МИХАИЛ СТАРИЦКИЙ
Оборона Буши
(Историческая повесть из времен Хмельнитчины)
Ой напились и сестры и братья кровавого пива край щелочи,
И не дали ни себя, ни веры святой врагам на поругу!
(Из народной думы)
Это было в самый разгар великой трагедии, уготувало польское панство в союзе с прислужниками Лойолы, завзявшись на святыню украинского духа, на его бытие, - трагедии, охватившей пожарищами всю Украину - Русь, пронзила сердце в Польше и под ее руинами закончилась. Это было той эпохи, когда розпанахана Украина должна московского царя Алексея Михайловича обороны искать, когда он уже по Переяславской раде, послал свои потуги в Литву. Это было той эпохи, когда знеможена от ненатлого гнева Польша, закупив татарские отряды, бросилась вместе с неверием на омытые славянской кровью страны, чтобы разрушить их упень и вернуть все на руину. Это было той эпохи, когда два кровных на дружеское и ровно бытия, совершили между себя утешение и, подняв стяги на стяги, стали «в дедовскую славу звонить»... Это было осенью 1654 года.
На юг от Могилева, по двое гон от Днестра, на высокой скале левого побережья притулилось городок Буша с тверджею-замком, который господствовал над окрестностью. На узком утесе, словно орлиное гнездо, повис тот замок и на синем небу далеко белел своими зубчатыми стенами, своими бойницами - башнями. Край пяти той скалы рассыпались, словно цыплята вокруг наседки, манесенькі крестьянские и мещанские домики, окутанные цветами зеленых садов; между крытыми соломой крышами возвышались кое-где и высокие черепичные крыши, краснели между яриной издалека. Именно город Буша, - то есть торговая площадь, - с одной стороны тулилось к стрімчастої скалы, а зокола было обмежеванное высоким земляным валом и хорошим дубовым гостроколом. За городом уже посувавсь пригород вплоть до обочины; с двух сторон его окутывало пропасти, из третьего - валы, а с четвертого - большой пруд, который набравсь из реки Бушки и тримавсь каменной запрудой. Тот замок «Орлиное гнездо» с городком Бушой, с целым ключом окружных сел и имений принадлежал к роду Чернецкий; оттуда они налетали на ратаев украинских, на соседних панков и теребили в своих когтях непослушных схизматів. От самого начала пожара, что на Запорожье с залетілої из Суботова искры вспыхнула и покатилась широкими огненными волнами вплоть до старой Польши, Монашеские сняли крылья и до Варшавы полетели, а гнездо свое оставили на безбаш; его вскоре, после сечи под Корсунем и Желтыми Водами, захватили левенці, батави с Днестровского полка, с сотником Завістним на главе, и вооружили хорошо как караульную наддністрянську стражницю.
Посреди замкового двора стояла довольно просторная, с тремя куполами и окружным навесом церковь; она была уже возвращена барином в костел, а потом вновь казаками на благочесний храм пересвячена; его відсвятив на имя покрова Пресвятой Богородицы отец Василий, которого из городка Бара вывоз сотник, господин Завістний. Стоял хмурый, глубокой осенью, вечер. Мелкий дождь, как сквозь сито, моросил и сизыми волнами славсь по долине, кроя широкую даль мглой. Временами только, когда ветер на мгновение разрывал туманисту заслона, искрила с одной стороны в глубокой долине Днестровская стяга, а с другой, наоборот, по широким по чердакам и плоскостях чернели какие-то смутные пятна.
Кругом церкви, на кладбище, стояли толпами казаки. Головы им всем были непокрытые, и буйный играл свободно шевелюрами. Широкие спины тучного и сильного народа были покрыты разнообразной пістрявою одіжжю: здесь усматривалась и руда и порванная шапка, и белый, виложений шнуром кобеняк, и кармазиновый запорожский жупан, и короткий полушубок и замазанный в деготь бархатный польский кунтуш, и саєтова розовая, с панянських сахарной плечок, накритка.
В суровом взгляде мрачных глаз, в незыблемых лицах лежала какая-то глубокая дума. Все были окаменелые и мрачные, только дети с страстными, интересными глазками не могли устоять на месте, а рыскали украдкой то между толпой по кладбище, то по колокольне.
Из широко распахнутых церковных дверей тихое пение несется:
«Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!»
Церковь светом сияет. Перед наместные образами в высоких ставниках горят толстые зеленые свечи, а вокруг них и круг самих образов мелькают целые сотни манесеньких свічечок желтых; за волнами с кадильного дыма они яскріють звездами, скрашаючи сизые прозористі облака красными красками, а вверху тот дым под куполом уже клубами чернеет, окутан во мрак. Узкие окна в церкви, расцвеченные разноцветными стеклами, светятся тускло, временами вспыхивая где-бликами радуги.
Правый притвір и середина церкви набиты казачеством. Зажаренные, мужественные лица, обращенные к ликам святых, выглядывают под лучом ласкового дрожащего света уже менее строго, а не знающие страха глаза промозглые им от сердечного молитвенного сдвиги. Седые чубы, підголені черные шапки и лысые напрочь головы склоняются, крестясь, низко. Впереди перед царскими вратами стоит Михаил Завістний, сотник, с золотой кистью на правом плече; высокий, широкоплечий, с седыми длинными усами, с шрамом на левом визга, он вроде могучего дуба, что нажил себе силу под бурхотом бур. Слева за ним стоит молодой еще казак красавец Островерхий, с черными, чуть закрученными усиками, с підголеною лихо-чубом, с признаком хорунжего на левом плече; справа от Завістного молится совершенно лысый, с белой пожовклою бородой дед, а дальше уже идет старшина и казачество значительное.
В притворе, в левом притворе, скопившаяся сама - ножонота; редко какая голова там связана лентой или платком, а по большей части везде кораблики и чепцы, зап'яті длинными белыми прикидочно, спадающие до самого пола серпанками.
Женские уста шепчут мольбы; глаза вознесенные вверх святоблива; другие горят зловещим огнем, другие яскріють слезой, которая непослушно срывается с ресниц; но в жадные не светится ни ужас, ни отчаяние, жадный не видно бессильной женской муки.
Впереди с краю стоит в черной ленте сотникова дочь Арина, а рядом с ней в глазетовім кораблике - ее подруга Катя, молодого хорунжего женщина, что с нее не сводит глаз.
Арина стоит перед иконой великомученика Степана; ее стройная осанка, закутанная сизыми волнами с кадильного дыма, кажется легесенькою, прозрачной. Красивого личенька черты и элегантные, и благородные; в черных, сжатых немного бровях кроется непоколебимая воля и отвага; карие глаза из-под длинных темрявих ресниц пылают огнем; на мар муровім главе лежат не детские думы, хоть в выражении уст пишає детская красота.
Арина задумчиво смотрит на лик, безмерно ласковый, озаренный светом из лампады; ей грезится дальнее небо безхмаре, белые, раскаленные палом стены, ослепительное солнечное сияние и ревуча толпа, розсатанілі лица, поднятые с камнями руки на глашатая правды и любви и на устах мучения на сконанні ласковая и благосклонна ухмілка.
«Так, пострадать за веру, за правду, за своих друзей - братьев, - думает она, - непомерная радость! Здесь, на земле, все зрадливе и лживое; все человеческие клятвы - пустые слова, поглум над вымученным сердцем... Там только и покой, и счастье - в сиянии пожизненного неба».
Она присматривается внимательнее к образу и видит, словно глаза живые у святого и зорять ей в душу; но те знакомые глаза, ее сердце с ними зжилося, их луч только и грел ее душу одинокую... И это же не святого стражденника глаза, а глаза ее любовница и вторая, властителя радостных грез, глаза красивого юношу Антона Корецкого. Где он теперь? Ни слуха, ни весточки Или его почоломкала вражеская пуля, он предал ее, безталанну, и забыл свои клятвы? Пропал, пропал без ума, а с ним вместе пропал и жизнь ее стямок...
«Что это я? - бросилась вдруг Арина. - В такую минуту и где про милого стала гадать? Это враг человеческий смущает натруджене сердце. Отойди, нечистый!» И она начала истово молиться.
А это где-то далеко вдруг раздался выстрел, и эхо покатила его по оврагам и горам. Все вздрогнули и переглянулись значительно; а клир тихо пел: «Слава в вышних богу и на земли мир, в мужских благоволеніє!»
Кончилась служба; отец Василий вышел в царские врата в єпитрахилі, с кипарисовым, в срібряній оправе крестом и тихим, слегка дрожащим голосом, обратившись к молящихся:
V Братие и друзи мои, креста этого оборонке, на нем же есть трепет в сем знании за грехи наши сын чоловічеський, мужайтесь духом, и потому наступает час нуждающаяся, и возлюбивий нас страстотерпец призвал вас стать твердо и купно до последнего вздоха за крест этот и за мать Украину. Враг целыми хмарищами окружил наше убежище, что по сей день крылось Богом и уже погрожа нам возгласом смертодайним. Поклоняющийся кресту господню бра и позвал к помощи изувера, чтобы в союзе с ним повалит под ноги нечисти святыню.. Не дадим же мы на издевательства ни креста, ни женщин, ни сестер, ни детей, а ляжмо костьми за нашу правду и нашу веру!
VI Ляжем, батюшка, председателя положимо! - переносица отклик по церкви и разлегся на кладбище.
VII Пусть подкрепит же ваши души и мышке десница господня, пусть кроет вас от стрел и напастей покров Пресвятой Богородице, заступнице нашей перед престолом Всевышнего! - велебно изрек батюшка и благословил крестом трижды весь люд.
Все начали к кресту прикладываться; сначала подходила старшина, потом - значительные казачество, за ними простые казаки и беднота, а наконец уже матери, жены и сестры. Все то делалось богобійно, порядочно, безпам'ятні и хапанини; господствовало над всем какое-то необычайное впечатление, и каждый чувствовал над собой уже взмах смерти крылья.
Когда все перешли к кресту, отец Василий вышел с ним через открытую дверь на кладбище; за священником двинулась певчая, а за ней значковые понесли хоругви и знамена, за которыми уже подвинули все казаки. На колокольне ударили во все колокола; певчая пела: «Отверзи очи твоя, боже наш, и внесли молящимся тебе». Процессия трижды обошла вокруг церкви, затем обошла стены в замчищу, останавливаясь край каждой башни; затем отец Василий с певчей и старшиной добрался на самый мур до бойниц и оттуда, с высоты, окропил трижды и городок Бушу, и пригород.
Казаки стояли под стеной в боевом шика, лавой. Резкий, пронизуватий ветер трепал флаги и стяги и гнал по млистому небу клочками потрепанные облака; с отца Василия сорвало течение его скуфійку и понесло прочь вниз по днестровской долине, у хорунжего чуть не вырвало из рук хоругви и только государственной вломило. Все были зловещим предчувствием покосившиеся.
Солнце, садясь за гору по ту сторону Днестра, проглянуло из-за туч на минуту и последним лучом попрощалось с землей; он вспыхнул жарким пламенем на высоком кресте и полетел, угасая, до високостей темрявих. Отец Василий еще раз окропил казаков, еще раз на воинство честное поблагав благословения у Господа и с сопровождающими лицами грустно к церкви вернулся.
Когда закрылись двери церковные и все казаки и добровольцы собрались на невеличкім плацу возле кладбища, а жонота стала учтиво полукругом прочь стороне, то сотник Михаил Завістний снял шапку перед своей батовою и к ней обернулся тихой языке:
VIII Господа, товарищи - сограждане! Позвольте к вам слово держать!
IX Держи, держи, отец, мы слушать тебя рады! - ответили все вместе, поклонившись господину сотнику, да и надвинули шапки набекрень.
X До сеи поры в этом уюте наших женщин и сестер защищал Господь от несчастья; но воля божья пришла, и призывает она нас и наших кровных вполне пострадать за дело большое, и пострадают до конца. Двадцать тысяч щонайкращого польского войска под гетманством Потоцкого и Лянцкоронского стоит за полмили; господин Яскульский - и плут, и зух - вылезал по Бахчисараю и Константинополя, закупил башів у султана га и приволок сюда татарву - на грабежи наших добр, на ґвалти и издевательства над нашими сестрами и женщинами и святой нашей греческой вере на поглум, пригнал сорок тысяч неверных язычников, и все эти враждебные потуги на руководил воевода Чарнецкий на нашу горсть несчастную, чтобы добыть свое наследие - орлиное Чернецкий гнездо.
XI Так, так, - підміцнив седобородый дедушка, - вчера мы добыли языка; се его непохибне желание: сесть снова в этом гнезде и разносить по окрестностям на христиан ужас.
XII Еще бы не так, когда он напрочь надокола, как волчьи стаи, розлізлись татарские отряды, - добавил хорунжий.
XIII Знать, решились они, - продолжал сотник, - или перерезать нас всех до единого, или забрать, как быдло, живьем: нас - под красную таволгу, на неволю и каторгу к галерам, а жен и дочерей, и сестер - на всемирной насмешку, на поругу... и это моя первая вещь.
XIV Не дадимся собакам живьем! - покрикнула община. - Разве через наш труп переступят поганцы!
XV Не отдавайте, братцы, дешево псам и казачьего белого тела, а возьмите из наших наступавших хорошую цену, - прошамкав по-стариковски седой кобзарь, обводя невидящим взглядом толпу.
XVI Дорого, деду, заплатят! - зухвально-покрикнув хорунжий, и толпа ответила на то решающим гомоном. Катя горячо прижала Арину, а и тихо сказала:
XVII Добрый казак.
XVIII Слушайте же, господа, мою вторую вещь, - снова начал сотник, и тишина воцарилась. - Четыре дня назад от нашего славного полковника Богуна - продли ему, господи, возраст - здібрав я приказа, чтобы мы, в случае нападения на нас вражеских сил, задержали их здесь насколько могли, чтобы тем дать господину полковнику время дождаться подмоги в Баре. То как, по вашему мнению, господа, надолго преодолеем мы задержать преступников?
XIX А что же, господин сотник? - спросил среднего возраста, покарбований шрамами рыцарь, весь бритый, с самым только селедкой, закрученным за единственное ухо вызывающе. - А сколько приходится на казака той плохие?
XX И голов двести на христианскую душу... - ответил сотник.
XXI Гм! Не очень много! - зареготівсь сельдь. - Когда в добрый час и на добрую руку, так наш брат порешил бы до обеденного суток такую кучу; ну, а чтобы им преодолеть одну душу казачью, то трата времени дня три или четыре - не меньше... так, братцы?
XXII Так, так! - это некоторые весело. - А такого убгати, как ты, то и недели мало!
XXIII Так, стало быть, господа, на том и стоим, чтобы задержать их здесь, да и квита, - по-моему, хоть даже на неделю, а умирать, братцы, казакам не диковина, - сказал сотник и надел на голову высокую смушеву шапку с красным верхом и кутасом.
XXIV Дадим, - вставил старый казак, - что настояще, по правде сказать, умирать еще я не умирал, а для того я и не могу сказать, что это за диковина? Шутками шутил со смертью не раз, а чтобы совсем умереть, то еще не приходилось... Ну да это ерунда - можно попробовать.
XXV Тем более, - добавил седой дед, - что придется только раз в жизни попробовать того меда!
Все засмеялись и как-то весело приободрились.
XXVI Так слушайте же моего приказа, - сказал сотник, и все казачество молча, безропотно поздіймало шапки. - Всеми своими потугами, насколько в нас есть, мы засядемо в пригороде: там всякого припасу вволю. С правой стороны у нас непролазную ставок, с левого - невилазне пропасть, а просто - хорошо кладбище с гаківницями и пушками; оттуда нас и зубами не вытянут: проход к валам и узкий, и слишком длинный; им развернуть своих и к луг будет негде, а мы их понемногу и начнем щелкать и локшити... потеха выйдет, да и только!
XXVII Так, господин сотник, хорошо ты умом бросил!
XXVIII Зачем и лучше! - підміцнили чупруни.
XXIX Ну, а когда нас, по божьему поблажек, с той позиции выбьют, то мы перейдем в городок, и здесь хотя и труднее нам отбиваться будет, однако еще дня два или три продержимось...
XXX Чего не продержатись? Продержимось! - подчеркнул молодой хорунжий, уже на новом держалні поднимал хоругвей.
XXXI А насчет замка, то мы его оставим на детей, на дедов и на жоноту, - продолжал сотник. - Пока мы будем крошит врагов, то и они будут помогать нам с высоких бойниц, а когда мы все поснемо казацким сном, то наши сестры и супруги продержать еще замок дней с пару, ибо он и сам по себе недостижимо. А когда наконец ворвется внутрь враг, то они сумеют не даться в руки живьем и не попустять наших святынь на поругу!
XXXII живьем Не дадимся! - покрикнула грозно жонота.
XXXIII Сумеем умереть, - отважно сказала Арина, выступая вперед, - и святыни нашей в руки язычников не бросим!!
XXXIV Папина дочка! - отметил кобзарь.
XXXV Ну, попрощайтесь кто с кем быстро, по-казацки, и айда в пригород, в окопы: того и гляди, что бритоголовые захотят нас навестить. Толпа заколивалась; наметки помещались с шапками, платки и ленты - с шлыками; все стихло, и только вчувались то поцелуи горячие, то объятия крепкие, то вздох; но ни один стон, ни рыдания не впечатлило завзятців, и разве только украдкой на чьих-чьих черных молодых и ярких глазах набежала была непослушная слеза, да и зронилася беззвучно на землю...
Сотник Завістний протер глаза, поправил усы и горячо обнял свою единицу, свою последнюю в жизни радость - Арину.
XXXVI Прощай, доченька! - произнес он прерывистым голосом. - Ты знаешь... как тебя я люблю... никто, как Бог... Его воля! А вот помни, что покойную мать твою один господин, что наездом мой хутор сжег, хотел к себе взять... Дак она топором ему голову провалила; побоялись приступить к ней надворные и сожгли вместе с домом.
XXXVII Помню, отец, - велебно ответила Арина. - За меня не зчервонієш, ты верь!
Сотник еще раз обнял свою дочурку к серил и хапливим шагом направился прямо к воротам, крикнув всем:
XXXVIII Пора! За мной!
И все, насунувши аж на глаза шапки, молча двинулись к воротам. Насовувалась на землю сумеречная мгла, и в той тьме еле-еле было заприметить, как одномерное колыхались копья и шапки и как длиннющая многоголова чудовище, словно баєчний тот змей, вповзала в ворота широкую.
Арина стояла долго и неподвижно край скалы, утопив в холодное, беззоряне небо свои любопытные глаза; но оно было не відмовне, глухое; черная туча грозно вздымалась с востока, и в необъятной тьме мелькали только зарницы далеких пожарищ...
На улице бесится буря; ветер гудит и жалобно в трубе воет, словно плачет по згубі кого-то близкого, дорогого... В уголке тихо трещит лампадка и временами слышится стон задавленного рыдания.
На кровати, к подушке прильнув лицом, Катя лежит незыблемое; только временами едва примечательное вздрагивают плечи у нее. Спала с нее наметка и одним концом на подушке повисла, а вторым судьбы легла; коса выбилась из-под кораблика и, звинувшись причудливым узлом, непослушно легла на плечи;одно крыло плахты отклонилось свавольно и выявило дородную ножку, узуту в красные сапоги с серебряными подковами. Только на части головки, на заломі косы и на одном плече лежат мировые пятна, а остальные в темноте с наметика утонула.
Край узкого окна, склонив на руки лоб и утопив глаза в черную тьму, сидит молча Арина; она силится туда прозирнуть, куда ушли дорогие ее сердцу люди, она стремится узнать, что творится теперь в городке Буше и в пригороде; но густой мрак закрывает от нее вдаль черным дымкой, и только когда-не-когда на том море беспросветной тьмы замигает какая-то непонятная искра и погаснет...
Арина вернулась к образу и остановила на деве пречистой свои задумчивые глаза; от длинных ресниц легла сумрак стріляста на ее личико бледное; руки ей с несили на колени упали и сплелись в стисі нервном; в нахмуренных бровях непохибна мысль застыла. Долго и так неподвижно сидела Арина; она составляла с мольбу, молитву, или поручала небесной розважниці свою тоску - печаль - осталось то тайной.
Наконец Арина медленно перевела свои глаза, что светились темным огнем, на кровать, на Катю - и на ее вида перебежала облачко.
XXXIX Нечего, Катре! - произнесла она строго. - Не плакать теперь, не в слезах теряет силу, а набираться надо ее дня последней борьбы.
Катя еще более зарыдала безнадежно и глухо, и ее плечи заколыхались под волнами возмущенных мук.
XL Грех! Вот перед этой святой матерью грех! - показала на образ Арина. - Она отдала ради нас своего сына на муки, на смерть, а мы будем побиватись, что придется за святую веру и за отечество умереть!
XLI Не то, не то!.. - ответила рыданиями Катя, подведя головку и опершись ею на руку. Вьющуюся прядь русых шелка из-под очипка упало на ее заплаканные глаза и предоставило молодесенькому лицу выражение детская - несущественно оскорбленное дівчинятко заплакал, услышав ласку впервые. - Не то! А дай мне выплакаться! Дай мне в последний раз здесь... в одиночестве... нарадоваться своим лютым горем... а там уже я не заплачу!
XLII Стыд со своим горем теперь панькатись! - ласкавішим уже голосом стяжал Арина, присев к Кате и гладя ее шелковые волосы. - Когда бы оно на тебя только упало само, то тогда бы могла... а оно же на всех нас злягло равным тяжестью и раздавит всех нас вместе, вкупе...
XLIII Не на всех, не на всех одинаково! - ґвалтовно вскрикнула Катя и заломила в скрутоньці руки.
XLIV Как неодинаково? - даже вскочила Арина. - И разве у тех, что пошли туда на определенный загиб, не было ни радости, ни утех на земле, или что?
XLV Может, и были, и они уже ими нарадовались, а я не нажилась еще на свете... - отказала, рвали слова, Катя.
XLVI А я нажилась? - нервно спросила Арина. - Туда... на муки... на казнь... мой отец ушел... единственное моя любовь, единственная відрадість... единственная моя слава и утешение; но глянь - я не плачу и не збентежу его последней минуты слезой.
XLVII Ох, правда, - сказала Катя, гамуючи слезы. - И ты не нажилась, но ты и не жила совсем! Ты не испытала еще того счастья, которое охватывает райской жаждой и ум, и волю, и сердце, и всего человека целиком приковывает к радости земной... ты еще не любила.
XLVIII Почем ты знаешь? - проговорила упавшим голосом Арина и провела рукой по белому лбу, словно желая смести с его язвительную боліч. - А может, любовь моя еще страшнее пиявкой вп'ялось мне в сердце!
XLIX Твоя любовь! - нестямилась Катя, подведя головку и затаив вдруг слезы: детская любопытство победило ее страдания. - Ты, моя первая подруга, посестриця, и никогда мне не промолвила и слова.
L Суть такие раны, которые жадалось бы и от самой себя спрятать, а не то что от мира, - тяжело вздохнула Арина, отвернувшись от Кати свой сдвинутый вид.
LI Арину! Родимая! Лапушка моя! - Катя обнимала свою любимую посестрицю, перестав плакать и ласкаючи свою подругу по горю. - Скажи мне кто? Поделись горем - легче будет... Когда виплачешся и развлечешь туту - всегда на душе становится легче...
LII Ты помнишь того казака... Антона Корецкого... что к нам приезжал в Бар?
LIII А, помню, помню... Такой красивый, хороший, с русявими кудрями, синими глазами и белым барским лицом?
LIV, да, Да!
LV Как не помнить! Помню и за сто саженей познаю! Я в его, когда признаться тебе, - уже улыбалась Катя, счастливая тем, что тайну вивідає, - чуть-чуть не влюбилась... Не одолела чисто и взглянуть на те закрученные усики... Только тривай... - остановилась она, рассуждая... - Ведь это брат твой? Он тебя называл сестрой?LVI Нет, он не брат: он по крови мне был совсем чужой, а по сердцу... эх! - Арина нетерпеливо махнула рукой. - К чему эти спогадки теперь? Зачем намучене сердце поражать?
LVII Квіточко моя, солнышко ясное! - умоляла Катя. - Скажи... поведай, хоть крышечку... хоть крапелиночку!
LVIII Ах, какая ты! Несущественно малое дитинятко, - годилась через силу Арина. - Долго рассказывать, а еще дольше переживать те муки. Видишь, я с тобой спізналася в Баре, а мы первое сидели далеко на хуторе, - я там росла еще ребенком... И так было славно, ох, как славно! Отец приезжал часто... мать жила... любила, ласкала меня... Я ее едва вспомню... Потом наш хутор сожгли... мать тоже... Как приехал на пожарище отец, позеленел, заскрежетал зубами и снова куда - то понесся. А через неделю вернулся и привез мальчика на кульбаці, лет девяти. «Нашел, - говорит, - сироту безпритомного на пути, так надо нам его скрыть, за сына принять!» - Арина замолчала, подавленная тяжестью воспоминаний давних.
LIX Ну, ну! Что же дальше? - допытывалась заинтересована Катя.
LX Что же? Конечно... стал он у нас жить... в другом хуторе, - мы переехали дальше от Буга; мы росли вместе, как брат с сестрой, вместе бегали, резвились, гулялись... ну, привыкли, сроднились... эх, да что вспоминать!
LXI нет, Нет! Докажи - потому что, хоть капельку!
LXII Ну, выросли мы; а он стройный такой стал, и моторная, и силен!.. Пел хорошо... Отец начал его учить героям рыцарским, брал и на Запорожье с собой в науку... Потом он приезжал к нам такой радостный и счастливый... и до Бара вот... а уже и его так ждала и выглядела, как божьего мира... Ну, мы и покохались.
LXIII Так где же он, твой Антось?
LXIV Не спрашивай! Как он клялся, боже! А отец раз сам вернулся домой и сказал, чтобы я этого оборотня, предателя из головы выкинула! Для чего? Отец промолчал, но н знаю, что он зря не скажет...
- И ты выбросила? Забыла его?
LXV Не тронь! Хватит! - решительно сказала Арина, зсупивши брови от вразької, наболевшей муки, и Катя припала к ее коленям и притих, услышав незміряне горе.
Исчезли сестры, словно онемели, замерли, - одной больно сдавила до умопомрачения сердце, а вторую укачала скорбь, и Катя, как ребенок, беззаботно уснула у своей подруги на коленях.
Осенний дождь кропит звонко стекла, и ветер стонет - ведет какой-то пение похоронный...
Словно темная мраморная фигура, сидит неподвижно Арина; ее взгляд достиг далеко-далеко и утонул в чорніючій мгле...
Всплывают из тьмы перед ней вторые, непохожих картины, и веет от них и светом, и лаской, и теплом.
Тихий летний вечер. На западе гаснет медленно рожевистий мир. Возле дома на коврике Стоит еще ужин; какая-то баба, не очень старая, убирает и ложки, и миски... А своему любимому Орисенятку дает медовики и вишни. На завалинке сидит молодой еще папа Орисин; усы ему на грудь упали, а в зубах коротесенька люлька. Склонившись ему на плечо, прижалась женщина хорошая и дружелюбно, любимой и уни заглядывает ему в глаза. Розтопиривши ручонки, подбегает со смехом до папаши милашка Арина, а отец ей пускает навстречу клубочками дым... ей весело, она заливается, аж звенит, - и навтеки, и снова-такивертається с шумом на дым, пока не закашляется; тогда женщина испуганно хватает ее и прижимает к груди.
LXV И как же табаком и на ребенка! - сорвался с ее уст лагідненький упрек.
LXVII Пусть приучается к запорожского курева! Правда, доченька? - зареготівсь отец и ущипнул за щечку Арину.
LXVIII Мама, я привчусь, - засмеялась звонко и Арина, выглядывая из-под руки матери зухвальними оченьками и ловя рученятками дым.
Благоухают от сирени по саду. Где-то скрипит виз и лает собака, над головой прогудел хрущ.
Арина вскочила его догнать; а это ее перенял второй и ударил; она - в слезы и сейчас под оборону к папе. А папа еще раздражает и смеется:
LXIX Гай-гай! И не стыдно тебе? Жука испугалась! Ты же казацкая дочь? Так не то, не бойся жука, но и татарина - пса... бей их!
И Арина, підбурена отцом, бежит опять на майских жуков, а душистый украинский вечер ласково окутывает натомлену землю.
А вот вторая ночь... волшебная, тихая. Над головой розсипавсь стожар; райский путь простягсь вверху зористою стягою; все небо мелькает тихими огоньками... Мама на завалинке сидит и ждет папу; ресниц уехал ненадолго, а вот третий день - и нет...
А это вдруг как затупотить лошадьми... Раздался шум; хутор проснулся; испуганные, бледные женщины и дети выбегали из домов; нянька вскочила, кричит: «Враги!»
LXX Бери Арину! Спасай ее! Прячь! - к ней с мольбой бросилась мать и передала ей ребенка на руки.
Баба бежит с дорогой ношей в лес. Виты хвиськають их окутывает тьма, гонит ужас... Издалека достигают и вопли и крики, и выстрелы, а вот через пробел видно, как на месте, где хутор, занялись словно большие свечи, и пламя от них полетело вплоть до вогнистого неба.
Красная кровь... черные, обгоревшие трупы... жаховиті лицо... стон и плач... и сиротинна одиночество... тишина могильная... Мама! Мама!
Зимний вечер. Второй уже хутор. Домик заметена снегом. Намерзшие манесенькі окна едва пропускают тот свет. Баба хлопочет возле печи. Отец большую книгу читает о страдальцев божиих, за веру святую шли с ухмілкою в огонь, и на казнь. Каждое слово мерной отцовской вещи западает ей в душу; а рядом стоит молодой кучерявый паренек, названный ее брат; она чувствует в трепетании сердца, что он ей ближе брата...
А старый отец рассказывает уже про деда Днепра, о бешеные пороги, про синее море бескрайнее, о кровавые сечи с турками и татарами, о страшезні бури, про турецкую неволю, про адские тюрьмы и о вонючие галеры...
Но время летит. Яркое лето и жара. Розжеврене небо безхмаре высоко снялось в безодній лазури. Ветер ни шелесне; буйное жито свое спелые колосья к земле клонит, словно просится на спочивок в снопы, а не то ронитиме на землю викохане, спелое зерно.
Арина бредет по этому золотистому морю, раздвигая его волны руками; на голове у нее венок из васильков и васильков. Кто-то крикнул приблизь: «Эй!» - и красавец казак неожиданно вынырнул вот перед ней и обвил руками ее состояние...
Она слышит, как стучит его сердце, она слышит его поцелуи горячие... ей и боязно, и хорошее, и млеет сладким трепетом сердечко...
LXXI Пусти, Антосю! Хватит! Что ты? Увидят! - выбивается она из объятий.
LXXII Пусть видят! Пусть целый мир соберется сюда, и перед всеми, как перед этим небом, я скажу, что люблю тебя больше всякой радости, больше жизни!
LXXIII Любимый мой, дорогой! - шепчет она и прячет на его могучем плече свой зчервонілий видочок, а глаза ее таким счастьем пылают, которым только раз на веку занимается сердце.
LXXIV Твой, твой! И ничто на свете нас не разлучит! - клянется истово казак, прижимая ее к своей могучей груди...
И снова все несется, исчезает... дальше, дальше!
Осенний дождь кропит звонко стекла, и ветер стонет - ведет какой-то пение похоронный...
Тихо скрипнула дверь, и на пороге появилась сгорбленная бабушка, связанная по чепца черным платком и в черной наметке.
LXXV Не спишь все, моя ягідочко? - прошамкала она, приблизившись к Арине. - Уже скоро мир; приляг, усни хоть минуту... силы наберись... не грусти!
LXXVI Я, бабушка моя, не скучаю и божьей воле корюсь! - тихо произнесла Арина. - А только не спится мне... председателя думы одолели...
LXXVII Ох, моя квіточко рожевая! Какая то горькая твоя судьба! - вздохнула, провозгласила бабушка, целуя Арину в головку. - Жить бы тебе и радоваться, а мне бы в земле сырой тлеть... Ох, а Господь иначе рассуждает...
LXXVIII Не надо мной одной его воля святая, а над всеми, - відізвалась спокойно Арина. - И мне моей жизни и не жалко в ему радости, утешения? Вот только папу любила и бабушку, как мать родимую... - И Арина схватила и поцеловала руку у бабушки.
LXXIX Что ты, что ты, моя несчастная? - бабушка бросилась обнимать Арину, утирая мелкие слезы, что катились из старческих глаз.
LXXX Люблю, вот что! А прятать ни тебе меня, ни мне тебя не выпадет: похоронит нас хищный зверь.
LXXXI И еще, моя ягідко, Господь один ведает, что произойдет; а может, из затылка налетит наш славный Богун Иван, дак нечистое вся от его кувырком покатится...
LXXXII Силы, бабушку, у врага сильные - не преодолеть! А впрочем - пусть будет, что будет, что богу мило... а ты вот что скажи: молодой моя мама умерла?
LXXXIII Молодесенькою.
LXXXIV А как горела она, ты видела?
LXXXV Нечего! Хватит! Господь с тобой... Пусть ее кроет покровом своим царица небесная! Не думай... усни хоть немножечко: ты одна теперь голова на целое замчище и батюшка...
LXXXVI Я засну, бабушка, - обезпечала Арина.
LXXXVII Усни, моя детка! А я готовлю обед и всякую блюдо, чтобы в долину нашим защитникам снести...
LXXXVIII Ох, бабушку, ненько моя! Какая ты милая, хорошая: все заботишься только о других... а я то про себя... Готовьте, готовьте, и я пойду помогать... - засуетилась Арина и встала, осторожно переложив на подушку голову Кати.
LXXXIX нет, Нет! Ты отдохни, - там помощниц достаточно, а утром и ты нам поможешь. Отдохни, послушай твоей бабушки, ведь я тебя больше за родную дочь люблю.
XC Послухаюсь, бабушка, - согласилась Арина покорно.
XCI Пошли ей, пораднице иметь праздника, хоть на хвилиноньку покой! - набожно произнесла бабушка, перекрестившись образу и тихо, совсем сгорбившись, вышла из горницы.
Осенний дождь кропит звонко стекла, и ветер стонет - ведет какой-то пение похоронный...
Остановилась Арина перед ликом небесной и тихо на колени стала.
XCII Царица безгрешна! - шептали уста его тихо. - К тебе, к нашему прибіжища тихого несется моя последняя молитва! Не от пуль, не от вражеских стрел, не от смерти прячь мое сердце, а от немощи и страха! Пошли и мне, в всепітая иметь, силу и мужество с отважной улыбкой на казнь пойти за нашу бездольну семью, за нашу попранную веру и за твою, панно пречистая, вековечную славу!
Лампадка вспыхнула и погасла. Все нырнуло в хмурой мгле, только сквозь стекла в окне еле-еле был виден серый наступающий утро.
Когда это вдруг на что-то удачные молнией свіргонуло; через минуту раздался грохот и пугливая луна відгукнула его по долине. Зазвенели стекла; Арина вздрогнула и стала будить Катю:
XCIII Вставай - уже начинается!
На стены замка вытащили пушки, гаковницы, приготовили котлы с кипящей смолой, кипятком.
Начался штурм. Мужчины мужественно отбивали атаку за атакой и почти все погибли. Старого сотника взяли в плен, обещали закатывать, если замок не покажется. Тогда Вернигора, жалея своего командира, выстрелил в него.
Арина стояла на валу, командовала обороной и мучилась своей любовью к Антося, которую не могла вырвать из сердца. Вдруг прилетела стрела с запиской, что ляхи посылают переговорщика. Этим послом оказался Антось. Он передал требование Чернецкого показаться и обещание сохранить жизнь защитникам, а Арины сказал, что его уже ничего не связывает с подлым воинством, и что он не обидел мечом ни одного украинца, что любит девушку все так же страстно, больше жизни. Арина обрадовалась и сказала, чтобы через некоторое время он пришел в байрак и пробрался ходом к церкви, дала ключи. Еще раньше отец ей открыл тайну, что в подвале под церковью стоят бочки с порохом, можно ими воспользоваться, чтобы уничтожить и врагов, и себя не дать на растерзание.
X
Арина вышла из церкви, направляясь к околишньої сторожевой башни; там она лежавшим боевым припасом нашла целый пучок фитиля и положила его в фартук; потом с этой ношей она сошла со стены в комнату хорунжего. На пороге сидела, словно статуя, Катя, составив на підобганих коленях руки и безнадежно склонив голову, более тяжелую от сверхсильных страданий. Арина окликнула свою подругу, но последняя не поворухнулась даже, так далеко была она в то время от этого места.
XCIV Катре! - прикоснулась Арина ее плеча. - Ты уснула и замерла совсем?
XCV Чего надо? Кто пришел? - обеспокоенно спросила Катя и нервно вскочила на ноги.
XCVI Тебя мне надо, - успокоила его Арина, - пойдем поделаем вдвоем, то, может, и на душе полегчает.
XCVII Куда пойду? К нему?
XCVIII Я поведу, возьми скорей две фонарные с собой, - командовала Арина.
Катя покорно вышла в сени и сейчас вернулась с двумя засвітленими ліхтарнями.
XCIX Ну, держи одну, а вторую дай сюда и иди за мной. - Проходя мимо складниці всякой оружия под одним навесом, Арина взяла два заступа и один дала Кате.
C На, неси!
CI Куда же мы идем? Яму копать? Для кого? - сполохалась Катя и вся задрожала.
CII Вот сейчас увидишь!
Арина подошла к церковной ограды, вышла на кладбище и начала в против-влажном углу искать что-то между кустами.
CIII Ищи вот здесь камень! - пригласила она и подругу.
Вскоре последняя под корой наваленного пожелтевших листьев нашла его. После двух - трех мощных усилий камень здвигнувся с места и одним боком поднялся; чуть ввалившись земли упало где-то глубоко в відтуленому под камнем колодцы, и это в пустоте отозвалось долгим эхом. Обе подруги, осторожно ступая на ступени старой лестницы, приставленной к краю колодца, спустились на самое дно ямы. В круглых, выдолбленных в глине бокам в одном месте чернели вроблені в каменную оправу низенькие железные двери. Арина поднесла к ним ліхтарню и начала вставлять ключ, а Катя дрожала вся от промозглого холода и любопытства.
Звякнул замок, и после сильного нажима Арине и Кате тяжелая дверь чуть приоткрылась; в открытую черную пасть ударила сверху потоком холодного воздуха и чуть не потушила фонарные. Пройдя, или, лучше сказать, пролізши через узкий и низкий проход, наши подруги спустились в очаговый погреб, находящийся под самой церковью; он представлял из себя помещение средней величины. Баня его піддержувалася в двух местах толстыми сваями, подпиравший протянутые вверху дубовые бантини. Справа в стене чернели еще меньше железные двери. Арина открыла их и осветила ліхтарнею вход; за дверью шли остаточный из камня ступени и заворачивались узким печеровым проходу налево, вниз. По углам главного погреба шли низкие норы, неровное изгибаясь и кінчаючись немного меньшими погребами, очевидно, размещенными под роговыми сторожевыми башнями. В каждом погребе навалены было столько бочек и бочонков, что трудно было и вернуться, а в главном, кроме целой горы бочек, стоял посередине еще огромный шаплик, полон доверху мушкетним порохом и укрыт одеялом. В погребе пахло тяжелым духом селитры и серы; благодаря только сырости порохнява не летала в воздухе, а лежала тихо на сыром полу, иначе смелость двух відвідачок с ліхтарнями не прошло бы безнаказанно.
CIV Ну, поставь, Катре, фонарные вон туда дальше, к стенке, и бери заступа, - говорила Арина, - работы много, а времени мало.
CV Что же надо делать? - спросила, не поняв приказа, Катя с заступом в руках.
CVI Вот от этого шаплика надо к каждому крайнего погреба копать по канаве.
CVII Я думала, сокровища будем копать, - закопилила губу Катя, и в ее голосе послышалось журне недовольство.
CVIII Вот закончим поскорей эту работу, тогда и возьмемся за сокровища, - успокоила ее с улыбкой Арина.
И подруги с двойной бдительностью приступили к работе.
Докопавши ров до бочек в первом роговім погреба, Арина сбила заступом обручи из двух - трех бочек и высыпала горстями из них порох, заложивши внутрь фитиль; потом протянула этот гнет по канаве до самого шаплика.
А Катя сидела, отдыхая, в осередковім погреба и нетерпеливо ждала Арину. То же самое сделала Арина и во втором роговім погреба, как и в первом, и, не покоясь, стала копать третий ручей. От чрезмерного напряжения сил колющие сердечные боли ее незаметно немели и мозг визволявся от бури волнующих дум; одна лишь мысль господствовала над ним полновластно: это вспіти довести задуманное дело до края и ошарашити радіючого врага; какое-то новое шпарке чувство охватило все ее существо, - это было сладкое чувство близкой мести...
Катя не довела-таки работы к краю и, присев отдохнуть, похилилась на составит ни в главном погреба луб'я и крепко заснула. Арина сама закончила последний ров, разбила в крайним погреба две бочки с порохом и провела гнет к шаплика, но сейчас ей пришло в голову: что, когда порох вспыхнет в осередковім погреба и взрывом завалит отверстие ранее чем огонь успеет по ґнотах добежал™ до крайних погребов, и они тогда останутся нарушены? Нет, надо сделать так, чтобы не было и малейшего сомнения, что весь замок взлетит вверх в одно мгновение.
Невзирая на то, что от тяжелой работы руки и ноги у Арины были словно оловом на литые и еле-еле передвигались, она собрала последние силы и начала черпаком носить порох и засыпать им канавы от крайних погребов до самого шаплика; затем, не удовлетворившись и этим, она еще попробивала топором, что валялась тут же, в низших клепках шаплика четыре дырки над каждым из канав, и когда из этих дыр в канавы посыпался порох, только тогда она успокоилась, а однако же еще раз пошла посмотреть с ліхтарною в руках, нет ли где в промежутке сделанных ею пороховых тропам, и для большей уверенности повкривала их лубками. Закончив всю эту работу, Арина так была увлечена своими мыслями, что не заметила, как свечи в ліхтарнях догорели и погасли. Темнота ночи, что так неожиданно покрыла все вокруг, испугала Арину.
Она, не зная, куда ступить, наугад обвела руками вокруг себя, нащупала холодную и мокрую стену и... присела. Сначала она хотела идти куда-то вдоль стены - искать выхода, но сейчас же ее так потянуло опереться спиной на стену и отдохнуть. Она не могла устоять против своего желания, невольно протянула свободнее свои натруженные руки и ноги и задумалась... За несколько минут Арина уже крепко спала.
Время идет. Там, наверху, давно уже настал день и принес с собой новое ад и разрух, новые смерти и зверства, а здесь, глубоко под землей, царит ночь и мертвый покой; только далеко в темноте еле примечательное светится белое пятно...
И снится Арины, что она стоит в берегу Днестра, но что она - не она, а калина, вся удивительно одета и цветочками, и пышными красными гроздьями; па той стороне против нее растет явор, и такой стройный и красивый, что так ей и хочется прилинути к нему, прижаться своим листьями и мягким шепотінням своим слиться с могучим шелестом явора. Но быстрая вода бурчит, и крутится, и разделяет их широкими мутными волнами; зря клонится калина, зря она протягивает к явора свои грозди - ей не достать его разнообразном ветви... Но что это? Яркое, палящее солнце укрыла черная, густая туча; с востока не втримано несется бурный, порывистый ветер, выворачивающий в своим хижім полете и камни, и леса, со свистом и грохотом налетает на калину, вырывает ее с корнем и несет более сердитым, клекочучим Днестром... Но и явор крутится в воздухе... Вот он взлетел вверх, метнулся в сторону и цепко обхватил своим ветвями калину, - они сплелись, сплелись навеки, неразлучно... Вместе несутся они над Днестром, волны его растут, поднимаются высоко, краснеют от крови, вращаются в страшное горящее пламя и ловят в свои объятия улітаючих калину и явора... Арина схватилась языков неистовая и долго от ужаса не могла понять, где она и что с ней делается. Она только чувствовала, что підупаді силы ее вновь начали расти и что надо ей прежде поспішитися, ибо время, наверное, истек; наконец она вспомнила все и стурбувалась.
- Катре! Катре! Где ты? - кричала она во тьме, поворачивая голову и туда, и сюда.
Но Катя спала себе безопасным сном, и долго пришлось Арины кричать без отказа, пока, ощупь подвигаясь край стены, она случаем не нашла ее на лубках.
CIX Вставай, Катре! Мы с тобой розіспались, - дергала Арина ее за плечо, - уже ночь прошла, а может, И вторая началась. Нам надо поскорей выйти на свет и узнать, что там и нашими случилось.
CX А! Пойдем! - Катя вскочила и упала, споткнувшись, на лубки.
CXI Осторожно! - вскрикнула Арина. - Ты со сна себе еще и голову розсадиш.
Ходи за мной! - и она ощупь почти поползла, направляясь к бледной шаровидной пятна света. Как только Арина с Катей вылезли из погреба на свет божий и подбежали к замковой стены, именно в то время хорунжий завершил свою славную засаду. Катя глаза пасла на флаге, живописное маяв в воздухе и подобие гнал перепуганного врага.
CXII Это он! Это моя жена! - велебно шептала она.
CXIII Так! Это наши вновь гонят врага, и нет смерти их славе! - обняла ее Арина.
Но в этот же миг дорогой флаг сорвался с обрыва и исчез в пропасти.
CXIV Ай! - неистово вскрикнула Катя. - Он пропал! - И она бросилась на край стены, вытянув вперед руки. Но Арина остановила ее.
CXV Зачем же мне теперь жиги? - спросила еле слышно Катя, стараясь випручатися с Орисиних объятий и диким, блуждающим взглядом глядя перед собой.
CXVI Для того, чтобы отомстить! - ответила ей Арина, крепко сжимая ее похоловши руку, - отомстить над палачами нашей страны и над убийцами наших отцов и мужей!
В своей горнице в роговой башне, с которой должны были патрулировать по узким путем между бескидом и прудом и куда уже раз был направлен взрыв, сидели Арина и Катя.
Последняя, с безумным, пылким взглядом в глазах, была неподвижна и вряд ли понимала, что говорила к ней подруга, но раз она пронималась внутренним огнем и, насуплюючись, шептала только одно слово: «Отомстить!». Когда же Арина, став перед образом, освещенным лампадой, с каким-то фанатичным пылом произнесла: «Заприсягнемося же перед царицей небесной, и на одну минуту не пожалуємо ни своей жизни, ни жизни близких и дорогих нам людей, но продадим его за тысячи смертей морогів божественного слова ее распятого сына!» - то и Катя поднесла свои руки к образу и произнесла твердо и определенно: «Присягаю помстити!»
Тогда как раз вошла в комнату бабушка и сообщила, что к башне подъехал какой-то шляхтич, а с ним еще два всадника с белыми платками на копьях и затрубили. Арина суетливо вышла из горницы, поручив на всякий случай бабушке ухаживать за Катей. Поднявшись на верхнюю площадь башни, она при яснім солнечном свете сейчас узнала в том шляхтичи своего друга и любовника Корецкого, о котором думала, что он убит ее же рукой, - познала и остолбенела. И чувство радости, что он жив, и прилив прежнего счастья, и острая боль, причиненную его предательством, - все это ударило ей в голову, взволновало кровь, тронуло лихорадочным стуком сердце. Потрясение ее было столь велико, что она, утерявши силы, чуть было не рухнул со стены, если бы заранее не вхопилась руками за высокий зубец башни; но через минуту она уже передужала себя, - полной грудью вдохнула свежий морозный воздух и позвала на подмогу себе остыв ум.
CXVII Стреляй с плющихи! - скомандовала она двум казакам, которые стояли возле пушки. - Никаких переговоров!
Грохнул взрыв, но всадники были слишком близко, и весь снаряд пролетел более их головами, не задев никого; только двое лошадей под татарами шелеснулись сторону, испугавшись визга, а огир шляхтича, словно от коряг, только переставил ноги и повел ушами, да и сам шляхтич, сложив накрест руки, незыблемо сидел на лошади, не сводя глаз с высокой башни, будто ждал своей грудью на более точный стрел. Молодцы суетливо заправили новый патрон и навели плющиху на незыблемую цель. Но Арина остановила их движением руки и, обессиленная, опустилась на камень, откинув голову назад, на холодную стену.
Прошло четверть часа. Невзирая на поднятые вверх два копья с белыми платками, такой же самой признаки согласия на башне не выставляли, - железные ворота оставалась закрытой, и висячий мост висел на крюках. Тогда всадники съехались, поговорили о віщусь, и один из них, вынув лука, натяжение и пустил тетиву; стрела взмыла вверх, остановилась там на мгновение и затем, сделав полукруг, с силой ударилась край пяти башни и задрожала, вгрузши глубоко в землю. Казаки бросились к стреле и нашли привязан к ней бумажку. Арина велела принести его ей и с жадностью начала читать. Всадники тем временем подъехали вне границу стрелу и остановились, очевидно, ожидая ответа. Письмо было написано до оборонниць замка, главное же - к Арине, а писал его к ней ее любовник Корецкий, на которого она уже дважды поднимала смертодайну руку; писал он вот что: «Вольный гетман, яснее пан Лянцкоронский, удивляясь мужеству и одчайдушній обороне горсти ваших борцов и желая даровать жизнь в последнее завзятцям и их семьям, советует вам отдать замок на капитуляцию, оставить в нем все оружие, а невооруженным свободно выйти с сестрами, женами и детьми куда угодно, на что для забезпеки вашей жизни и воли выдадут вам проходные Вещи Посполитой письма. Когда же вы зречетесь этой ласки и упорно змагатиметеся в своем безумии, то он не пожалует тогда ни вашего, ни ваших детей жизни и от Орлиного Гнезда не оставит и камня на камне. Речинець усмотрения и выполнение этого ласкового призволення закончится вечером. Есаул Антон Корецкий». Дальше, внизу, был еще предписание, обращенное лично к Арине: «Сестра моя, жизнь моя и весь свет мой, Арину! Почему судьба не дала мне умереть от руки твоей? И щонайлютіша смерть была бы мне в сто раз легче и милее, чем та ненависть, которую ты ко мне имеешь... и имеешь несправедливо. Ради моей и твоей матери, которая преждевременно погибли от руки палачей, ради всего святого в мире дай мне возможность оправдаться перед тобой: я не смерти боюсь, а только боюсь неоправданным лечь в гроб. Я буду стоять неподвижно до тех пор, пока ты не виставиш белой хоругви на башне и не впустишь меня хоть на час поведать тебе мою щиросерду и предсмертную исповедь».
Лист затрепетал в руках Арины, что-то горячее шевельнулось в сердце, наполнило отрадой грудь и теплыми камнями зросило глаза; она оторвала тот клочок письма, где было предписание к ней, и спрятала его на своей стурбованім лоне. Потом она встала и велела созвать общину на кладбище, пригласив туда и отца Василия; на стенах и башнях приказала поставить детей.
Когда все собрались, Арина прочитала общине письма Лянцкоронского и попросила всех высказать свои мысли об этом на полевой раде.
XI
На совете первое слово, конечно, было дадено батюшке.
CXVIII Дети мои! - начал он, подумав хорошо над содержанием письма Лянцкоронского. - Я вижу, что в этой магнатской ласке обещано вам только жизнь, а про нашу святыню, за которую вы проливаете кровь, не упомянуто ни одного слова, - она назначена на руину и кощунство.
CXIX Не продадим нашей церкви и за нашу жизнь! - воскликнул старик, седой запорожец, тоже пришел на совет.
CXX Не продадим! - кричали вокруг и женские голоса.
CXXI Жизни, видимо, драгоценный дар божий, - продолжал батюшка далее, - но суть более ценные дары, которые даны нам духом святым, это - чистая вера в творца вселенной. Жизнь - это временное благо, даже и не благо, а бремя души. Душа же бессмертна, и если ее положено за «друзья своя», за святую веру, она достигнет в мировых домах божьих пожизненного рая.
CXXII Дак как же ваш совет, господа? Что ответить на это письмо, что нам прислали? - спиталась Арина.
CXXIII А вот что, - сказал лысый дед. - Оружия казак ни за что на свете не отдаст в руки вражеские; мы же ни своей жизни, ни жизни наших женщин и детей не ценим, а чтим только минную веру святую, и родную Украину, и свободу нашего свободного народа!
CXXIV Вот только, господа, - заметила одна из девушек, - мы здесь совет советуем без пана сотника и без старшины, а их бы следовало спросить. Всем стало неловко, и никто не нашел, что отвечать на эту правдивую внимание.
Но Арина выступила вперед и гордо подняла голову:
CXXV Я за отца отвечать и уверена, что с моим словом он пригодится всегда и везде. Не сдаваться ни на какие льстивые слова врагов, а умереть всем при оружии, защищая до последнего наши святыни! Но и умирая, силкуватись привлечь за собой в могилу как можно больше врагов!
А Катя, выскочив внутрь круга, в халате, с бледным лицом и безумным взглядом, словно сумасшедшая, кричала:
CXXVI Всем им смерть! Всем им загиб! Они отняли у меня все, и теперь здесь - пустота, пустота! - она била себя кулаками в грудь. - Не надо мне жизни, желаю только их, изуверов, смерти! Помогите, кто в Бога верует, мести сем собакам! Помогите отомстить!
Она, как сумасшедшая, начала биться, и с трудом ее успокоила и взяла бабушка. Рада разошлась. Большая часть людей ушла по своим местам с непоколебимым упорством и підвагою, а как еще кое-кого и брал страх, то и он должен был исчезнуть перед рыцарской отвагой большинства, что составляло преимущество.
Арина пошла на башню и, стоя возле хоругви, боролась с чувством общественного долга - не допустить врага высказаться, и с чувством непреодолимого искушения - хоть еще раз перед смертью увидеть своего любимого друга. «Какое оправдание он может принести? - занимался в Орисиному сердце бурное осуждение. - Нет в мире таких причин, чтобы могли оправдать предательство своей страны, предательство против своего народа, - нет их! Но он так искренне пишет, так заприсягається, что он не виноват... Грех же не выслушать его и заставить обвиняемым лечь в гроб!» Арина подняла белую хоругвь и приказала впустить к воротам одного только шляхтича.
Солнце кровавым огневым кругом уже садилось, выигрывая красным золотом на церковной бане, розовым заревом квітчаючи зубцы стен, белые платки женщин, что стояли на них, и высокие шпили сторожевых башен. Арина слышала, как завизжало железо на цепях моста, как заскрипели окованные железом ворота, - и онемела, ожидая.
Но вот слышны шаги, и. на башенный мур сошел обеспокоен Корецкий и остановился, словно остовпілий...
Арина, колеблясь, первая дурвал а тяжелую тишину и сдавленным голосом, желая обнаружить определенное спокойствие, сказала:CXXVII Община, выслушав письма господина Лянцкоронского, приняла перечислить через пану гетману, что ни одна душа не согласилась на его условия, а все готовы умереть за Украину и за святую веру!
CXXVIII Выслушай меня, Арину, - благаючим голосом по длинной молчанию начал Антось. - В моей судьбе есть страшное безщасне недоразумение, которое оплутало моя жизнь, зла мало суженый мне удачу и зсушило мой мозг. Твоя семья пригрела меня и воспитала за родного сына, а ты стала мне ближе сестры.
CXXIX Ох, не вспоминай, господин, бывшего! - прервала Арина.
CXXX Ближе от сестры, от матери, - возвысил голос Корецкий, - ближе даже моего собственного сердца! Сначала иногда еще всплывали у меня в голове совсем другие картины детских лет, но все они медленно похмарніли и вовсе исчезли... А то бурный, свободное и широкое жизни, которым жило наше казачество, стало мне родным и вполне привлекло к себе мое сердце. Я стал казаком, я закалился в их безграничном рвении, я стал незаурядным и между запорожцами. Верь мне, что я и сейчас таким же остался... Полгода назад меня узнал воевода Чарнецкий.
CXXXI Этот хищный волк, эта ненатла зверюга! - с ужасом вскрикнула Орыся, сплеснувши руками.
CXXXII Так, он - зверь, теперь и я это буду говорить; однако он матчин брат... Так вот, Арину, он вместе с ключником удостоверился, что я потомок знатного рода Корецких, которые стояли около трона и владели несметными сокровищами, что я из рода католик. Панское отродье я считал самую неправду, которая препятствует королевской власти творить добро и согласие в своем отечестве. Чарнецкий, иезуит душой, вкупе с другими собратьями, увидев закаленность моих взглядов, сумел, однако, привлечь меня на свою сторону. Он признал мои взгляды совсем правдивыми, но, словно действительно по искренности, требовал от меня, яко сына своего края, государственной мужества... Он требовал, чтобы я со своими взглядами пришел к рулю правительства и убедил туманіючу во мраке невежества шляхту отречься от этого братоубийственного рабування, не выдирать от защитников своей страны их права, не издеваться над их святой верой...
CXXXIII Ну и что же?! - запалялась Арина, всем сердцем спочуваючи знакомому, не вмерлому чувству.
CXXXIV Оказалось, что все это ложь и лукавство! И у меня осталась в сердце только обида, что напрасно потрачено полгода, бесполезно принято на душу муки за разлуку с тобой, за утраченное любви...
CXXXV Не потеряно, - тихо сказала Арина, - но слушай, Антосю: за что же я так ужасно каралась, когда и без того мою жизнь лічилося только на днях?
CXXXVI За что? Не знаю! Прости мне, мое ясное солнце, если я причинил тебе хоть на минуту страдания. Втікаймо от этого ада; я имею большие сокровища; мы найдем где-то в другом краю, где пожелаем себе счастья!
CXXXVII А мой отец и мои друзья погибнут под руинами? - спросила Арина побледнела.
CXXXVIII А что же делать? Что делать? - Корецкий схватил ее руки и прижал их к своим устам. - Если ты не хочешь бежать, - воскликнул он отчаянно, - то возьми эту саблю и убей меня!.. Когда ты отдаешь себя на загиб, то мне не остается высшего счастья, как умереть, - и умереть от дорогой руки!
CXXXIX Так умереть со мной, мой дорогой, любимый, - шептала Арина, положив свои руки на Антосеві плечи и остро глядя ему в глаза, - для тебя счастье? Так без меня тебе тяжело жить на свете?
CXL Ужасно!
CXLI Ну, так слушай же! Когда ты меня так искренне любишь, о, тогда мы с тобой не расстанемся!..
CXLII ты Мой рай! Счастье мое! - перебил ее, словно ошалелый от радости, Корецкий.
CXLIII Слушай-ка, умерь себя; за нами зорять, тебе пора уходить... Здесь есть одно потайное место, где можно переховатись, приходи гуды. Хотя бы самое пекло ґвалтувало, нас там не найдут. Перечекаємо немного и потом не расстанемся. Вот ключ от потайных дверей, к ним надо идти через пещеру, что начинается он гам, край обрыва, где тернии.
CXLIV И ты придешь? - захлипуючись от радости, спросил Антось.
CXLV Приду. Вот возьми ключа. Когда я доверяю тебе такую тайну, то діймай веры и мне!
CXLVI Верю, верю!
CXLVII Дожидай третьего взрыва с этой плющихи: это будет лозунг, что я ухожу в подземное место, а теперь... прощай!
Шляхтича вывели за ворота, и вновь ворота закрылась за ним и поднялся на цепях висячий мост. Но Антось теперь шел без края счастлив, целуя дорогой для него ключ.
XII
Лянцкоронский, получив известие, что казаки отреклись от его условий, поручил закончить осаду Чарнецкому. Ночью Чарнецкий придвинул к пригорода гарматню и поставил ее на окопах. Ночью же осторожно, ладно замерзшим прудом, двинулись и татары, окружив городок. А сотник, в последний раз собрав остаток своих орлят, так начал говорить:
CXLVIII Слушайте, братья! Хотя мы здесь и поставили две пушки, а, правду говоря, теперь нас сразу задавят.
CXLIX Однако не сразу, - ответил Шрам, - что ж, конечно, сила и солому только нарушал...
CL Так вот что: ты, Бабуре, и ты, Жидолупе, засядьте с молодоженами на правую и левую сторону по домам, и как враги хлынут уже на майдан, то вы зажгите вокруг хаты и ударьте сзади.
CLI Прекрасно! - добавил запорожец. - Хоть видно будет на тот свет пути искать!
Все зареготілися. Сотник велел выкатить два бочонка водки и пригласил казаков частуватись.
CLII Ну, товарищи мои дорогие, искренние сыны Украины, выпьем же последний раз и на прощание за наш славный народ и по наши души, - сказал он, - и дадим, товарищи, друг другу казацкое слово: когда будем круг светлых ступеней престола божьего, то всем нам молить милосердного Бога, чтобы он послал счастливую судьбу нашим братьям и дал покой нашей окуреній дымом и залитой кровью стране!
CLIII Даем слово казацкое! - откликнулись все единодушно. Не успело взойти ясное солнце, как в городке над лагерем развернулось самое пекло.
Задрожали стены в домах, посыпалось с дзвяком стекло и слоение на землю, застонали, заревели пушечные ядра, пробивая доски, ломая телеги, разбрасывая туры и кришачи крепкие замковые стены.
Слепой кобзарь, с розхристаними грудью, без шапки, стоял на стене и пел вдохновенный думу:
Ой, слава, казачья, слава!
Такая твоя судьба кровавая...Ты за счастье родного края
Призываешь нас всегда в раю!..
Но в одно мгновение со свистом прилетела стрела и вонзилась в самое сердце народного певца... оно Пересохло, прикипев кровью, и навеки затих его голос пророческий. Казаки отбивались упорно, каждая пуля несла в вражеские ряды определенную смерть, но на каждую пулю летели из враждебного состояния целые сотни пуль, и стучали они в казачьи кости, пронизывая насквозь тело. С гуком и гамом бросились с трех сторон розсатанілі враги на небольшую толпу казаков; все они хлынули толпой - и поляки, и немцы, и татары - с хищным воеводой Чарнецким во главе.
Умолкли взрывы, и началась неравная рукопашная резня. Ранены стрелами, которые еще торчали у них па теле, рыцари - борцы налегали своими последними силами, чтобы подороже продать свою жизнь, но на каждую их саблю опускалось десять. Озверевшие казаки с нечеловеческой силой рубили головы врагов, рубили им шеи, крошили кости и сами падали под ударами сабель без стона и жалобы, а скрежеща только зубами, что не успели отомстить.
CLIV Гей! - крикнул слабеющим голосом весь искалеченный сотник. - Защищаться нам больше невмоготу, так не давайте живьем в руки, а лучше рубите, братцы, друг друга!
CLV Чуймо, господин сотник! - ответило вокруг немного голосов.
И опьяненные отважные казаки, несмотря на смерть, что буйствовала вокруг, как безумные начали рубить друг друга. Все уже товарищи полегли вокруг сотника, уже он в последний раз ударил его по своему искреннему другу перначем по чубу, когда вдруг схватили его за плечи пять дюжих татар и накинули на шею аркан.
CLVI Эй, братцы, не давайте меня живьем на муки! - поднял к стенам помутневшие глаза сотник. - Дочь! Не давай отца!
CLVII Не дам, папа! - ответила твердым голосом Арина и выстрелила из мушкета ему именно в голову.
Пуля хорошо попала и успокоила сотникову заботу на веки вечные.
Арина мигом спустилась со стены, направляясь к ляды над погребом. Там уже стояла Катя с двумя факлями. Раздался тягучий звон «по мертвому» и прокатился печальным эхом прочь по долине.
Все, что были еще живы, святобливі вошли в открытые двери церкви и засунули их тяжелым засовом. Батюшка Василий в черной ризе, раздав всем по зажженной свече, начал править заупокойную панихиду по душам, что уже стояли перед воротами другого, неизвестного жизнь...
А враги, густыми облаками окружив замковые стены, не осмеливались лезть на них, страшась безумной отваги «схизматського быдла». Вызывалось несколько завзятців. С опаской полезли они по лестницам на сами стены и удивились такой неожиданности: на дворе замка все было пусто. Эта весть сразу облетела все войско; оно аж грохот от радости, и в відімкнуту ворота двинуло целыми тучами зажерливе к грабіжки, хищное войско.
А с церкви были слышны печальные песни, и грустные аккорды тихо колебались в спокойном воздухе. Покидая этот мир, озаренные тусклым миганием свеч, все спокойно ожидали смерти и велебно пели: «Со святыми упокой, Христе, души раб твоих...»
А глубоко в подвале под церковью блимала факля, увіткнута в землю, где Арина, трепеща сердцем, дожидала Антося. Вот в дверях звякнул замок, и он, ее оправдан друг, появился перед ее глазами, полный счастья.
CLVIII Мой дорогой! - бросилась к нему Арина. - Теперь я скажу, что люблю тебя, люблю святой любовью и жизнь свою безталанне солью с тобой навеки!
CLIX Навеки! До могилы и за могилу! - с палом воскликнул Антось, схватывая ее в объятия.
CLX Пора! - издалека послышался оклик в погребе. - Поджигают церковь!
CLXI Пора! Летімо же, мой орле сизий, вкупе! - крепко обняла Арина ошалілого от счастья друга своего и левой рукой бросила факлю в бочку с порохом...
Сверкнула молния, самое пекло разверзлось... «Орлиное гнездо» вкупе с святкуючими доблесть ляхами злинуло в воздух. Но не слышно было ни грохота, ни треска руины этим душам, что полюбила так искренне. Полетели они в освещенную пожизненным сияние даль, где нет ни слез, ни рыданий, ни тяжелой тоски, ни злобы, где царит только одна святая любовь...
В произведении переплетаются две сюжетные линии: историческая и любовная. Цель создания повести «Оборона Буши» - утверждение идеи верности до последнего вздоха, как родной земле, так и любимому человеку.