Роман - баллада
ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГОЛОС ТРАВЫ
Рассказы, написанные козопасом Иваном Шевчуком и приладжені до литературного обихода его правнуком в первых
ДЖУМА
Бродячий цирюльник почувствовал усталость. Он сошел с дороги и прилег в холодке возле одинокого куста боярышника. Простерлося над ним высокое небо, звенели жаворонки, куст уже был опутан сентябрьской паутиной, раздавались кузнечики, быстро пролетела стая воробьев, большой аист проплыл над головой, выставив длинного клюва. Цирюльник заплющився: в глазах замелькали красные полосы и пятна. Он подумал, что на этот раз путь от села до села оказался слишком длинный, - был уже голодный, но не хотелось двигаться и тревожить эту тишину и спокойствие. Не плохо было бы и напиться, думал он, и колодцы поблизости все равно нет; плыли перед ним красные полосы и пятна, раскаляя темноту, в которую погрузился. Наконец, темнота тоже была красноватая, и он разглядел в ней очертание - личина, или бревно. Далее увидел незнакомые лица: одно, второе, третье, - были спокойные и холодные, только у каждого избыток расширенные глаза...
Цирюльник розплющився и сел. Резануло в глазах от яркого света - из-за тучи выглянуло солнце. Хотел встать, но незримый груз согнул его.
- Вот тебе и на! - пробормотал он, упираясь обеими руками в землю и снова пытаясь подняться. Но груз так же гнул его к земле.
Цирюльник ощупал себе плечи, заплатанную рубашку на спине, огляделся - на глодовому кусты красно горели ягоды, и ему аж глаза заболели от этих огоньков. Однако надо было встать, и он, опершись на руки, напрягся, сколько мог. Еле-еле розігнувсь, от напряжения оросится лоб, дрожали руки, дыхание стал тяжелый и неровный. Перекрестился, заглянув на небо, и ему вроде полегчало. Поднял с земли сумку со струментом и удивился, какая она легкая.
Тяжесть со спины, однако, не спал, угнетала его так же, но он решил идти - к тому же поодаль виднелись уже первые хаты села. Вышел на дорогу и попытался забросить мешок на плечи. Но она как будто ударилась обо что-то твердое и снова взлетела ему в руки. Повернул голову, заглядывая за спину, однако не увидел ничего, разве что туман простелявся за ним, не очень густой, однако непроглядный. Цирюльник накрутил на руку шворку от сумы и навалился на трость. Тяжесть со спины не спадал, он крекнув, подбросил его, словно мешок, и сделал шаг.
Шел тяжело и медленно. Вокруг блимотіли цветы. Разрастались, більшали на глазах и становились волосатые; ромашки качались где-то над головой, гудели большие, как аисты, пчелы - цирюльник видел их выпученные глаза, - трава вздымалась, будто деревья, шумел ветер, и эти странные деревья гудели. Вылез здоровенный, как теленок, сверчок и посмотрел на него с тупым равнодушием. Зевнул, разжимая серого беззубого рта, и почухмарився. Цирюльник вытер со лба пот и вдруг почувствовал, как что-то щекочет ему шею. Взмахнул рукой, тогда приблизилось к уху что-то жесткое, словно губы.
- Сейчас тебе полегчает, - сказал он ли сам, то ли другой голос. Снова оглянулся - будто туман поредел, цветы быстро меншали, мельчали сверчки и пчелы, птицы с шумом сорвались в воздух, и он почувствовал с полегшею, что груз ему немного спал.
Сел на обочине и передохнул. "Такого мне еще не случалось", - подумал, постепенно доходя себя.
Село уже было недалеко, и он снова взялся за палку. Сзади на него бросилось длинное вечернее лучей - тень его видовжилася и легла на дорогу. Цирюльник удивленно вдививсь в ту тень бежала перед ним, словно тропа. Ступал на нее, а она рвалась из-под ног, маня и приманивая. Имела странную голову - личина или бревно, а на ней ставился большой, словно мешок, горбисько.
Утром цирюльник вышел на сельскую площадь. Шел по пустой улице и смотрел, как восходит солнце. Было веселое и умите, блестела трава, вокруг стояла тишина - село еще спало. Он не терял времени, даже не зашел к хозяевам, у которых ночевал, а сразу же поспешил на площадь. Сел под широкополой липой и разложил свой струмент. Но люди к нему не сходились - майдан был пуст, пусты были и улицы.
Вчера пришел сюда и был гостеприимно стрінутий. Переспал, проснулся просвітлілий, казалось, стало легче и спине. Однако вокруг удивительно пусто. Сидел возле своего инстру мента, и к нему никто не приходил. Он даже крикнул:
- Эй, кто хочет принарядиться! - Но ветер погасил его голос.
Висла густая тишина, солнце уже высоко высоко, ветер схитнув липу и затанцевал на письме. Цирюльник сбросил брилика, ветер взъерошил ему волосы. Дома стояли присмирело и настороженно, а над ними не курилось дымком.
Лицо у цирюльника видовжилося. Еще посидел некоторое время, присматриваясь ли принюхиваясь, а потом поднялся. Был удивлен и погрустневший, и это удивление повело его до первой хаты.
Осторожно зашел во двор, заранее чувствуя что-то неладное. Еще большее удивление охватило его - среди двора лежал, вывалив язык, мертвая собака. Цирюльник почувствовал, что и хата дыхнула на него пустотой. Тронул дверь - все в нем напружилося, - но вокруг было тихо. Двери отклонились со скрипом, и он вздрогнул. Переступил порог, дрожа, - в ноздри ударил дух мертвого тела и пустыни. На столе лежала буханка хлеба, пуд соли и стоял штофик водки.
- Дома господа хозяева? - спросил тонким голосом. Его начинало трясти. Было тихо, так тихо, что слышал собственное дыхание.
- Эй! - крикнул тем же тонким голосом. - Дома господа хозяева?
Боялся ступить в горнице - лишь приблизился к двери, бессилен остановить трем в коленях. Заглянул внутрь и заплющився, ибо волна тошноты прокатилась по телу.
- Ну, конечно! - пробормотал, уже поворачиваясь к выходу. Ему не хватало воздуха.
Цирюльник вышел на улицу. Чудное оцепенение охватило его. Сел на ганкові и утопил лицо в ладонях. Пальцы ему все еще дрожали, а перед глазами проплывали какие-то незнакомые лица.
И он почувствовал ужас. Плеснуло в глаза черным дымом, черной водой, скользкие ужи поползли ему в душу, и он понял, что не выдержит всего этого. Вскочил на уровне и бросился на улицу.
Здесь было так же пусто. Опять не мог прийти в себя: вчера он пришел сюда - село было спокойное и мирное.
- Эй! - загукав вдруг цирюльник во все горло. - Есть здесь кто живой?
Прокричал это еще раз и еще. Но ответом было безмолвие, и он стал пятиться, чувствуя, как хльоскає его, словно кнутом, тот же ужас.
Стоял среди пустой улицы в полотняных штанах и рубашке, и ему казалось, что он все еще спит, что это только страшный сон, который исчезнет, стоит только проснуться.
Цирюльник сел возле какого-то забора и заплющився. "Надо заснуть, - подумал он, - перебить этот сон другим". Однако вокруг спелая та же жуткая тишина, а цирюльник был человек трезвый. Он видел, что забор, на который опирался, был забор, покрытый дорожной пылью, - с потрескавшегося паліччя кора шелушилась. Перед ним стоял дом, и он увидел ее посинене окно и стекло, составленную из двух кусков стекла; белую стену, обляпанную грязными пятнышками от дождя; солому, покрылась зеленым мхом, а из нее выбилась бледный и хрупкий травинка. Это все было слишком зримое, как и его закопченные босые ноги, как след от телеги, вчавлений в серой земли. Увидел еще свежие лошадиные навоз и застромлену кем-то в плетень желтый цветок. "Надо бежать, - стучало ему в виски, - а то еще не выйду отсюда".
Вспомнил о струмент, разложенный на майдане, - могли бы украсть, пока он ходит. "И то было бы хорошо", - пробормотал, с опаской поглядывая на дом с обляпаною стеной.
Поднялся и отряхнул пыль со штанов. Хотелось, чтобы эта тишина хоть как-то всколыхнулась, пусть бы и напали на него собаки. Но шел по пустой улице, и вокруг не слышно было ни звука. "Вот бы встретиться с кем-то, - уже с отчаянием подумал он, - и попросить хотя бы тютюнцю до люльки".
Цирюльник снова вышел на пустой майдан - здесь до сих пор гулял ветер, звіюючи пыль. Под липой лежал струмент, которого никто не тронул, - ветер успел завіяти его серым пеплом. Он свернул тряпку, стряхнул пыль и вложил струмент в сумку. Тогда еще раз осмотрелся долгим взглядом дом, пустой майдан, улицу, что тянулась вглубь, - показалось, ему совсем немного надо, чтобы ощутить счастливым: пусть бы залаяли собаки или заревела скотина. Но вокруг было пустынное, аж холодно, и он разбит и устало двинулся из села, чувствуя на плечах противный тяжесть, а на душе скімливий сожалению.
Бродячий цирюльник был немолод. Кто знает-сколько бродил он по дорогам, лицо его обветрилось и покрылось густым закальцем, лоб был испещрен морщинами, глаза - словно зашнурованы в мешочки, большие губы потрескавшиеся и сухие, а над ними - серые кустики усов. Одежда всегда какая-нибудь - холщовые штаны и рубашка, на голове - брилик. В сумке - пара сапог и струмент, зелья и лекарства. Он ходил дорогами, изогнутый и задумчивый, его уже знали по селам давно. Когда появлялся, к нему валом шли люди, - на сельском майдане становилось весело, потому что он, работая, всегда пританцовывал и напевал. Более состоятельные хозяева звали его в дом, угощали обедом и рюмкой, а тогда уже - всевозможные заказы, рады и чепуріння. "Кто хочет прихорашиваться, - кричал он веселым голосом. - Дедов делаю ребятами, а баб телками!"
День был сухой, с резким теплым ветром. Цирюльник шел по дороге, тяжело переставляя ноги. Вокруг немели ланы, ощетинившись высокими стернями, маячили одинокие деревья и кусты, розтикані здесь и там, - он тащился от одного дерева к другому; ветер бросал в лицо пылью, хрустело на зубах, а ему нестерпимо болели плечи - груз со спины не спадал. С каждым шагом будто нарастал и прижимал сильнее: холм был высокий и острый - он это видел собственной тени. Но надо было идти, - не имел во рту сегодня ни крошки. Село, которое так тяжело поразило его, уже скрылось из глаз, и он брел полем, вислаблий и поник.
"Не смерть моя?" - подумал, останавливаясь возле небольшой обскубаної грушні. Под ней было густо груш, и он стал их жадно есть, не замечая ни терпкоти, ни вкуса.
Лег на траву, ветер обвіяв лицо, и он подумал: вот так бы лечь и уснуть навеки или же заснуть и, проснувшись, убедиться, что все это только запаморока. Он лежал, и ему трудно ныла спина, болели плечи и отдавало в шею. Голова мутнела, он смотрел щель напіврозплющених глаз туда, где громоздились тучи и кое-где сверкали голубые заплатки неба. В этой волне не было у него ни боли, ни уразы - только глухое недоумение, с каким смотрел в небо, и глухая тоска, что качала его и пригашувала мозг, который заволікався мягкой шерстью. Казалось, что ею заросло все небо и земля, млоїлося в глазах, судорога сжимала горло, и он только теперь почувствовал, терпкие были грушки, что их наелся.
Но не мог лежать - к вечеру хотел попасть в село, где надеялся на ужин и освобождение от этого наваждение. Поднялся, опираясь на руки, и разбито побрел по дороге. Как и в тот раз, увидел на обочинах огромные, больше человека, ромашки, пчел, как аистов, гудели над теми цветами, наконец, и самого аиста, который стоял, как журавль у колодца. Цирюльник вспомнил, что его давно курит жажда, схватил аистов клюв и спустил его в темную бездну колодца. Аист пил воду, а он заглядывал к источнику, бессильно черкаючи ладонями прохладную вільгість.
- Ну, хватит! - пробормотал он, утирая сухие уста.
Где-то около уже должно было быть село, оно и в самом деле появилось впереди - мерехке, как марево, с липами, вязами и белыми, словно рисованными, домами. Проселком гнали скот - снялась седая пыль, пастухи и стадо плыли в ней, словно по воде шли. Цирюльник повеселел, почувствовал на губах вкус свежего молока, аж слюна потекла, увидел его теплую густоту и пузыри этаж на краях кружки. Выдал ходы, высоченная трава зашелестела вслед, словно тростник, и он пошел между того камыша, соревнуясь с ветром, который дул в лицо, и чувствуя, что совсем вислаб и ему становится все труднее преодолевать эту дорогу.
Цирюльник любил входить в село, когда спускается голубой сумрак, затихает ветер, умолкает скот, мужчины выходят из домов и садятся на призьбах, женщины стелют в садах обруси на столы - пахнет ужином, теплым молоком, спелыми яблоками. Слышится скрип журавля у колодца, негромкий женский разговор, покашливание дядек, которые курят на призьбах трубки из вишневого корня, погуки матерей, детский гам, поквоктування кур, усаживаются на насесте. Дома отдыхают, розхиливши двери, - внутри гуляет темная сумрак. Люди в эту пору м'якшають и добреют, заворачивают путника и приглашают на ужин, особенно когда идет цирюльник. Он пострижет и виголить, причепурит усы и бороду, даст женщине травы на немощь. Пить молоко и оповідатиме детям сказки. А молоко, которое он выпьет, будет свежее и теплое, за это молоко он готов вывернуть всю свою сумку, он щедр, как щедры к нему и хозяева.
Цирюльник видит все это, прикрыв глаза, - до села уже совсем близко, он хочет на самом деле до него добраться. Не любит беспокоить хозяев, когда те облягаються. Запах сена, на котором он будет спать в сарае, уже и сейчас щекочет ноздри, как и запах молока. Солнце бьет ему в спину, он видит перед собой длинную горбатую тень и напрягает силу, потому что впереди село, его вечерний молочный дух, его теплые сумерки, пахнущие сеном и яблоками. В такую волну цирюльник и сам добреет, смотрит нежным взглядом, хотя бремя так же давит на спину. Вспоминает знакомые лица: он знает это село так же давно, как знает его она. Деревья ближе, бежит белая дорога, стелющиеся полоски от колес, они тоже бегут, будто едет он на телеге. Цирюльник встречает первого мужа и приветствуется. Тот приветствуется также, и цирюльник доволен - за несколько волн войдет в село, где его встретит добрый дух сена и молока, добрый дух человеческого труда и гостеприимства.
Но утром цирюльник снова почувствовал страх, что вполз ему в грудь скользким ужом. Даже показалось: здесь, среди майдана, осілося множество гадюк, которое обплутало его тело, шипит в глаза, а он, словно каменный, сидит среди него, бесполезное разложив струмент. Змей холодный и гадкий, а он наполненный удивлением и болью. И до сих пор как будто спит, ибо где это видано, чтобы было столько гадюк и чтобы оно обплутало так человека, пусть даже она и каменная.
- Был один парень, - шептал его сухой язык, вроде бы рассказывал детям, - который созвал гадюк...
"Повелитель змей!" - подумал он.
Танцевало листья на липе, струмент укрывался пылью, он сам покрывался той пылью, и там, где пролезали ужи, пыль злизувалася - оставались полосы, а может, это так ему темнеет в глазах? Были те полосы как будто дороги в степи, и по ним ползли большие, словно ягнята, муравьи, смотрели на него и на мир, и он вдруг испугался: а что, когда все повторилось?
Почувствовал, как закололо ему под сердцем. "Уже добрались и туда", - подумал он про муравьев. Сидел на пустом майдане и думал, что такое не может повториться дважды, голова у него слишком уставшая, чтобы второй раз выдержать тот кошмар.
- Уже пора бы и скот выгонять, - сказал себе.
Со двора, где он ночевал, тоже не выгоняли коров, и он пожалел, что таки не зашел в дом, как проснулся, - не хотел надоедать.
Поднялся на ноги и двинулся по пустой улице. Странная тишина окутывала его - ни лая, ни запаха дыма, ни квоктання кур, ни петушиного пения, ни ржания лошадей, ни мычания коров.
Голова его была уставшая.
- Дважды ничего не повторяется, - сказал он. Немые улицы, немые огороды и дворы, немой майдан, только деревья говорят - шелестят и шелестят, будто не могут нагомонітися. Німували журавли у колодцев, опустив клювы в студенице и беспрестанно глотая воду.
- Эй, сколько можно пить той воды! - пробормотал он, все еще пытаясь удержать свой чудной настроение сна. Ибо не может не быть сон. Он вдруг оглянулся: за ним ползло, вплоть дорога стала черная, пресмыкающееся. Все вместе подняли головы и шипели. Он почти побежал, чтобы избавиться от этого видива, - боялся верить и не верить, боялся понимать то, что накладывалось одно на одно с такой беспощадностью.
Въехал во двор, где ночевал, его гнал боль, острый и холодный, как сабля. Увидел сад возле дома и стол, за которым вчера ужинал; собаки не было - лежал, видимо, в буде; увидел закрыт сарай, а оттуда - ни звука; увидел закрытую дверь и завешаны окна, а на крыше - пустое гнездо аиста: ни аисты, ни журавлей.
Он попятился из двора, потому что душа его уже постигла то, чего не понимал мозг; в конце он давно это знал, еще когда увидел пустой майдан; почувствовал, как лопнула тихо, без звука, как будто кто-то дунул, та паутинка, единственная слабая сподіванка, что дважды ничего не повторяется.
Цирюльник погубил брилика, волосы были совершенно седые, розтріпане ветром и склеенное потом; ему показалось, что на спине у него кровавая рана, и он стал скрадатися под забором, чтобы втихаря выскочить из села.
- Это я, я! - говорил он. - Все это надо было понять раньше - то горб не просто горб! - Он повторял однотонно, как будто капала вода: - Это я, я! Недаром все вокруг разрасталось и становилось таким странноватым. "Все это, один узел, - подумал он. - Это я, я погубил оба села!"
"Ну вот, - подумал он зморено, когда отбежал так далеко, что не видел поселения, - опять то же самое!"
Перед ним вздымалась стерня чуть ли не человеческого роста, он шел между этого странного леса рурок, в которые свистел ветер, на плечи больно давил груз. Он вдруг остановился: серые облака окружили небо, серые гуси летели по нему - все это наполняло мир серыми драглями. Он осмотрел поле - вокруг ни души, а сбоку - заросли ивняка. "Река!" - подумал он.
Постепенно приходило возбуждение - стерня виделась как стерня, а небо как небо, отечное и серое. Он долго стоял в том поле среди почерневшего побеги; над головой крикнула сорока - ветер схватил ее и швырнул в сторону.
Стоял среди большого пустого поля, ветер гнул на грани беленую траву - вижухлу и сухую. Он вспомнил, какое село лежало перед ним, и тихо прошептал его имя.
Уже наступал вечер. "В деревне ужинают", - подумал он. Приходит сумрак, мягкий, голубой, затихает ветер - мужчины выходят из домов, садятся на призьбах, женщины стелют в садах обруси на столы. Он видит обветренные лица, заросшие щетиной, чубы, которых давно не касалась рука цирюльника, слышит неквапні разговоры о белый свет. А это уже он повествует сказки детишкам, что аж уши порозвішувала; вот тайком прибежала к нему по женское зелье бабенка, заглянули девка или парень, которые захотели любасного зелье...
Он стоял среди голого поля, малый, изогнутый, в простой полотняной одежде, его босые ноги были темные, небритое лицо обросло гуще, под кущастими бровями светились настороженные глаза. Уже не мог нести на плечах тот горб - знал, что не вступит с ним в одно село. Вспоминал знакомые лица, и странная ярость поймала его.
- То вот бы я имел поддаться! - крикнул он, пытаясь обхватить себя руками за спину.
Ляпав по спине ладонями, тогда упал на солому и начал качаться: дрался горбом об землю, царапался о колючки, аж рубашка подерлася, скользил спиной, пытаясь счесать тот проклятущий горб, но только возводился, бремя снова клался ему на спину.
Ярость тормошила его мелкое тело, шерстяные клубни забивали мозг, он бежал и падал, снова катался по полю, а потом снова бежал, кричал, аж кривавилися ему уста, глаза горели болью и ужасом, рубашка уже висела на нем клочьями. Но тяжесть не спадала: чувствовал его всем своим взбудораженному существом, хоть не знал: была то живое существо или мара? Порой ему казалось, что зшуровує с себя ту гадость, но это было заблуждение.
Тогда он увидел палку. Лежала на стерне, желтая и длинная. Схватил ее и яростно ударил себя по спине. Бил и колотил себя, - палка уже горела красным огнем, пока казнил всю силу и упал лицом на сырую прохладную землю.
Лежал ничком, раскинув руки и ноги, положил подбородок на траву и смотрел. Уже перешел поле и был возле ивняка. Шумело листья, он увидел между веток синюю полоску воды - коснулась ее быстрая синяя птичка.
Он подумал: "Оно победило!" Уже не имел силы бороться, а тяжелый горб, как раньше, давил его. Обливался холодным потом и старался не вспоминать о новую дорогу и новое село. Видел людей, с которыми прожил всю жизнь, которых стриг и лечил. "Эти люди примут меня, - подумал он. - Оно знает, что эти люди примут меня!"
Смотрел на ивняки, на полоску воды, и в нем снова закипала ярость. "То вот это бы я имел поддаться?" - подумал он.
Тогда новая сила влилась в его измученное тело, молодая и мужественная. Он аж взвыл, как зверь, вызывающий врага на поединок.
- И ты, и я! - проговорил сквозь сжатые зубы и, напрягшись, пополз по траве, волоча свое тело и бремя, что сидел на нем.
- И ты, и я! - бормотал он, понемногу вповзаючи в воду. Мимо по дну реки, чувствуя, как тело его заливает водой, и зная, что вместе с ним уйдет и оно. Ухватился руками за водоросли и глотнул воды. Пил со странным наслаждением и пожадністю, пока растворилось перед ним мутное марево. Тогда почувствовал, как вода превратилась в огонь, обхватил его голову и тело. Огонь сжигал и зелье, за которое цепко держался руками. Волна подхватила его и понесла. Он увидел, как раскрошился жгучая боль и блеснуло голубое, красное и желтое стекло - в этот миг над ним оглушительно взорвалась непроглядная тьма, и он покатился в ее необозримость.
|
|