, когда дома никого нет и окна закрыты ставнями, он приходит ко мне в гости. Садится на спинку моей кровати и вызванивает серебряными подковами.
...Интересно, как его зовут?
- Эй, человечек, как тебя зовут? - крикнул я туда, где стоит кадка и шатается черная тень.
Молчок. Ни звука. Тихо и темно, как в ухе.
- Буме! - вдруг спросила капля.
«Ага! - обрадовался я. - Теперь знаю: тебя зовут Буме».
Буме, Бумсик, Бумсюк... Но твоя Бумсиха, где малое Бумсеня? Где дед Бумсило и баба Бумсючка? Ну, скажи!
Молчит. И дух затаил.
Мне очень хочется взять Бумса в руки, рассмотреть, похукати на него, погладить крылышки. А может, и спрятать в коробку... Э, нет! Он умрет. Он засохнет... Я думаю: что, если бы ночь - слепота забрала меня в свои пещеры и там привалил бы камнями и оставила навеки. Что я делал бы сам - одинешенек... под землей... где летучие мыши, холод и тьма? Как бы я плакал и бился о стены, и бродил бы слепцов - то страшное.
А бабочка? А тот мотылек, которого я посадил в коробку! У него крылышки были желто - белые, а на лапках, на усах - золотистый пыльцу. Он был такой вертун, такой насмешник, так выводил меня по двору, пока я не поймал его. Он упирался, не хотел лезть в коробку, шамотів, просился: пусти! Я не пустил. Я положил его в коробку, а коробку в запічок и... забыл. Аж осенью, как сушили вишни, вспомнил. Бросился к бабочке - что это? Сухие скорлупки... порохня... попілець. Истлела бедняга взаперти, задохнулся.
Для чего убивать живое? Слышишь, Буме?
Гуляй себе в нашем доме. Бегай, прыгай где хочешь. Я тебя не трону. Никогда.
Вот тебе крошки на скамье, вот молочко в блюдечке - ешь, поправляйся. Слышишь, Бумсюк?
Сопуха
Я уже большой и знаю, что Сопухою пугают детей.
Было, вертишься в постели, не спишь, мать он наорет и скажет: «Вот позову Сопуху...» Скажет, погасит свет и пойдет сама на кухню. А ты лежишь, и страшно-страшно тебе; ноги, как у улитки, потихоньку втягиваются, и втягиваются под грудь, и шея втягивается, и нос прячется между коленями.
Ты свернулся калачиком, лежишь - ни гугу. Все в тебе занемело, зіщулилось, только уши растут. Растут уши, как лопухи, тянутся в темноту, ловят самое тихое царапание. О, началось!.. Это она!.. Там, под скамьей, в самом черном углу, сопит Сопуха, крюк сопит, аж ветер ходит по дому. Я накрываюсь подушкой, начинаю громко что-то бормотать себе, чтобы заглушить зверюгу, но где там! Что-то скребется, что-то дует и под подушку. И понять не могу, то Сопуха сопит, сам висвистую носом.
Нет, то она шлепает!
Я закрываю глаза, сильно-сильно закрываю, до пекоти, до красного жара, и все равно вижу: встает - бурая лохматая Сопуха... Чмихнула, обтрусилася, а тогда гоп на скамью. Ба, то уже не лава, то лысая старая волчица; faq-чалап, faq-чалап, - идет, переставляет лапы, движется к моей кровати. Верхом на волчице - Сопуха.
Не кричите. Не ужасайтесь. Не зовите мамы.
Знаете, что надо сделать?
Надо сказать: «Буме, за мной!» - и прыгнуть с кровати. Да, это страшно, но с вами Буме, и вы командир, и за спиной у вас конница, сабли наголо. Отправьтесь в атаку, смелее!
Крылатые дерева
Мы с матерью готовим обед.
Аж на огород, в зеленый тыквенной ботвы заехала наша кабиця. За тем гарбузинням, густо переплелось и выпячивает вверх свои плети, не видно было бы и кабиці, если бы не высокий дымоход, настоящая тебе корабельная труба - черная, с желтым ободком посередине.
Мать сидит рядом на стульчике, чистит картошку, шелуха длинной стружкой течет ей в подол. Она думает что-то о своем, не видит, как старается ее сын, а то бы насварилась: «Пригаси огонь, ибо дом спалишь!»
Здесь у нас красиво: кругом буйная овощи, она обступила камин іустим живой изгородью, и мне на плечи свисают тугие тыковки, стручки фасоли и гороха. Земля круг плитки утоптана, я ее до блеска вичовгав штанами. Чисто и уютно здесь, и в душе поют петушки:
«Я моряк, красивый сам собою...»
...Я стою на палубе, приложив руку к бескозырке, и грудь мои выпячиваются, и морской вітрюган хлещет в лицо. Право руля! Полный вперед - по гарбузинню!
Оборачиваюсь и вижу: мать чистит картошку, изогнулась над миской, но губы у нее слегка дрожат и в глазах смешливые блищики.
...Дом наш стоит над балкой, за домом крутой спуск к реке, и на косогоре чернеется густой диковатый сад, заросший бузиной, терном, крыжовником...
О, и я забыл о огонь!
Кочережкою притоптую пепел, щеки аж горят от жара. Я вновь напихаю ботвы, и из дымохода вырастает голубое стовбурище дыма. Толстый витой ствол тянется в небо, расправляет крылатое ветки и, оторвавшись от земли, плывет над городом, над садом, куда-то за реку. Из дымохода вырастает новое дерево, за ним еще одно, и уже ряд огромных крылатых деревьев странствует над балкой. Вот, думаю, если бы посадить там на горе... целый лес голубых осокорів (нигде нет таких!), а под лесом пусть было бы самое настоящее море... и мой пароход. Море... Я вздохнул (так хорошо печет от плиты), вздохнул за рекой; пусть она и лягушачья, и поплескаться можно. Искоса глянул на мать: пустит или не пустит?
Мать сидит в беленькой косынке, такой козырек сделала на глаза, чтобы не слепило солнце; на лицо ему упала тень, и иметь еще строгіша от того, задумчивая, озабоченная. Видимо, не зжалиться. Скажет: «не пущу».
Чтобы Рекс был, моя собака. Мы бы вдвоем пошли,
Нет Рекса. Убил его Глипа.
Если Глипа движется мимо наш дом, я быстренько - шасть! - приседаю за погребом или по кабицею. Ибо тот Глипа, как вам сказать... дідькуватий. Идет, сапоги у него тяжелые, как ступы; он шкорб-шкорб - так и гребет ногами пыль. Голову звісить, глаза в землю, словно потерял пятака. А за плечами у него двустволка.
Скажешь: «Здравствуй, дядя!» - не слышит. Крикнешь: «Здравствуй, дядя!» - молчит. Підбігаєш и: «Здравствуйте, чтобы вам!..» Тогда, как волк, повернет голову и сердито: «Вшша!» Это у него «ша!» или «пшов вон», не знаю.
Вшикне разок на тебя, больше не захочешь здоровкатись.
Живет Глипа не так, как все, а наоборот: днем, когда люди делают, он спит; ночью, когда люди спят, он толчется. Ходит, топает сапогами по селу. Говорит, ночью я лучше вижу. И на охоту (а он охотник) получается только в сумерки.
Такого завидющого охотника, ей-богу, нет в мире.
Когда охотятся вместе и кто-то убьет дичь, а он промахнется, - Глипа ссорится до ножей, божится, готов землю есть, что это он пристрелил, он, вот и дробь его, с особой меткой. Или еще такое: торохне с ходу по зайцу, а тот как предположит наутек, Глипа за ним гонится сколько и духа, видит - не догнать, швыряет рукавицей, тогда снимает сапог - и сапогом, а потом падает на пашню и хрипит: «Вернись... все 'дно пійму...»
Вот этот Глипа и убил моего Рекса. Мол, напала собака на него ночью. Врет... Не такой был Рекс.
Рекс был хороший собака. К нему в будку ходили цыплята, жило с ним кривое гусенок, забегал сюда белый кролик. Налезет в будку малышей; Рекс ляжет, вытянет лапы, уши по земле расстелет, зажмурить глаза - блаженствует. Зверьки облепят его в всех сторон: кролик подмышку залезет и спит, как в гнездышке; гусенок к теплой шее прислонится; цыплята усядутся, кто где хочет: и на спине, и на лбу, а какой-то - и на кончик собачьего носа. Рекс - как мертвый, ухом не здригне: пусть себе греются. Только розтулить глаз, левое или правое, сонно мигает: ну, как там, удобно всем?
А еще он был ученый собака. И любил смешить людей.
...И такого собаку убил Глипа.
...Посмотрите: на огороде хитнулось тыквенные листья, хитнулося, зашуршало, кто-то нетерпеливо барахтается в гуще, лезет, пробирается сюда.
Рекс?!
Да, это он. Из-под листьев выскочил запыхавшийся пес, немножко в репьях, немножко в грязи, морда хитрая и веселая, аж блестит. Видимо, что-то и натворил. Или ужа загнал под плотину, или Глипин сапог затащил под ворота (то сушит свои ступаки на солнце, запах на всю деревню).
- Рекс, пошли, - сказал я тени, что лежала в моих ногах, и тень послушно последовала за мной.
Я не оборачиваюсь, но знаю: пес - тот не бросится сразу наперегонки. Станет под домом, уши у него торчком, хвост кренделем. Он готовится к прыжку, глаза горят бешкетством. «Беги, парень, беги, - написано на Рексовій морде, - я тебя попускаю».
И я стараюсь, бегу изо всех сил, аж печет мне в пятки.
Адам
На нашем углу, в Шатрищах, ребят нет. Считай, мы с матерью здесь сами, потому что соседи - под ярком Глипина хата (а Глипа целыми днями спит), далее забыта и обшарпанное жилище старой Сирохи, в которой, говорят, после войны два мальчика подорвались на мине.
От Шатрищів до села далеко, и мать не пускает меня туда. Я один брожу в саду, сам купаюсь на речке... А впрочем, чего это один? Когда я склоняюсь над рекой и долго-долго смотрю в воду, с тремтливого дна, с живой сутені следуют до меня двое лиц. То мои друзья - Адам и Нина.
У моего друга толстое имя - Адам. Вот Нина - тонкое, прозрачное имя. Попробуйте на язык: Ни-и-др-... Правда, звучит, как звук паутинки на ветру? А теперь: Адддам... Представляешь себе огромный, словно казацкая могила, звон и его усталый вечерний голос: ддам!..
Не было в берегу лучшего места, чем на броду.
Тихая маленькая речка, где-не-где колдобины, коряги, холодная тень от ивы, вот и каменный брод.
Его видно издалека. Берег зеленый, роголистник, осока, кувшинки, и среди густой травы - как будто слоновья спина. Горбом выступает камень - валун.
Это начинается брод.
На броду мать стирает белье. Бывало, как розвішає по кустам и по ивах белые покрывала и наволочки, глянешь - словно спустились на луг парашюты.
Я помогаю маме: бовтаюсь в воде - до зеленых «сирот» на теле. Если не купаюсь, то повзаю на коленях, изучаю скалы - пороги, водопады, проливы, острова и пещеры.
...Я сидел над своей проливом. И именно пускал на воду щавлеві листья - быстрые каравеллы - и проводил их между скалами, когда вдруг упала на меня тень. Словно птица стал за спиной. Я прищулився и ждал: кто это?
- Что вы делаете, сэр капитан? - раздался голос. Голос человеческий. Это могло бы успокоить, но рявкнул он так неожиданно, что меня кольнуло в бок. Я пригнулся и что-то замугикав себе под нос (пусть не думает тот, что я испугался или очень интересный к пришлой человека; у меня свои хлопоты - вывести каравеллы с бурной протоки).
- Сэр! Встретившись в море, капитаны приветствуют друг друга... Здравствуйте!
Гм, в нашем селе никто не говорит, как на острове Сокровищ. Я вернулся. На берегу стоял тонкий долговязый мужчина, одетый не по-здешнему, в светло-серых брюках, в белой нейлоновой тенниске, на голове небесно-легкий шляпу. Одежда на солнце просвечивался, и человек казался бесплотным.
- Здравствуй, - сказал я, удобно усаживаясь (то есть обхватив колени руками). - Я знаю, кто вы такой. Вы тот дядя, который приехал к бабушке Сирохи.
- Абсолютно точно! - сказал долговязый, спустился на камень, снял ботинки, выставил на солнце костлявые синевато-белые ноги. - Мм, как тепло! - прищурился он. - Ту мы погреем косточки.
Он снял шляпу, положил его рядом, рукой пригладил волосы. И тут я загледів, еще в него не наше лицо, ну не такое, как в Глипи, у бабы Сирохи, у меня. Мы за лето под смаглявимось, как горшок на огне. А у него... Не то что белое, а бледно-прозрачное лицо острый нос, острый подбородок, где-синеватые щетинки. Казалось, он никогда не ходил на солнце.
- Сэр! - сказал человек. - Не называйте меня дядей, я не заслужил этого почес ного звания. Обращайтесь просто: Адам. Так меня ребята звали в институте.- Адам? - прикахикнув я недоверчиво. - Вы не тот... не дурите?
- Ни грамма. Моя фамилия Адаменко. Для удобства - Адам. Был такой первый человек на земле. Это же неплохо - где-то и в чем-то быть первым... А вас как зовут?
- Ленька.
- Не годится. Ленька - то бедненько. Будешь Лендом. Капитан третьего ранга Ленд. Звучит?
- Ну вас... Смеетесь с меня.
- Гром на мою голову, если я смеюсь! Вы же капитан этой флотилии? - И он показал на щавлеві листья, что выплыли на тихую воду и рядом, как настоящие каравеллы, приставали к берегу.
«Смотри, - подумал я. - А все-таки догадался, что это флотилия. Потому что в старших так: видит листок и говорит - лист. И не знает, что тот листок может быть чем угодно: на воде - лодкой, в воздухе - птицей, а на груди - орденом... Видимо, не глупый человек, этот Адам», - подумал я.
Адам закасав штаны (и икры у него были сине-белые), закасав штаны по колено и сказал:
- Давай побродимо. Вон там, - кивнул на чистый подводный камень.
Как цапля, он задрал и поставил в воду одну длиннющую ногу, громко ухнув (чего - вода же теплая), поставил вторую ногу, вновь прищурил глаза - хорошее!.. И я за ним побрел на мелководье. Течение здесь света, прыткая, журчит, шумит скороговоркой. Вода быстро - быстро обтекает ноги, щекочет между пальцами, студит румяное тело.
Они построили плотину.
- Завтра, уважаемый Ленд, - произнес Адам, - завтра мы сделаем деревянный мельница (сегодня уже поздно) и поставим его под лотком. Увидишь, как работает вода на человека.
- Как называется ваша река? - спросил Адам.
- Никак не называется. Река и все. Ребята дразнят - Лягушачья.
- Плохо, - сказал Адам. - Подумай: чтобы не было рек, ни родничка, ни одного ручья, что бы делали люди? Они вымерли бы, как рыбы на песке. Река дает нам жизнь. А мы ліпимося дать ей даже имя... Послушай сейчас: как можно назвать реку?
- Лопотиха, - произнес я. - Может, так назвать?
- Лопотиха, - повторил Адам. - Доброе имя. Завтра же нанесем на карту нашу реку. Чтобы знали во всех мирах: на земле есть тихое и теплое водохранилище, которое открыли для человечества два капитана, Ленд и Адам.
У меня возникло подозрение: а может, этот чрезвычайно долговязый мужчина действительно прибыл с острова Сокровищ, где живут матросы и продавцы лимонада? Потому что у нас в Шатрищах таких сухоребрих людей нет, это раз. А второе, никто не говорит здесь, как славные капитаны в книжках. Словом, я питал тайную надежду, что мы с Адамом еще отправимся куда-то, неизвестно куда.
- Адам, - начинаю расспрашивать издалека, - вы надолго к нам приехали?
Молчит. Отвернулся, смотрит на верхушки деревьев, підзолочені солнцем.
Рассердился на меня, так чего? Может, не дочув? Я громче:
- Вы на время, говорю, приехали будете жить у бабы?
- Нет, - голос у него с ледком. - Я приехал сюда... помирать.
Он сказал это спокойно, так спокойно, что я почувствовал: из воды побежали дрижні и холодными змейками поползли мне по спине... Шутит Адам? А голос? Таким голосом не шутят.
Адам повернулся ко мне. Плечи у него были опущены; высохшие руки, как неживые, висели вдоль туловища. Я только сейчас заметил: Адам светился. Солнце бросало на него низкое лучей, и в Адама светилось прозрачное лицо, светились хрящеватые уши, светилось немощное тело.
Я понял: Адам не шутит.
Его поедает мертвый огонь.
- Понимаешь, Ленд, - прищулив холодные глаза Адам. - Есть такая невеселая штука, называется белокровие... Ты видел, как догорает свеча? Понемногу, медленно пламя слизывает воск, вплоть до остатку. Так и болезнь - сжигает кровь, каплю за каплей, до последней кровинки. Врачи удивляются тому, что я еще живу... И, видимо, недолго уже...
Нина
Ни завтра, ни послезавтра Адам не пришел к плотине.
Жара. Удушье. Я лежу на камне.
Опираюсь на локти, бросаю взгляд на реку, туда, где она выбегает из-за холма, напряженно смотрю и вижу: плывет... плывет челнок. Тихо направляется под ивами, поминает островки водяных лилий, бесшумно выходит на плес, ни выплеснется, ни бовтне веслом. Солнце усыпали реку блестками, и челнок плывет, как луна между звездами, и кто-то подгребает веслом, правит до нашего берега.
Уже недалеко - вот он! Возвращает к броду, и видно голубой челнок и голубое весло, и сидит в лодочке - кто бы вы думали? - девочка. Она тоже голубая, глаза большие и удивленные, в косах - белая лента.
Я и нестямився, как челнок заплыв в пролив и стал. Стал под скалой, на быстром течении. Девушка вытащила мокрое весельце и положила на дно лодки. И подняла на меня голубые глаза.
- Ты меня звал? - спросила она.
- Да нет, не звал... Просто хотел, чтобы ты приехала.
- Ну хорошо. Привяжи, пожалуйста, лодку, а то понесет за водой.
Она бросила мне цепочку, и я привязал его к старому корню, локтем выступал из земли.
- Слушай, - сказал я. - Пролив узкая, моя нога еле пролазит между скалами, а как ты заплыла сюда?
Тень пробежала по ее лицу. Она пригнулась, сняла белую туфельку, постучала ею о борт лодки, якобы выбивает песок.
Видимо, не любила, чтобы ее расспрашивали.
Надев туфельку, девушка взглянула на камень, где я лежал, и спросила:
- Что то возле тебя?
- Мельничка. Ночью разбило его.
- Это Адам тебе сделал, правда же?
- Адам. А откуда ты знаешь?
И снова она промолчала. Склонила голову, пальцем подперла щеку и спросила журливим голосом:
- Скажи, ходит сейчас Адам в шляпе?
- Нет, - сказал я. - Не ходит в шляпе. И вообще не ходит. Лежит в доме в Сирохи. Баба кутает Адама и плачет, сыновей своих вспоминает... А Сіроха, чтобы ты знала, это мать его матери, или же баба. И говорит Адам, что сбежал сюда от врачей, потому что носились они с уколами; бежал, и видишь - простудился. Такой слабый, встать не могу.- Я знаю, - нахмурилась девушка и грустно посмотрела на поток воды падал с камня в расщелину. - Он беспомощен, как дитя. Ему и близко нельзя подходить к реке, а он целый день проболтался... а ночью задыхался, был горячий как жар... И потом, еще совсем больной, втихаря отправился на реку, чтобы построить мельницу.
Волны качали корабль, и девочка качалась или, может, печально качала головой.
- Передай привет ему, - сказала она строго, - и еще передай: я на него сердита. Пусть бережет себя.
- От кого передать?
- Скажи, от Нины. Он знает меня.
- А-а! Так это ты Нина! - підвівсь я, удивлен. - Ты как-то приснилась была мне. Снится, как будто звенит паутинка на ветру и тоненько-тоненько выводит: Н-и-ина...
- Мне пора, - проговорила Нина. - Одв'яжи лодку.
Когда я подал ей привязь, она відштовхнулась веслом и быстро понеслась из пролива. В голубом платье, с белой тропкой в косе, она стояла в лодке, освещенная солнцем, и казалось - плывет по воде свеча с трепетным огоньком.
- Прощай! - издали махнула рукой.
- Прощай! - крикнул ей вслед. - Еще приезжай!
Челнок поплыл вниз по течению, тенью мелькнул между деревьями, скрылся за крутым поворотом. И свеча, казалось, погасла.
Второй раз она приплыла к вечеру.
Они говорили об Адаме, который умирал.
- Нина, - сказал я негромко. - Я хочу умереть. Только ненадолго. Хочу посмотреть, что делается там, под землей. Ну, соберутся люди, поплачут, поголосять, засыплют могилу и уйдут. А дальше? А что тогда? Лежишь в гробу. Тихо. Черно. И вот... открывается дверь, железные, скрипучие, и ты встаешь и спускаешься вниз, будто в погреб, а гам, среди мрака - густо людей, тех, что умерли когда-то...
- Не надо! - Нина вздрогнула, и лицо у нее потемнело. - Оттуда никто не возвращается... Я знала многих, я с ними дружила, они выросли, и кого убило, кого болезнь задавила, - никто не вернулся. Не смей умирать, слышишь! - она пристукнула кулачком и строго взглянула на меня. - И Адаму скажи: кто умрет, то больше не будет.
Я сидел ошарашенный. «Как же так? - думал я. - Куда же я подінусь? Вот у меня руки, ноги, голова, на голове чуб и уши - разве оно все пропадет? А я, кроме того, бегаю, кричу, купаюсь, - разве и это исчезнет? И ничего от меня не останется на земле? Э, нет! Тут-то она, эта девушка, переборщила». Я так и сказал ей: не верю, чтобы люди умирали совсем.
Нина задумалась. И сказала медленно:
- Да, люди не умирают совсем. Когда они ложатся в землю и сами становятся землей, то из них вырастает трава или деревья. Из добрых людей вырастает что-то хорошо - яблони, сирень, маргаритки. А кто злой, завистливый, то будет репейником, крапивой, лишаем ползучим.
Я топнул пяткой в землю и выкрутил ямку: мне это очень понравилось! «А что вырастет на месте Глипи?» - почему-то пришло на ум.
Повесть В. Близнеца полна разнообразными звуками, полифоническая. Звуки жаворонка, неба, реки, паутинки сливаются в симфонию природы, основной закон которой - жизнь во всех ее проявлениях является высшей ценностью.