Уже грустно вечер свой цвет менял
с багрового на сизо-фиолетовый.
Я синий снег от дома отвергал
и остановился... Синий, оркестровый
донесся плач до меня. Плакал он,
аж захлебывался на сухом морозе:
то припадал к зеленым елей,
что сверху краснели при дороге,
то глухо где-то одлунював в саду.
И от эха в воздухе оддавало,
словно на тон не строючись в ладу,
там тысячи оркестров вместе играло,
мешая мотивы...
Все меняется, обновляется, рвется, в ранах кровью сходит, с
тоски в грудь бьет, заиливается илом, пылью берется, земли
сырой всего себя передает.
Над кем те сурьмы плакали?
Чего тарелки дзвякали?
И барабан как в грудь бил -
кто век свой одробив?
...Потуав багровый цвет.
Водно-зеленая
светилась облако. Мутно мир стоял -
словно он был просвещен с рентгена...
И я сорвался и побежал! Такой,
такой же вечер был поэтому и два года,
как с другом я прощался. Конь лихой
подаленів тогда и исчез... И сроки
прошли - ударила война. И друг
подал о себе весть: вся же страна
гордилась им, который, словно тот плуг,
в'оравсь у врага! И кровь змеиная
круг него по колени поднялась...
И друг мой, Ярослав, еще и после того
не раз был на устах всех. Велась
жестокая борьба за Харьков. Строго
его окружали наши. Все же
неравны были силы, и Ярославу
пришлось биться в загравах пожаров
всю ночь против восьми. Еще большую славу
он заслужил себе, как спас
людей, что их собирались именно вішать
фашисты. С войском он одвоював
село, да и сам погинув... Злішать, злішать
меня эта смерть учит! Утром я
по радио о тебе, о мой друг,
услышал - и вдруг в глазах моих твоя
гроб заколыхалась... Очень, очень
хотел бы я тебя - хотя бы в гробу,
хоть мертвого увидит!
Все меняется, обновляется, рвется...
...И шатался
предо мной катафалк, как во сне.
Догнав процессию, я вглядывался
в гроб закрыт, хоть и хорошо знал,
Ярослав не здесь: его хоронят
без меня... там... на фронте! И зарыдал
оркестр удалился.
Все меняется, обновляется, рвется,
все в новые на мире формы переходит.
И странно! Горны играют,
военные идут в процессии, а я
(никак подвоєності не позбавлюсь!)
смотрю, как свекольная течение
исчезаю на западе... И не интересуюсь -
Над кем эти трубы плакали?
Чего тарелки дзвякали?
И барабан как в грудь бил -
кто век свой одробив?
И кто же - разве нужно здесь спрашивать?
В гробу этой воин - значит, тот, кто волю,
страны свободу защищал! Светать
от нас же стало на весь мир. По полю
такого расцвело было цветков -
братства и дружбы... уже заря славянства
и на Запад сияла!.. И вот - не в срок
снялось вой фашистского язычества.
Шарпнуло когтями - и без остач
всех нас зацепило... Грустно играют
в оркестре,- а мне кажется: плач
это с Украины... Сурьмы пусть рыдают!
Пусть розговорять горе вдовы
и матери, что идут за гробом, тоскуют
и плачут - руки протягивают... Вы!
проклятые гитлеровцы! Не подужать
все 'дно вам нас никогда! Так за что же
вы мучаете народ невинный? Может,
от нас вы выше? благородніш? Лож!
Собаке благородство не поможет,-
тем более вовку.
...Языков на лапах волк -
на западе ощирилася туча.
Упали сумерки. Оркестр замолчал,
и стало тихо... Рта Всевобуча
навстречу нам прошла. Повезли вон
белье в госпиталь на санях. Дети
с собакой пробежали. В хриплый тон
завод загудел и заглох. Приняло темнеть.
И город на глазах мінилось. Снег
на улице одсвічував фосфором.
От фонаря процессии все бег
вперед лучик... Сумм меня навалился -
и реквием душа пела хором.
Все меняется, обновляется, рвется,
в ранах кровью сходит, с тоски в грудь бьет,
заиливается илом, пылью берется,
земле сырой всего себя передает.
Все в новые на мире формы переходит,
находится во тьме - и на солнце, как в раю.
Из края в край человек весь мир перебродит,
чтобы целую вечность вновь одлежувать свою.
И каждый день, и кожную ясную час
розторгується и закрывается земля.
И перемалывает она в зубах человека,
как випадковая из хаоса змея.
Да нет, жизнь держит строгую последовательность,
и что кажется хаосом - есть тонкий лад.
В историю посмотри: готовность к борьбе
одсвічує тебе от всех ее свічад.
Готовность стать на битву за свою свободу
народам гнобленим и бесправном рабе.
В бессмертие не войдешь, как не сыщешь брода,
чтобы перейдя через правды борьбу.
И сама земля - не змея, а родная мать,
которая тебя все время и носит, и смотрит...
Законы борьбы никому не сломать,
законы материнства не переменит.
И то, что в мире движение идет скачком, не плавно,
говорит нам: Иди! лишь наш верный путь!
Пьешь кровь, фашистськая ты, гитлеровская п'явко!
Еще будет - не турбуйсь! - воды тебе не
подадут!
И сдохнешь без воды. Народ твой останется,
который, как сам не раб, проснется же к
борьбы.
Все меняется, обновляется, рвется,
к светлой идет народолюбивой суток.
Тебе в крадіжечках - как вору ведется.
И попадешься же ты, обскубана, как птица.
Все меняется, вылепливается, мнется,
словно глина творчая у скульптора в руках.
А скульптор - сам народ, который стоит,
не гнется,
хоть ты его и спешишь рабом своим сделает.
Все встает, встает, растет и смеется,
и мертвому тебе - живых нас не убить.
...Оркестр заиграл. В какой-то заулочок
процессия вся наша вернула -
и сверкнули огнем завода Ввысь...
сделалось как-то выше: светлые дула
прожекторов урезались аж
в вышину - и передвигаться стали...
Обапол, словно кисти знамен,
с заснеженных елей свисали вниз
обрывки хвои...
Все меняется, обновляется, рвется,
в ранах кровью сходит, с тоски в грудь бьет,
заиливается илом, пылью берется,
а потом снова зеленым из-под земли встает.
А! И вот уже
и кладбище. Остановили лошадей. Нежно
взяли гроб на руки. (Языков драже -
посыпалась крупа из деревьев и снежно
скатилась по вика). Взял и я
гроб піддержувать плечом. Несли мы,
а нас все обгоняли (ибо жизнь
спішило) - кто с веревками тяжелыми,
кто с лопатой. И каждый увязал
в снегу,- как вязли и мы. Все же темнотой
пришли мы как-то между крестами. Брал
мороз на ночь. Мы с ношей святой
добрались до ямы и, сняв с плеч
гроб, поставили ее на глину,
от краев была.
- Красный меч! -
здесь выступил оратор,- всю страну
защищает от фашиста! (Ближний гай
вдруг зашумел. Упала с криком женщина:
- Гроб одкрийте!.. Сынок, дай ручку!
О, что сделала вам моя детка?
...И вторая вслед зайшлась - и не плачем,
а хохотом рыдания: - Ой проснися,
Степаночку, проснись!) - Этим мечом! -
оратор вновь,- должна одсіктися
тевтона голова! На бой становится
вся наша техника, живые силы.
Нам партизан он руку подает
из Югославии! Уже зазвонили
повстанцы на разбор освященный тех
ножей в Польше! Бачка, Закарпатье
кипит!.. Народа гнев никак не стих
и в Чехии! Там разлетелся в клочья
уже не один тиран... Братцы! Жить
в веках тот будет жить, кто Родину
оборонял!-
Оратор стих на мгновение,
на гроб указал и сказал: - За Вкраину
замучено Степана... что и не взнать.
И вот - привезли его домой.
(При этих словах вновь начали ридать
жена и мать. В мраке ночном
стояли мы как тени. Молчаливый
мороз нам душу пропікав!) - Герои
не знают страха! Подвиг их ясный
нас призыв: На врага! К оружию!
...Тут грянул залп. Началось такое,
словно буря всех крылом своим коснулась.
И плач, и крик, и стон!.. И тяжелое
что-то поплыло в землю... И глотнула
его могила. И сипать начали
на него комья. И глухо гудела
гроб. И крики были смешанные
с рыданиями оркестра. Лишь было видно
в небе звезда...
А сурьмы грустно плакали.
Тарелки звонко дзвякали.
И барабан как в грудь бил:
ты век свой славно одробив.
...И виплакався же я!
Не знаю: как и с кем я возвращался.
Фосфором блискотіла вся земля...
И реквием в душе моей пелся:
Все меняется, обновляется, рвется,
в ранах кровью сходит, с тоски в грудь бьет,
заиливается илом, пылью берется,
а потом снова зеленым из-под земли встает.
И возвратился домой я: во дворе
в снегу торчала еще моя лопата.
И прегірка
была темнотна тишина. Лишь вверху
зеленоватая
блистала звезда...
Блищи, свети и сияй! Мы дождемся,
как заступом своим в тесную могилу
всех зверей закопаем! Вот-вот
их перекинем силу...
Все встает, встает, растет и смеется.
Мы биться будем, потому что мы живые!
И мстить врагу не перестанем!
Пока на фашистской голове
ногой мы не станем.
Хотя и тяжело нам,
хотя и болезненные жертвы -
мы не дадим себя врагам
пожрать!
Я ни к кому в доме не сем:
на твердую постель бросился, чтобы заснуть.
...И катафалк в глазах колихавсь,-
и было слышно -
Все встает, встает, растет и смеется.
И было слышно -
Все в новые на мире формы переходит.
и мертвому тебе - живых нас не убить.
И как будто уже Степан встал и ходит,
и Ярослав с ним. Весна! Голубизна!
В поле трактора идут. И вьется
поющий жаворонок. И молодое
из-за горы на лошадях поколения
летит сюда. И тот, кто их ведет,
говорит: - Вашего умения
от вас мы занимаем теперь -
бороть врага! Страданием, горем
болел народ. Но народ не умер -
фашистов мы поборем, поборем!-
И словно все, напившися воды,
что вынесла им мать Ярослава
и Степана мать, опять свои ряды
сомкнули и полетели в бой. И слава
их сопроводила - вверху, вверху
аэропланы...
И тут неожиданно
возбудился я. Ой темно же! Ночь. В старые,
в тонкії стены стучала хищническая
рука сухого снежного. Снег
по стеклу шарудів... А что это? Где я?
И вдруг все вспомнил. И уже не мог
смежите ресниц. Могутняя идея
свободы и справедливости жизни
меня поднесла, как в руках дитя,-
и стало видно все, как на ладони.
Еще будем жить мы - и ты и я!
Еще пов'ємось как плющ по той колонне.
Города еще відбудуєм, еще сады
посадим, піднімем особовість.
Так сгинь же, дух фашистской орды!
Ізгинь и не плямуй человека совесть!
Чего ты стал, проклятый, на пути?
К чему сатанинськая арена
издевательств твоих? Ты же мертв в жизни!
Ты же мертв!
И жутко в темноте,
буран завыл, как сирена...
Послушав минуту, я вновь лег.
И так захотелось до Днепра-Славуты!
Зашуршал по стеклу снег...
И было слышно -
как трубы там где-то плакали,
тарелки тихо дзвякали,
и барабан все глухо бил:
- Ты славно -
возраст -
одробив...
1942