Роман - баллада
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ДОМ НА ГОРЕ
Раздел четвертый
ВОДА ИЗ КОНСКОГО КОПЫТА
...Небо и земля
Мимо идут.
I. Величковский
1
Лет за тридцать пять до того, когда почувствовал старый козопас Иван Шевчук осень, что ее сплетали, переползая от куста к кусту, маленькие и шустрые пауки, он тоже пришел домой, еле передвигая ногами. Лицо его необычно виблідло, а что было его волосы густо-черное, это тем более поразило Марию. Встречая мужа, как у них повелось, у ворот, она еще издали увидела, что с ним что-то творится. Шел через улицу и десяток людей, что заметили его под ту волну, подумали, что он изрядно выпил. Подумала сначала и Мария, хотя ей показалось это невероятным: Иван ни пил, ни курил. Все-таки тревога заполнила ей грудь, и она против обыкновения спустилась с горы, чтобы скорее встретиться с мужем. Они встретились тогда, когда он только-только начал браться под гору: тогда она и увидела необычно бледное лицо и плоские, почти прозрачные глаза.
- Куда-то собралась? - спросил, едва разжимая губы. У нее не хватило смелости признаться, что обеспокоена и спешит навстречу ему.
- Купить соли, - ответила почти шепотом.
- Вернись, пожалуйста, - предложил он и двинулся, с трудом преодолевая крутую тропинку.
- Ива-а! - дыхнула она за его спиной. - Тебе нехорошо, Ива-а?
Не ответил, а все так же шел под гору. Был ссутулившийся и вроде бы уменьшился.
Стоял у своих ворот широкоплечий, бородатый, молодой еще Степан, будущий школьный сторож, и Мария ответила на его приветствие. В глубине Степанового двора замерла, залитая солнцем, маленькая и толстенькая Степаниха - она аж рот открыла, глазея на пониклого и бледного Ивана.
Тот все так же тяжело ступал, глаза его лежали на той же тропе, ноги сдвигали и вминали жесткая, и возникал от того сухой хруст. Удлиненная тень отбрасывалась в сторону, и была так же поникла. Мария спешила следом, ноги ей посковзувались на жорстві, а сердце аж щемило от беспокойства.
Так они вошли в калитку. Иван пересек круглое, заросшее шпоришем двор и устало присел на скамейку возле садового стола.
- Что же такое произошло? - спросила Мария. Вскользь посмотрел на нее, была обеспокоена и сполошена. Тогда на уста его нашла бледная, еле видная улыбка.
- И не беспокойся, - сказал он. - Сидел я в той конторе, было душно, и что-то мне приключилось... - Он говорил, едва дыша, и она аж напряглась, чтобы уловить тот его шепот. - Почувствовал, что если останусь дольше в той конторе, у меня разорвется голова. Вот такой я нелепый, - сказал он и снова улыбнулся едва заметно.
Она направила к нему всю способность чувствовать и понимать.
- Тебе что-то болит? - спросила осторожно.
На нее снова наставилися два синие, добрые и грустные глаза.
- Это не то слово, - сказал так же тихо. - Я почувствовал, что не могу быть в той комнате, что она меня задушит или высосет. Знаешь, - он вдруг сбросил головой и засмеялся, - когда я вышел на улицу, так легко и просторно стало на душе!
Она почему-то усомнилась, что ему было легко и просторно: слишком бледный был и слишком исчерпан.
- Тебе надо покинуть службу, - сказала она. - Отдохнуть и развлечься...
Он, однако, смотрел куда-то под ноги. Как будто не слышал ее слов, словно вообще перестал существовать. А когда поднял глаза на Марию, чем-то странным и необычным повеяло от него.
- На что же мы будем жить, когда я покину службу? - спросил коротко.
- У меня есть мамины драгоценности, - сказала в тон ему она. - В конце концов, когда ты ничего не имеешь против... знаешь, мне мало присматривать дом и вести хозяйство...
Смотрели друг на друга и как будто еще раз проверяли себя. Не было сказано здесь самого важного; те слова, что произнесли, были только шкаралущею содержания, что его вдруг почувствовали. Был благодарен ей за такое понимание, она же знала, что только так может добиться того, чтобы те синие глаза, которые смотрят на нее, не меняли своего цвета. Видела в тех глазах что-то не совсем постижимое для себя, какую-то еще не проявленную силу; кто знает, подумала под ту волну, может, это какая-то болезнь у него началась?
Ночью долго думала о том, не можучи смежите век, и уже под утро снова пришла к той же мысли: когда у него есть исчерпанность, пусть она исчезнет, а когда это болезнь, стоит отнестись к нему, как к больному.
2
Теперь, когда прошло от той волны столько времени, Мария любит время, справившись с обедом, выйти в сад, сесть на ту же садовую лавочку и отправиться в такие сладкие и дальние странствия. Она неизменно видит при том перед собой неширокую синюю дорогу и невольно ступает на нее, чтобы немного там проходиться. В последнее время это для нее по-особенному жадана розривка, и Мария Яковлевна не отказывает себе в том удовольствии. Она видела на той дороге прежде всего высокую фигуру сначала черноволосого, а тогда совсем седого мужчину: невольно шла за ним, достосовуючись к его ходы, и они снова становились плечо в плечо. Шли так, держась за руки, и имели в сердцах непорочный мир, что его может сделать только настоящая любовь...
Иванова болезнь первого раза продолжалась два года. Тогда и было вынесено на веранду стол и заказан в переплетные несколько обшитых кожей тетрадей. Через два года Иванова болезнь закончилась - он дописал одного из тетрадей и положил его на верхнюю полку этажерки. Пошел опять на работу, и они снова начали жить, как все.
Второй раз это произошло, когда ему исполнилось сорок, он пришел с работы так же непривычно бледный и такие же произнес слова. Она прореагировала так же, разве что ничего не сказала о мамины драгоценности, вместо того она уже имела работу в школе...
И все - таки Мария Яковлевна и сейчас не до конца знает, что такое с ним приключилось. Сначала немного побаивалась за него, что-то странное и необычное чувствовала, казалось, запалювавсь в Иване темный неугасимый огонь, его синие добрые глаза аж чернели, и было немного страшно погружаться в них, хоть Иван оставался к ней так же отзывчивый и внимательный. Так же, а может, и больше любил он ее, и Мария аж задыхалась от его безудержной до безумства силы, -это не могло не волновать ее как женщину, потому что становился под ту волну еще и по-настоящему привлекательный. В то же время исключался из реального мира; дух его, казалось, жил в других сферах и другими измерениями. Она не пыталась всего понять - имела достаточно хлопот на работе и дома. Боялась только, что это начало психической болезни, и со дня на день ждала взрыва. Но ни разу за все эти тридцать пять лет он не сделал ничего такого, что свидетельствовало бы, что дух его и в самом деле больной, а когда и пропадал где-то дневное, приносил взамен букетик полевых цветов. Вспыхивала тогда благодарностью к нему и прижимала тот букет к уст, а он следил за ней немного отяжелевшими глазами, от чего аж трем шел ей по телу, а на его уста ложилась погідна всмішка. Глядя на него под такую волну, Мария невольно сповнювалася неземным удивлением, ее неизмеримое влекли те его измененные глаза и мудрое, благородное лицо. Порой ей казалось даже, что слышит возле себя шорох легких белых крыльев - ее голубым ветром омывало. Будучи наладнована на него, чтобы постоянно отражать зову его души, она неожиданно и сама начинала жить ярче и красивее, а когда на его лице расцветала та тихая, блага всмішка, радовалась, что даже в это время они друг от друга не отчуждаются.
Того первого раза ей не сразу удалось легко к тому при-наладитися. С одной стороны, чувствовала присутствие на душе какого-то праздника, а с другой, переживала и уставала за это; была выводимая к жизни обычного. Поэтому на следующий день после той пропам'ятної их разговора Мария зашла была и к церкви. Горячо молилась того особого для нее 1911 года, и ей странным образом показалось, что болезнь ее мужа и то, что не имели они детей, - это один узел. Смотрела на иконы и видела в каждом образе лицо собственного мужа. Они зорили на нее такими глазами, те святые, что ее ляком пробирало. Особенно же поразил ее образ, поставленный в углу, - увидела она его глаза, плоские, выпитые и почти прозрачные.
О том свое впечатление она и рассказала как-то ему в хороший, погожий, летний вечер, когда они сидели в саду и, как обычно, смотрели на западное небо. Он следил тогда за игрой красок, которые менялись на глазах и были такие чистые, что весь мир от того випогодів. Зирнула невольно в его сторону и вразилася, такое красивое и доброе лицо увидела. Взгляд его сиял, глаза сине прозоріли, уста смягчались от тремтливого усміху, и ей аж голова закружилась. Не имела силы устоять перед непреодолимым его очаровании, поэтому рассказала тихим, как шелест листьев, голосом о своих посещениях церкви и святого, что напомнил ей его, Ивана. Смотрела тогда на мужа и описывала словам его же. Он оторвался на миг от созерцания вечернего неба, и оно вдруг уместилось в его прозрачных зрачках - посмотрел на нее пристальнее. Не укрылось от него ни ее движения, ни беспокойство. Упало где-то недалек в підточене червом яблоко, пахли цветы, а может, и весь воздух, полная трепещущего и разноцветного света. Они держали взгляды зіткнутими, и ту минуту она будет вспоминать все тридцать пять лет, что прошли с тех пор. Кажется, именно тогда и начало складываться окончательно их взаимопонимание. Да, это тянулось несколько секунд, потому что следующей волны он коротко засмеялся и сказал мягко, но безапелляционно:
- Не парься!...
Она мгновенно послушалась, мигом забыла про того святого в притворе и о своем смешное попытки все-таки найти объяснение тому, что творится с ее мужем, - все это было жалкое и грубо приблизительное; поняла, что есть вещи, над которыми, пожалуй, не стоит определяться - все странное странным кажется через элементарное желание понять то, что надо чувствовать. Поняла: то, что происходит с Иваном, таки не разрушает его души. Аж вздохнула облегченно, хотя беспокойства не тратила все то время, пока жили они вместе. Но могла успокоиться хотя бы на первый взгляд: сидели плечо в плечо с ним в этом саду и смотрели на западное небо; могла любоваться прекрасными цветами, которые гасли и рождались. Знала: не дано им прожить жизнь как у всех, и вдруг, растроганная от той тишины и покоя, что лежали навдокіл, почувствовала благодарность, что ее суженый, ступив в какие-то непостижимые для нее сферы, не оттолкнул ее, а так же хочет чувствовать рядом со своим плечо ее - ради такого, подумала она, можно согласиться, что на ее мужа и пальцами будут показывать.
А закат пылал. Густым, малиновым огнем, в который перетопилося вдруг все різнотоння красок; наливался тем малиновым светом весь окружающий мир, как и их сад; стекла на окнах вдруг запылало острым и высоким пламенем; топлячись в том пожаре, дом вроде бы отделился от земли, стал легкий и призрачный, из воздуха складывался. Легкими и призрачными стали и они, и хоть он не ответил взглядом под ту волну на взгляд ее, она поняла, что только и счастье ее, что у этого мужчины. Боялась, что мгновение это быстро пройдет, что пройдет ее ясный надпорив, что все прозрачное снова станет корявым, а когда это действительно произошло, не почувствовала язвы и недовольство - на устах ее супруга снова ожила и же его мыла, едва заметная всмішка.
3
В один из августовских дней того же 1911 года он действительно не мог найти толком в накоплении счетов, лежавших перед ним. Смотрел на них пустыми глазами, потом поднялся, коротко сослался на нездоровье и вышел из помещения, в котором просидел почти семь лет. На улице оглянулся и увидел вместо двухэтажного дома непроходимую и безводную пустыню. Тихий свет озарил его, казалось, внутри его начал гореть небольшой светильник, и заполнял его тем прозірчастим сиянием. Шел через улицу и не видел этой улицы. Вокруг неслись экипажи, проехал, громыхая, трамвай, и лицо посажирів, которые смотрели сквозь стекла, были виблідлі и полупрозрачные. Спустился Чуднівською улице вниз и пошел широкой сягнистою походкой в направлении Павлюківки. Там свернул в узенькую улочку и направился к голове Чацкого и Черкісових летних домов. Здесь шумели широкими кронами сосны, и он почувствовал, что именно этого покоя ему захотелось. Кое-где попадались люди, которые удивленно поглядывали на высокого бледного мужчину, но тот не замечал их взглядов. Спустивсь в глубокую, заложенную со всех сторон скалами, долину и уже здесь, присев на камень, понял, что света ему внутри стало больше. Показалось ему, что все вокруг резко осветилось, сияние то поплыло с неба и все естество его начало насыщаться удивительным ярким спокойствием. Все чутье его исчезли это единственное - наслухання и теплую радость. Видел скалы, нависшие вокруг, беспорядочно громадячись одна на одну, чувствовал небо, словно приспустилось и легло ему на душу; вдруг познал весь мир, порожденный тем же светом, полный гармонии, но сплетенный в чрезвычайно сложный узел. Казалось, душа его расширяется, делаясь безгранично широкой; почувствовал пульс дня, ожил тут, на этой земле, - соединение всего живого, земли и неба, воды и земли, а также воды и неба - замечательный огонь зажигал все это, напоюючи и питая. Увидел он, как движется сок от корней к стеблю в траве и ветвях кустов, как пьет тепло и воздух ящерица и как травится в золотом сока в ней пойманный комар. Чувствовал над собой там, наверху, огромный и безграничный простор, его душа проходила туда, разлагаясь на этер, плыла, обволакивая далекие планеты, метеориты и спутники. Великий космос, засажен множеством круглых тел, явил ему вдруг свой слаженный ритм - все там было полно и впоєне самым тонким, проницательным огнем. Казалось, что этот огонь исходит из него самого и рассеивается в пространстве. В то же время он, тот огонь, приходит из пространства и к нему, соединяясь на полпути или в начале, создавая те основы, что ими и становятся потом круглые тела. Неописуемое удовольствие, которое испытывал ту волну, поглощалось бездной света, и в нем, как и в бездне той, было рассеянное тонкой материей тихое и безначально ощущение вечности. Сидел между серых камней, одгородившись следовательно от мира, и вдруг ясно и чисто понял, что все вокруг него, все у него и все в нем существует. Тогда же и родилась впервые на его устах и легенькая півусмішка, от которой лицо его повивалося привлекательностью, а глаза ояснювалися спокойным и мудрым светом. Поэтому когда он встал, чтобы покинуть это непроизвольное место уединения, мог ясно и просто понести свет с собой, хотя внешне был бледный как стена.
Таким бледным как стена и увидела его Мария, и пережила первые необычные волны затурбування. Она переживет такое еще дважды, всегда по-новому, но результат будет один. ей придется опекать его под такие волны, как ребенка, так и она будет относиться к нему, как к ребенку. Первый раз она продаст свои драгоценности, чтобы можно было прожить, научится простой работы и зарабатывать на хлеб учителюванням. Он будет помогать ей тем, что будет ловить рыбу, будет приносить грибы и обрабатывать огород и сад. Позже он заведет коз, и она научиться тех коз доить. Ни одно слово упрека не сорвется с ее уст, наоборот, когда он будет иметь такие налеты, немного его света переходит и на нее. Чувствовать тогда настроение праздника, и, может, через то не зборе ее холодномозкий воитель - будни. Иван же останется к ней уважливий и чуткий, но только на смертном ложе сможет измерить силу ее відцаності. Иван тогда поймет, что любовь, о которой он столько думал и которую добачав в каждом живом существе, свела ценное гнездо прежде всего в его дворе.
4
В тот день, когда пришлось Марии Яковлевне схватиться за перила на крыльце и когда перехватило ей дыхание, она впервые и стала вспоминать весь их долгий совместный путь. Сидела в лозовому кресле на веранде и, ожидая, пока успокоится сердце, вглядывалась в ту синюю дорогу, простелялася перед ней. Тяжело дышала, и ей не хватало воздуха - не могла признаться Ивану за свою болезнь. Глаза ее змружилися, собственно, приплющилися, тогда и проклалася эта синяя дорога, в которую она пристально вглядывалась. Увидела там высокого мужчину, который гнал перед собой группа коз; и он, и козы зголубіли и виблідли, повилися прозрачной поволокой; мужчина повернул в ее сторону лицо, и ей снова забилось сердце, знакомо оно было ей и дорогое.
"Такой беспомощный он в жизни, - думала Мария Яковлевна, - и кто знает, мог бы прожить сам?" Жил, как парашютик одуванчика, нанесенный ветром, его тянет, и он несется; мир для него - зело, залитое солнцем, и он только и видит, что это зело и солнце.
Странный грусть почувствовала Мария Яковлевна, сидя вот так півнепритомно и вглядываясь в свою синюю дорогу. Она не знала, что там, с той стороны реки, за пределами ее видение, Иван вдруг почувствует его тревогу. Долго будет смотреть в сторону своего дома, пытаясь понять, что там произошло, - был словно мембрана, чувствителен; но домой он сейчас не вернется.
Дождется вечера, хоть на сердце будет лежать и у него не совсем збагненний притяжок...
- Что тут у тебя произошло? - спросил он уже вечером, попивая свое молоко.
Они сидели за столом в саду, и перед ними, как ежедневно, цвел запад. Она сбросила немного испуганно глазами.
- Откуда ты взял, что у меня что-то случилось?
- Да вот взял, - сказал он, и мягкая улыбка легла ему на уста.
- Что же ты знаешь? - испугалась она.
Он спустил взгляд. Смотрел под ноги, и его лицо медленно буряковіло. Мария еще больше смутилась и вдруг стала беспомощна, как девочка.
- Ива-а! - сказала, будто жалуясь. - У меня что-то с сердцем, Ива-а!
Крупные слезы вдруг викотились с ее глаз и брызнули на щеки.
- Обратись к врачу, - произнес он немного растерянно, в то же время пристально ее разглядывая.
И действительно, увидел ее сердце, впервые так близко в него заглянул. Неровное билось и словно захлебывался кровью, которую мало отгонять от себя, - красное кружало, сокращалось и дрожало. Грусть вошел и в него, а глаза его загорелись.
- Не хотела тебя беспокоить, - сказала она почти шепотом.
Не мог ей помочь, мог только видеть и чувствовать. Никакой житейской сноровки не научился в этом мире. Протянул руку и нежно коснулся седых волос на ее виске.
- Мы уже старые. Марийка! - сказал тем же теплым и грустным голосом.
- Я так испугалась сегодня, - быстро заговорила Мария, глотая слезы.
- Не за себя я боюсь, потому что когда уйду из этого мира...
Она не доказала. Вдруг остановилась на нем взглядом: никогда не видела она таких глаз: они были светло-синие. Покосилась на запад: вон он, тот цвет, вот она, и голубая полоска. И от того сравнения, от света, что влилось в нее, она вдруг успокоилась.
- Такая я глупая, - сказала, взмахнув слезу и неловко улыбаясь. - Переполошила и тебя, и себя...
Смотрел на нее тем же взглядом, только к ясной синевы прибавилось немного и удивление: увидел ее такой, какой встретил впервые. Она искренне и широко улыбалась, и на щеках у нее цвели самые добродушные в мире ямки. Увидел он зимний день, услышал ржание лошадей и легкий звон сбруи. Пара поднималась от лошадиных морд, дрожало морозное и чистый воздух; засыпанная снегом долина была залита легкой морозной синевой. Мария прятала руки в муфту, переступала туфельками по рипливій тропе, - так хотела отогнать холод, - и пересміювалася. Щеки ее рожевіли, носик был гладкий и ровный, его огромные глаза брызгали смехом, и он замер очарованный. Пара легонько вздымалась из лошадиных ноздрей и от ее рта, а еще она, чтобы его немного подразнить, показала, чуть выдвинув, язычка. Иван подходил к ней, как молодой лев, - грудь были у него расправлены, а в мышцах пела молодецкая сила. Из уст у него так же поднималась пара, а когда подошел к ней совсем близко, пара из их уст сочеталось. Затем вернулось к ним очень широкое, обрамленное бородой лицо извозчика, и они вдруг испугались того круглого и такого неуместного при этом их интимности лица...
Странно стало Ивану, что перед ним сидит такая пожилая женщина с чертами, чуть-чуть напоминают ту, которую мельком увидел: была она уже как мать или бабушка той. Он же сам был дедом юношу, который так увлеченно подходил к повоза, круг которого пританцовывала на тропинке лучшая в мире девушка: значит услышал Иван посвист кнута, взмахнул им візниця, и повез двинулся в тот синеватый туман, который плелся над дорогой и повивав мир.
"Сюда мы приехали, - подумал он. - В этот вечер и в этот сад!"
5
Пятнадцать лет спустя вспомнила Мария Яковлевна тот вечер, и ей, как никогда, стало стыдно за свою слабость, ведь тогда беспокоиться надо было за него, а не за нее. Натолкнул его на эти воспоминания Галин Парень, уже двадцатисемилетний; десять лет он бродил по миру и вот сидел перед старой учительницей, побуждая ее к рассказу. Была Мария Яковлевна уже совсем ветхая, западное свет мягко ее осяювало, и Парню показалось, что эта бабушка легкая и воздушная. Имел странную иллюзию под ту волну, что она медленно растворится и исчезнет, а он останется один в этой господе и придется справляться с собственным мыслям.
- Заходила твоя мама, - сказала Мария Яковлевна. - Такая она рада, что ты вернулся. Уже больше не манят тебя странствия?
- Уже не манят, - сказал Парень и улыбнулся. Она смотрела на него: широкоплечего и немного заповного, с энергичным лицом, похожего и одновременно не похожего на ее Ивана из времен молодости: тот был высокий и худой, этот среднего роста и полный. И все-таки было что-то поразительно общее между них, и она с того удивлялась. Невольно переносилась в тот далекий 1911 год, когда все это у Ивана началось...
Выпивал стакан молока, заедал ломтем черного хлеба, целовал ее в лоб, как отец дочь, и уходил из дома. Приходил под вечер и съедал тарелку борща. Ночью был по-особенному нежен с ней, и в Марии так и язык не поворачивался спросить, что с ним происходит и куда каждый день ходит. Была тогда еще слишком юна и не умела ждать. В голове ей начали плестись всевозможные химеры, и даже сейчас, когда она такая старая и ветхая, ей стыдно за них...
Думала об этом, когда Парень уже ушел: есть вещи, которые нельзя рассказывать. Так настойчиво расспрашивал ее о старом, что в нее все невольно всколыхнулось. Лежала сама в пустом доме, месяц заглядывал в верхнюю стекло, обливая холодным светом полстены, и те полстены вдруг приоткрылась перед ее взором, розхилилася неоглядная даль, и Мария снова оказалась на синей дороге. Иван шел по ней сам, без коз, высокий и ровный, оглянулся на нее и вроде бы попросил чего-то глазами.
- Прости меня, - зашептала белая-белая от старости и лунного света женщина. - За ту подозрение извини, неуместную и глупую, а еще больше за то неуместное наблюдение...
В ту ночь не спал и Парень. Он лежал на диване в дедовой библиотеке, сквозь окно вливалось лунный свет, а ему показалось, что кто-то невидимый подошел к нему, распахнул, как глазок в ящике, ему грудь и положил туда сокровенный сверток с сокровенными письменами.
6
Иван шел ровной походкой, не ускоряя и не понижая шага. Отправился под Просиновську гору, за ним, словно тень, немного испуганная и засоромлена, отправилась и Мария. Спешила под гору, потому что он скрылся за излучиной и мог бы легко вот так исчезнуть с глаз. Но он не исчез, шел размеренной и словно мира не видел. Немного понурився и, хотя проходили изредка мимо него люди или проезжал звощик, ни разу не поднял головы. Возле театра и водонапорной башни встретился ему знакомый. Окликнул Ивана, и тот словно из другого мира сошел. Встрепенулся и вынужден был отдать знакомому короткий разговор. Мария тогда свернула в боковую улочку, чтобы и себе не здибатись со знакомым, а когда снова вышла Ивану в спину, то так же ровно и неторопливо шел. Обратил на Молочанівську, понятия не имея, следит ли за ним кто; когда переходил улицу, на него громко заорал звощик, и он покорно переждал. В звощику сидела молодая женщина, Марии показалось, что она посмотрела на Ивана с интересом. То же не заметил женщины, хоть она была по-настоящему красивая, а завернул к Михайловской. Здесь юрмилося немало людей, и он шел среди толпы, странно выделяясь. Позади плелась Мария, ей аж глаза устали следить за ним, тем более что уже начала успокаиваться - подозрение и ураза розчинялись в ней, зато появлялся стыд.
На Киевской Иван завернул налево, как это делала вечерами, гуляя здесь, молодежь, и направился к Кафедральному майдана. Тут его снова прервал знакомый, но Иван состоялся только приветствием. Направился вдоль базара, минуя рыбные ряды, к нему погукували изредка продавцы, но он на них не обращал внимания. Возле магистрата остановился и внимательно роззирнув дом. Тогда двинулся на Замковую и пошел по сине-лискучому от солнца брукові. К нему выскочил с лаем черный и лохматый песик. Иван склонился и погладил его по голове. Песик радостно заскімлив и начал ласкаться к Ивану. У Марии снова возбудилась подозрение, и она остановилась на вступлении к улице. Но Иван не обратил ко двору, из которого выскочил песик, а направился по тропинке, которая сводила с Замкового крутому склону. Тот самый песик залаял теперь и на Марию, но когда она ласково произнесла к нему, не заскавучав ласково и не завиляла хвостом, а залящав уже неистово. Она сердито цитькнула на него, притупнувши ногой, и песика словно водой смыло - уже во дворе он залился обиженным и вискотливим тявкотом.
Иван был уже внизу. Тихо дзюркотіла между камнями Каменка; он сел у воды, задумчиво глядя на воду. Мария должна стоять в зарослях кустов и испекла несколько раз раков, потому что мимо нее проходили люди и удивленно на нее оглядывались - место было не из тех, чтобы следовало стоять здесь без дела. Но Иван сел, очевидно, на том камне надолго, поэтому она снова поднялась вверх и пошла более Замковым обрывом. Вниз она спустилась уже за горой - Иван шел берегом реки, так же задуман и так же отстранен. Двигался, однако, немного быстрее, голову держал прямо, и она невольно залюбовалась его осанки и красивой, стремительной походки. Это заметила и сама дама с повоза, что встретилась им на Молочанівській. Она именно висідала с звощика и тоже засмотрелась на ту стремительную и высокую фигуру. У Марии болезненно сжалось от того сердце, но в тот момент со двора раздался радостный детский погук, и по тропинке до ворот покатился замечательный простоволосой мальчик, одетый в матросский костюмчик. Женщина сунула извозчику деньги и побежала навстречу Золотоволосику. Подхватила на руки, подбросила, а через мгновение начала жадно его целовать. Мария почувствовала тогда, как терпкий кол стал ей в горле, слезы выбились на глаза, и, горя со стыда и докука, она вдруг бросила глупое свое слежения и побежала домой. Уже не видела, что Иван обратил на Андреевскую улицу и направился вверх между ряды рассыпанных по обе стороны одноэтажных домов - сегодня его повабило на то самое место, где он недавно пережил невероятное снос и счастье и где почувствовал был такой высокий покой.
В тот день он и принес Марии небольшого букетика диких гвоздик, которых насобирал на кручах, и она припала к нему губами. Именно эта мелочь и дала ей силу снова безоговорочно поверить ему, и, хоть было то крайне сентиментально, тайком сорвала несколько лучших цветков и положила их между страниц.
Одну из этих цветков она найдет через тридцать семь лет, когда ей будет еще очень тяжело оставаться одной в пустом доме. Станет и гвоздичка рыжая, аж коричневая, но когда смотреть Мария на нее, видеть красные лепестки и слышать горько-сладкий запах свежей зелени. Она будет знать: то был запах освещенных солнцем холмов и зелья, хоть и пропадает ежегодно, но каждый год живет.
7
Несколько раз в неделю он садился к столу, которого выставил на веранду, вокруг цвели и плелись крученые панычи, перед ним лежали два белых поля, клал на те поля большие и неуклюжие буквы, хоть на службе писал почерком легким и быстрым, медленно выписывал слово за словом. Время отрывался от писания и смотрел долгим взглядом сквозь заросли. Видел крыши домов их окрестности, четырехугольные дека двора, утоптаних в землю, женщин у пожилых печей, наполненные плодами сады, - все дворы четко розкреслювалися заборами и заборчиками; отсюда, сверху, он видел, как кормит кто-то из хозяек кур, а вторая замешивает потраву поросенку; видел детей, которые резали, ходя по окраине, лебеду для свиней и детей, которые играли в дорожной пыли. Собаки выгрызали вши, гремя цепями, или бегали по улицам вместе с детьми; позгортувались в клубки сонные коты. Свиньи разлеглись среди улицы в огромной луже, а когда проезжала телега, они неохотно возводились и с недовольным хрюкотом вылезали из воды. Вся улица лежала здесь, у него перед глазами; там дальше возвышался холм, за который каждый вечер садилось, красочно розсвічуючи крайнебо, солнце, но на тот холм смотрел Иван уже вечером, когда садился возле садового стола уже с Марией. Громко звали кур, уток и детей хозяйки, дети и куры притьма мчались на тот зов, утки отзывались с реки громким крякотом, а тогда плыли к берегу. Видел мальчишек, которые ходили по реке с саками, ловя мелкую рыбу, и дедов, которые чинили, сидя в своих дворах, верші. Видел бондаря, строгал клепки для бочек и ушатов, а потом сбивал те клепки, взимая обручами. Видел сапожников, которые сидели на пасастих стульях и звонко стучали молотками по подошвам. Лакував готовую шкаф столяр, припевая при работе, несколько плотников и каменщиков возводили в глубине улицы дом, громко перекликались, а порой смеялись на брошенный кем-то шутку. Паслось на усеянной солнцем лугу несколько спутаних лошадей, они прыгали, посылая вперед связанные ноги, и отгоняли хвостами назойливых мух. На холме зліворуч паслось несколько коров, между них сидел на траве, строгая палку, ясноголовий обшарпанный пастушок.
Он снова склонился над белым полем, и опять ложились и ложились на бумагу буквы, вывязывались в слова, которые сплетались затем в предложения. Мария при том пыталась ходить навшпинячки и не хлопать дверью: святая тишина разливалась в то время по их подворье. Время на бумагу, на котором кружев свое хитросплетение, падал и ползал жучок между букв, как будто хотел расшифровать те причудливые и необъяснимые зигзаги. Напивался вволю шороху плитких слов, расправлял крильцята и слетал в полное солнца и насекомых небо. Иван проводил его взглядом и снова якнайпильніше разглядывал эту ладонь-улицу: стены домов ему прозоріли - мог видеть и комнаты, что их непрестанно убирала и чистили недремлющие женские руки. Видел он и несколько портных, которые сидели на спор, за тканью, чтобы из того беспорядка создать что-то нарядное и красивое; видел лавочки и евреев, сидевших возле прилавков, відважували или отмеряли товар, - внутри те скамейки были словно ульи, заставленные сотами. Весь этот простор, ладонь эта широкая, был заполнен линиями, квадратами, кругами, человеческими существами, движением и вовтузінням - все жило и шевелилось, соединялось и перехрещувалося. Две женщины сошлись у колодца и остановились одна с полными, вторая с пустыми ведрами; две другие стали на вступлении к скамейке; рой детей, схватившись руками, упорно стучал ноженятами по пыли; столяр оторвался от работы и мыл руки, а сливал ему чумазый и босоногий столярчук. Трое девушек сошлось у реки и о чем-то задорно цокали, склоняя головки друг к другу и со смехом их розхиляючи. Иван наполнялся от того тихим светом, тихим светом горел он, выкладывая на бумагу слова и предложения, - они выплывали из него, как вода. Вздымался от того на голубых, спокойных волнах, слышал у себя шелест воздушных крыльев, и тот шелест слышала вместе с ним и Мария. Казалось, свет излучалось из него, наполняло и всю веранду и запливало в распахнутую дверь - Мария держала их открытыми, чтобы не хлопать; женщина в глубине дома, возле кастрюль или шитья, держа веника или вытирая вихтиком пыль, и женщина вдруг начала осознавать, что также возвышается и светлеет, что все это движение по дому, все хлопоты, которые взяла на себя, отказавшись от служанки, часть какого-то одного, большого и сокровенного счастья.
8
Позже, уже через много лет, она вспоминала то время, как что-то им обоим должное, наблюдала из глубины старости те все тени на синей дороге и думала, что если бы жили они с Иваном "как все люди", съел бы постепенно будни их любовь и взаимную привязанность, как съедает он самые святые чувства у большинства людей. Она думала, что время, когда находила на Ивана та "лихорадка", был сравнительно небольшой, только по несколько лет, - часто это находило на него перед великими мировыми событиями; после того он погасав, как гаснет лампа, когда из нее выходит керосин, понемногу, чуть-чуть уменьшая свет. Мария следила за этим удивленно и невольно жалела, что так оно бывает. После того Иван вроде бы забывал о своем вспышка и чудачество и становился обыденный и обычный. Ходил на работу, если она была, и заботился круг хозяйства. Во времена метелей заботился о семье, как и все вокруг: ходил по базарам, менял, доставал и подрабатывал. Она же, в свою очередь, составила экзамена на учительницу и имела уже и для себя занятия...
Ей трудно было сообщить ему об этом, боялась задеть какую-то деликатную в нем струну.
- Не знаю, как тебе сказать, - проговорила она, смущаясь и краснея. - Но усидеть между четырех стен выше моей силы...
Свел тогда на нее безмерно голубые глаза, и ей стало еще неудобнее.
- Видишь, - сказала она еще упертіше. - То время, когда только муж заботился о семье, проходит. Чувствую то же самое, потому что работы, которую имею дома, мне не хватает. Кроме того... какая-то тоска меня за детьми берет!...
Он все еще молчал, рассматривая ее тем же взглядом, от которого она маліла и еще больше нітилася.
- Конечно, когда не возражаешь, - сказала прихватцем.
- Почему бы я должен был возражать? - просто спросил он.
- Годится, чтобы женщина сидела дома...
- Мне нет дела до того, что "годится", - немного по-резко сказал он, и его брови нервно скинулись.
Вроде забыл и о разговоре, и о том, что и она теперь уходила из дома, было то в те годы, когда впервые был воспалился. Не интересовался ни семейным бюджетом, ни тем, что он ест, вроде то, что человеку надо добывать деньги, питаться и одеваться, были жалкие мелочи. Позже, когда пригасав, к нему снова возвращался инстинкт кормильца семьи, снова становился приземленный и элементарный, как большинство мужчин вокруг, и она, которая привыкла уже к жизни невероятного и особливішого, порой имела к нему и сожаление. Тогда и возникали среди них типичные супружеские ссоры, от которых страдали оба одинаково...
Мария Яковлевна вспоминала об этом больше того 1963 года, когда пришел к ней в гости Парень и своими расспросами разворошил давно уснувший улей ее воспоминаний. Парень зашел в ее двор так неожиданно, что она вздрогнула. Собственно, не его появление так ее испугала: перед ней стоял мужчина хоть и невысокий и полный, но который ужасно напоминал ей Ивана с молодых лет, когда они были еще женихом и невестой. Показалось ей на миг, что временные волны как-то странно посплутувалися, ей захотелось вскочить, как вскакивала когда-то, когда Иван приходил к ней. Председатель ей при том закружилась, и ей стало совсем дурно.
- Дай-ка мне, дорогой, воды! - попросила она. Парень метнулся к ведру, и она відпила несколько глотков.
- Видишь, я уже совсем немощная, - сказала еле слышно. - Сама уже и не способна ни к чему. Спасибо твоей маме, Оксане и Неонілі, они ухаживают за меня... То что мама сейчас?
- Пере, - засмеялся Парень. - Аж пена летит на весь двор!
- Она такая энергичная, Галюся, - сказала старуха. - Выпало ей на долю, не доведи господи. С восемнадцати лет на руках у нее был ребенок и баба, а это неабищо. В войну ей тоже пришлось глотнуть бедствия. Мы с твоим прадедом им пособляли, сколько могли, но много ли мы могли? Имели, благодарение богу, коз, на том молоке и ты вигодувався.
Улыбнулась едва-едва, невольно повторяя Иванов улыбка, и от той улыбки, просто потому, что нечего ей не вспоминать его, глядя на этого парня, ей стало погідно и тепло на сердце.
- Не очень спешишь? - спросила заботливо.
- Что вы, Мария Яковлевна? - засмеялся Парень. - Пока гуляю, как птичка! Они уже сидели на садовой скамье у стола, и перед ними цвело западное небо.
- Глянь-ка, - сказала Мария Яковлевна. - Каждый вечер сижу я так и смотрю. Твой прадед тоже любил смотреть на те краски. Знаешь, никогда они не повторяются, вот что удивительно!
Замерла на мгновение, всматриваясь в вечернее небо, на устах ее играла вмиротворена всмішка, и Парень невольно взволновался, глядя на эту совсем белую женщину, - большую красоту старости заметило его глаз.
- Он был очень добр к людям, твой прадед, - тихо сказала старуха, вглядываясь перед собой сосредоточенным взглядом. - Душой чувствовал, когда у кого какая беда. Порой мы сами ничего не имели, а он посылал меня занести молока какой-то больному ребенку. Сам он стеснялся своей благотворительности, - мягко улыбнулась Мария Яковлевна, - потому что внешне был замкнутый и мрачный, и вот тогда и я становилась ему пригодится.
9
Едва светало, когда он проснулся и лежал некоторое время, вслушиваясь в необозримую тишину утра. Где-то петух прокукарекал, окно еще была застелена синеватой дымкой, за оконным стеклом мертво застыла густо обсаженная яблоками ветка. Он смотрел на ту ветку, в сонной голове еще мысли были медленные и словно разреженные; Иван прищурился - смог и через стену посмотреть. Увидел мокрые от росы крыши, улицу, реку, что сине спала в своем ложе, увидел совсем виблідлий серпик месяца среди неба и несколько почти погасших звезд. Лежал какое-то время, наблюдая, как светлеет в комнате: свет вливалось в него чистое, трепетное и медленно заливало весь окрестность, который он мог окинуть, поднявшись на локти. Рядом тихо спала Мария, во сне лицо ее была прелестная. Свет залил это лицо, складки постельного белья, мебель, стены и фотокарточки на тех стенах. Засмотрелся на одну из них - то был Иванов дядя. Улыбался со стены, и от того света, был Иван так наладнований, то лицо вдруг ожило перед ним. Кудрявый и широколиций, дядя смотрел на него с легким прижмурцем и подтрунивал над ним добродушно, подбадривал.
Иван встал, стараясь не скрипеть, и медленно оделся. Света становилось все больше и больше. Пошел босиком, мягко ступая на цыпочках, и Марии, которая проснулась в тот миг, показалось, что он плывет в сивуватих волнах рассвета. Не подала знака, что не спит, а молча следила, как крадьковито он ступает к двери. Положил руку на щеколду и осторожно нажал на язычок. Защелка щелкнула, дверь тихо, но отчетливо заскрипела. Быстро повернулся в ее сторону, и она вынуждена была заплющитися, чтобы не обеспокоить его.
Вышел на цыпочках в сени, оставив дверь приоткрытой. Она вскочила с кровати и отправилась за ним. Иван спускался по зарошених досках крыльца, бесшумно пересек двор и вошел в залитый мерехким утренним светом сад. Роса густо пообсаджувала листья и плоды огромными блестящими каплями, и они легко дрожали, пораженные окружающим светом.
Стоял босиком среди сада в распахнутой рубашке и зарошених штанах, поднял лицо, и крупные слезы покатились у него из глаз. Большая всезаймаюча гармония захватывала его все сильнее зажигая, баюкая, втишуючи и размягчая. Казалось, входил сам в себя, и только краешком свободного мозга понимал и предчувствовал, что свет это особое, а радость вогнелитна. Знал, что это ощущение такое же, как тогда, когда он впервые зажегся и хотел напиться этого света вплоть до выхлопная. Мария также почувствовала, что повторяется то, почти забытое, сначала ей стало немного страшно - успела войти в многолетний ритм жизни более простого, в котором только и было, что забота о куске хлеба и хорошие книги, которые они читали вместе спокойными вечерами. Все эти годы, которые прошли и были переполнены такими заботами, ведь для мира общего они только и были: он - бухгалтер, а она - учительница. Война и революция, голод и лишения, страх перед потерей куска хлеба - это коснулось и их, но не закрутило...
Стоя так в темных сенях и глядя на странно измененного и взволнованного мужа, Мария подумала, что на их долю выпал тоже не совсем обычный жребий. Была она как вода, которая нуждается в твердой формы, чтобы получить свою, но мог ли такой форме стать для нее тот любимый, счастливый безумец? Знала: опять все заботы по их существования лягут на ее плечи: через некоторое время она приспособился к этому и снова будет довольна. Кажется, снова умрет для них будни, и это по-своему відживить их обоих. Смотрела грустно в тот залитый светом сад и уже твердо знала: отныне Иван не пойдет на службу, а снова висиджуватиме на камнях и смотреть на воду. Принесет ей в награду напівзів'ялий букетик, и она попытается во второй раз найти в нем несколько лучших цветков, чтобы их сохранить.
Сумм завладел ею в тех темным сеням, хотя вторая половина его естества самопроизвольно уже засивалася тем светом, исходящим и от сада, и от мужа. Два покое соревновались в ней - один обыденный, общепринятый, что велел телу и духу упражняться в русло всеобщее, и этот, который отрывал ее от мира и запирал в особую капсулу. Именно поэтому и тосковала она и именно поэтому радовалась, была хилой и восторженной, а что нельзя было ей так легко уравновесить эти два начала, то не смогла сдержаться и вдруг заплакала.
10
В конце концов, на этот раз Иван горел по-особому: высидев некоторое время за столом на веранде, он словно пригасав и смущался. Брал сака, привязывал к боку сумку и шел болтаться на реке. Начинал ловить от оврага, неподалець Заричанский выселка, и медленно шел вверх. Ставил сака под зелья, а что утяжив его свинцовыми грузилами, не нуждался держать. Осторожно поднимался по течению, обходя по песку, а потом топал безумно ногами, обутыми в калоши, и палкой бушуючи, вплоть мутнела, воду. Сводил сака: серебряно дрались там пічкурі, ползали, как маленькие гадюки, уховертки, в'юнилися слизи и ярко мерцали черевасті, почти круглые бекасы [тетерівська рыба, горчак]. Осторожно выбирал в суму пескарей и слизів, щипавкам и бекасам давал волю, а тогда бровей по течению вверх, высокий и худой, с уже седеющими волосами и хороший. Загонял и снова сводил сака, с которого звонко стекала в реку вода, сак пах тиной и водяным зельем; постепенно он сам набирался того запаха - ветер дул ему прямо в лицо, звіюючи кудрявую чуприну, и двое дядек, которые проходили в это время по берегу, невольно развернули в его сторону лицо.
- Смотри, из господ, пожалуй, - сказал один, мрачный, а второй заулыбался, сверкая зубами.
- Ишь, и справляется!
- Припекло, то и справляется, - буркнул первый, мрачный, и пошел по берегу дальше, сминая тяжелыми сапогами прирічкове ботвы.
- Глянь, худой он какой! - догнал первого веселый. - Кожа на нем и косте!
- Зато морда благородная! - цвіркнув сквозь зубы мрачный и веселый за его спиной залился смехом.
- Потеха с тебя, Андрей!
- Не с меня потеха, а из него! - злобно буркнул мрачный и веселый вдруг перестал смеяться, оглянулся и снова увидел высокую, стройную фигуру с розвіяним по плечи волосами, медленно брела по воде. Улыбка вдруг исчезла с его веселых уст: показалось ему, что тот высокий не по воде идет, а над водой.
Иван слышал тот разговор, но она прошла мимо него, как проходит у ног вода: галоши засыпались песком, но вымывался тот песок так же легко, как и западал, только отдельные крупинки мозолили ступню. Тогда он останавливался и выковыривал те песчинки - лицо его было застывшее, а глаза светились погідно. Солнце заламувало в тех глазах по искре, и от этого они казались еще светлее: на сетчатке отражался весь окружающий мир - усеяны зеленью холмы и дома, птица, летел в небе, облака и синева, густо согретая летним солнцем. Ген поодаль на далекой пыльной дороге ехал виз, таща за собой длинный белый шлейф - то вез с шлейфом также отразился в Ивановых зорках, так же и візниця, маленький отсюда, как головастик, что смахивал коротким, словно дирижерская палочка, кнутом. Иван остановился среди реки и на мгновение заслухавсь в широкую, разнообразную музыку оркестра окружающего мира, которым дирижировал тот игрушечный ямщик. Спокойно и умиротворенно поспівували в кустах птички, дзюркотіла на высоких или низких нотах вода, ударяли по ней смычка солнечных лучей, где-то поблизости громко кричала утка и вторував ей прохриплий голос селезня. От ближайшей хаты полетел неизмеримое теплый, негромкое женское пение: там срывала с дерева вишни совсем юная девушка. Бросала те вишни в берестяную коробку, порой кладя самую спелую и в рот, и вишня эта, входя ей в уста, рубиново загоралась, делая рубиновыми и уста женщины.
Тогда Иван снова смотрел в чистую блестящую воду и выбирал на глаз гуще зелье, чтобы поставить сака. Ловил столько рыбы, чтобы хватило покушать на двоих; на следующий день он придет сюда снова, а когда будет дождь, будет сидеть целый день на веранде и выписывать свои корячкуваті крючки, разглядывая в то же время большую ладонь улице, прочитывая ее линии, как хиромант. Видел четыре главные линии на той ладони: самое важное - линия жизни, а там линия здоровья и ума и линия счастья... Сверчок поселится у него на веранде, будет подпевать ему днем и ночью, по ночам на его скрежет будут отзываться из сада жабиропухи и турлюкатимуть они цвіркуну в унисон. Бовванітиме тенью на той веранде и всматриваться в темень. Видеть, как соединяются водно в той темноте мужчины с женщинами, слышать стоны роженицы и крик младенца. Видеть радостное, зморену улыбку матери и слышать успокаивающий вуркіт отца. Слушать колючие ссоры, которые будут вспыхивать во дворах, и попутный туркіт влюбленных по тайным углам. Всматриваться в широко распахнутые глаза женщины, которая умирает, и мужа, которому вдруг запахла земля. Смотреть на веселый танец в каком-то дворе и слушать гомон подвыпивших людей. Возможно, проникнется его взгляд и в толщ земной, где теряются слои древнего человеческой жизни: они накладываются друг на друга, делая землю больше. Видеть випростані скелеты бывших людей и растерянные кости их животных. Познавать остатки их вещей: обломки посуды, домашних вещей, оружия и куски напівзотлілої одежды. Глубокое и широкое вздох услышит он из той земли, и так будет говорить к нему жизни, которое відгоріло и замістилося жизнью показывает, что кладется перед глазами. Лежит оно перед ним, как огромная ладонь, и он спокойно ее рассматривать. Будет уравновешенный, добрый и снисходительный. На губах его будет играть тихая всмішка, а глаза его будут скучать, как скучает отраженный в росе месяц.
Все будет переполнять его душу и втомлюватиме ее. Тогда он вынужден будет погасить свою улыбку и грусть, спустит голову, и ей добавится в этот вечер еще несколько седых волос. Неслышно ступая, зайдет на кухню. Здесь нальет в миску воды и спокойно и долго будет омывати себе ноги. Его ждет дома жена, которая будет лежать с открытыми глазами и уже немного начала бояться своего одиночества. Он подойдет к ней, поцелует в прохладные уста, нагреет их и нагреется круг них и сам.
11
В тот вечер далекого 1963 года Мария и сама будет удивляться, что так разоткровенничалась она перед Парнем, что сидел напротив нее и, казалось, не слушал, а выпивал ее слова. Кто знает, может, таким образом ее дух преодолевал так километр за километром синюю дорогу - время відлетілий и забытый; для этого действительно нужно, чтобы Парень пришел в ее двор, когда она уже на ладан дышать; станет он для нее как дорогая тень, удивительно похожая на Ивана. Позвала его и не жалела: то был по-настоящему благодарный слушатель. И странно завинулося в голове старой учительницы, показалось ей, что когда-то давно таки родился у них с Иваном сын: круглолицый и кудрявый, и именно от того сына пришел в мир этот Парень, а может, прислала его к ней тоска ее. Хоть была уже совсем старая, не теряла и крошки из того, что запечатлела ее память, - хочется ей в такой способ погрустить по тем далеким и відлетілим или, может, оказать ему хоть такие поминки.
- О войне я должен был бы помнить больше, - сказал Парень. - А вот представление, как мы тогда жили, ніякісінького. Он развел руками и рассмеялся.
- Всем нам досталось, - тихо сказала старая учительница. - Ремесленникам было легче: всегда надо носить обувь и одежду, надо бочку для огурцов и еще там что-то. Школы были закрыты, да и могла ли я пойти в ту школу? Твоя мама старалась не показываться на улицах. Выручали нас тогда твой прадед и Александра Афанасьевна...
Она посмотрела судьбы, себе под ноги, и снова увидела там кусок синей дороги, по которой шла она и шествовали и другие. Увидела Александру Панасівну, которая кроила из кожи заготовки для сапог. Галя узброїлася пульверизатором и дула из бутылочки краску на развернутый листок бумаги, по которому были разложены трафареты: лебеди и дерева. Те лебеди имели плавать по озеру, засыпанному мелкими синими капельками. Галя смотрела на это чудо искусства и смеялась.
- Гляньте, гляньте, дивоглядний безвкусица! На те слова возвращалось к ней сухое и строгое лицо Александры Афанасьевны.
- Зато хлеб пойдет тебе во вкус!
I застывала с пульверизатором во рту Галя, и смотрела на Александру Панасівну необычно посерйозніло, следовал тогда с глаза ее блестящий, искрящийся хрусталик, и такая она становилась беспомощен тогда, и Галя, и расстроена, что Александра Афанасьевна отвергала сапожного ножа и подходила к ней:
- Давай-ка поплачем, ясочко, га?
Они сидели, обнявшись, на диване и плакали тихо, покачиваясь. I пошатывался от того весь мир и вся хата, а дети Александры Афанасьевны, увидев такую невидаль, застывали возле порога или посреди избы, зорячи широко раскрытыми глазами. И так же застывала и она, Мария, с кувшином молока, которое принесла для детей.
- Ну, чего вы, чего, глупенькие? - говорила она, также всхлипывая и восходя к ним.
- Ой дайте нам, Мария Яковлевна, наплакатися, дайте нам хоть раз в месяц виревтись!
Дети вислизували друг за другом из дома, потому что тот плач был уже немного смешной для них и непонятный. Мария Яковлевна примыкала к женщинам, стояла возле них и плакала. Было им всем чего плакать, потому что в той волне собирались вся горечь их и боль. Александра Афанасьевна видела Николая, который пробирался в это время где-то через болота и кустарники, Галя видела своего Парня и бабушку, а Мария Яковлевна сочувствовала и им, и всему миру.
Иван в то время распустил по горбу коз и ловил саком рыбу. Рыба ловилась плохо, и он вдруг запрокинул голову, глядя в упор на небо...
- Всю жизнь, которая проходит, сынок, - сказала Мария Яковлевна Парню, - это отдельные сценки и картины, лица и эпизоды. Мы их столько растеряли по дороге! Но есть одно. Парень, - она посмотрела на вечернее небо, горячо пылало над окрестностью, - это наше присутствие во всем. Наше присутствие - это и есть та дорога, которую я так часто в последнее время вижу.
12
И она снова увидела синюю дорогу, по которой шел высокий седой мужчина (было это уже тогда, когда Парень ушел и когда она лежала без сна на одиноком ложе); вокруг клубилися, набухали и крутились в медленном ритме большие прозористі шары, которые висяювали с себя синеватый свет, оно дрожало и разливалось вокруг. Может, от этого сияния синела и дорога, Мария увидела там себя, молодую и веселую; кажется, это был тот момент, когда она с таким же молодым и веселым Иваном покинула возле опушки извозчика с широким, обрамленным бородой лицом, а сами вступили в лес. Зашумели тогда у них над головой сосны и запели птички, она шла, придерживая подол платья, и поглядывала изредка на него, такого веселого и хорошего. Он смешил ее, рассказывая всякие истории, и Мария останавливалась и аж сгибалась, так смеялась. Выбивались ей на глаза слезы, а когда она сводила лицо к солнцу, оно засвічувало в ясных кристаллике крошечные веселочки. Они и сами не знали, чего пошли в тот лес, но было так повабно ступать по зеленой траве, засыпанной черными шишками! Когда лес погустішав, они пошли по мягкому слою хвои. Солнце простеляло им под ноги причудливые світлотінні сетки, и они вдруг забыли про извозчика, который ждал их возле опушки, и о том, что они могут заблудиться. Стволы заставляли вокруг все пространство; время наталкивались на густые заросли папоротника и, взявшись за руки, перебродили ту папоротник, как зеленую воду, оставляя за собой примнутий следует. Над ними каркнув несколько раз ворон, и где неподалець стучал о кору дятел. Иван вдруг посерйознів и замолчал, они вышли на узкую лесную дорогу, почти заросшую травой и с еле пробитыми в той траве колеям. Земля здесь была доверху заплетен корнями, и повозки, проезжавшие здесь, видимо, стучали по коренные, как по брукові. Она тоже вдруг притихла, потому что почувствовала, что он скажет ей нечто крайне важное. Еще дрожала на ее губах улыбка, такая несмелая и взволнованная; он обнял ее за плечи, и они пошли, как по воде, по той дороге, наслуховуючи спокойный пение и одномерное биение собственных сердец. В просвет видно стало заполнено ленивыми и медленными кучевыми облаками небо, синева была такая, что аж глаза слепила; им перелетела дорогу большая, желтая с черным, птичка; она вроде бы разбудила Ивана, он остановил любимую и сильно, красиво ее поцеловал. Мария почувствовала от того поцелуя, что у нее расширилось сердце, что вся она словно налитая голубым ветром и что хочет брести так вот по этой дороге с ним. Они шли, прижимаясь друг к другу, будто в этом лесу было им тесновато ли весь мир уместился в их попытке стать одним существом, с одним телом и духом, а поздняя кукушка, которая вдруг обозвался из леса, умеренно и терпеливо начала отсчитывать им годы их сообщества.
Они вышли на поляну, и кукушка перестала считать.
- Ты считал? - тихо спросила Мария.
- Нет! - ответил он. - А ты?
- И я нет! - сказала Мария и вдруг тихонько вскрикнула от восторга.
Вся поляна была засыпана цветами, под солнцем они променились и играли, качались и мелькали. Трава была такая сочная, что, казалось, вот-вот брызнет изумрудом, который разольется, заливая землю. Было такое впечатление, что все цветы сошлись к этому месту со всего леса на необычный цветочный форум, и то, что попали на него Иван с Марией, не было случайным. Девушка вдруг прижалась к Ивану, а его руки плотнее обняли ее. Стояли и дышали, и словно впитывали себе в грудь розсичений в воздухе мед, а затем услышали негромкое, дружное, однотонное гудение - тысяча пчел прилетела сюда, чтобы выпить с цветов нектар. Все пространство за то звучал, сколихнутий множеством легких, прозірчастих крыльев, они дышали медом и пили его, потому что тоже вдруг відчулись в этом мире, как две пчелы, - должны были собрать здесь собственный мед и унести обратно в дом. Были здесь излишни все слова, но он все-таки произнес, прислонившись к ней и едва-едва коснувшись горячими губами ее уха:
- Мария, - сказал он. - Народы мне пятеро сыновей...
13
Она оставила на той поляне свое девство и несколько слезинок, которые упали на траву; на том месте позже вырастет дикая груша, - Иван нашел ее позже, когда начал приходить сюда по грибы. Было уже то через двадцать лет спустя, и даже тогда он не сразу ушел с поляны, а долго стоял...
Она оттолкнулась от него, имела прим'яту одежду и была необычно бледна. Это произошло так внезапно, без предварительных мнений и согласования, просто подул на них пьяный ветер, и они позагублювали на этой поляне головы. Когда же очнулись, все уже произошло, а резкая боль, почувствовала, ее по-настоящему испугал и заставил оттолкнуть его. Тогда и упало несколько слезинок, и она подумала, что они здесь в чем-то ошиблись, что все должно было произойти не так просто и прозаично, что она не должна полум'яніти перед ним со стыда. Умолк тысячеголосый гул пчел, и когда она посмотрела на ту поляну, не показалась Ей такой недіткнутою и красивой, будто пчелы вытоптали цветы, как только разру шил ее он. Отослала Ивана, чтобы мочь впорядкуватися, и он покорно пошел между деревьев. Уменьшался и уменьшался, тогда ей стало страшно, что он действительно бросит ее в этом глухом лесу.
- Ива-а! - позвала она. - Ива-а!
Он вернулся. Сидела в траве и смотрела на него широко раскрытыми глазами. Он шел к ней медленно, но уверенно. Опиралась позади себя в землю и ждала, пока он подойдет. Шел и шел, и она съежилась в клубок, имела и несчастная, глаза ее быстро и испуганно забегали, а он стал возле нее на колени и взял в руки ее испуганный и прекрасное лицо. Посмотрела ему в глаза и вошла в глубину щедрой синей ласки, что струилась из его глаз. Не могла відвестись от тех глаз, хоть ей было и стыдно, и неловко. Задрожали у нее руки, которыми упиралась в землю; снова зирнула в те небесные глаза и не имела силы сдержать внезапного дрожи, что прошел через тело. Заплющилась и сжалась, едва не умерев от чего-то непостижимого, ей захотелось напиться света из его глаз, зато боялась, что вот-вот взорвется ей из горла красный струя - ход по ее теле и навеки покорил ее горячий, спазматический огонь.
Возвращались к опушке, на котором покинули извозчика, в легких и прозрачных сумерках. Почувствовали вдруг, что познали какой-то большой сакрамент человеческого бытия, поэтому прижались друг к другу плечами и пошли так по залитой вечерним фіолетом дороге - показалось, что идти так они всегда.
14
Третий раз пришло Ивана его странный свет в 1931 году. Они были тогда в гостях у Марииной сестры Надежды, и пока сестры разговаривали, Иван молча ходил по просторному, засыпанном цветами сада. За полудником они выпили по рюмке старого доброго домашнего вина. Иван подошел к полкам с книгами, которые принадлежали мужчине Марииной сестры, и тот начал тихо и вдохновенно повествовать ему о те книги. Он показал ему "Саlеndаrіum" Філянського и прочитал оттуда несколько унылых, но привлекательных строк. После того вынул книжечку Боддера и продекламировал несколько стихотворений на французском языке. Он заговорил о парнасцам и их отражение - русских символистов, и голос его взволнованно шелестел у Иоаннова плеча. Сестры разговаривали в углу между окнами, в комнату уже заползали сумерки, и те женские фигуры, шептались между собой, были задернуты тонким смерком, только их глаза поблескивали. Мужчина Марииной сестры вытащил с полки "Строе и Марені терновый венок мой" Пачовського, а затем прочитал стихотворение Славинского, полистав перед тем давнего декламатора. Сумерки все згущувались и згущувались; Надежда встала и зажгла спичку, чтобы припалить фитиль лампы. Свет желто смоделировало ее лицо и бросило на него неустойчивы тени. Лампа горела среди стола, но не было еще достаточно темно, поэтому Мариино лицо, которое он увидел в тот момент, поразило его неожиданной молодостью. Свет сняло с нее все морщины, пригасило седину, сделав волосы темно-пепельным, глаза ее юно засветились - засмеялась она тихо на какой-то сестрин шутку. Мужчина Марииной сестры нетерпеливо потрогал Ивана за плечо и показал ему тоненькую книжечку Свидзинского.
- Это уже современный поэт, - сказал он и прочитал несколько вірпгів, от которых еще больше просветлело Ивану на сердце. Он взял ту книжечку в руки и, прислонившись к лампе, начал перелистуваты.
Мария тоже зирнула тогда на него, лицо его резко моделировалось, а глаза из синих стали совсем черные. Он склонялся над столом и листал страницы, прядь уже седых волос спадали на лоб, и он немного нервно его отвергал. Круг него возбужденно топтался с очередным томиком в руке круглый и почти лысый сестрин муж - его глаза по-молодецки пылали. Надежда прошептала сестре что-то исключительно женское, и та вынуждена была переключить внимание - заговорили они о варенье, печенье и вязанию; стали у женщин при том таинственные и прекрасные лица, а на устах изредка заквітали тонкие и загадочные улыбки. Иван вернул книгу хозяину, и тот, дмухнувши на нее, понес, держа в обеих ладонях, до полки. Возле полки он прочитал Ивану несколько японских хоку в русских переводах, а потом взял в руки книжечку Рабиндраната Тагора "Садовник".
- "Безумный путник, - начал читать он немного приподнятым тоном, - искал того камня, который превращает все в золото; на тень он был похож телом, сожжен солнцем, с колтунами запыленного и всклокоченных волос, с устами, сжатыми так крепко, как его замкнутый сердце; глаза горели, как фонарики светлячка..."
В это время поднялась со своего стула в углу Мария, ее большая лохматая тень понадеялась на стену.
- Будем прощаться, - сказала она. - Нам далеко возвращаться...
Она не знала тогда, что эти слова наберут более глубокого значения: ее сестра скоро умрет, а ее муж пропадет - это была так же бездетная пара. Они вышли в густой сумрак, Мария поцеловалась с Надеждой, а мужчины крепко жали друг другу руки.
- Приходите, - сказал Надіїн человек. - Я вам еще не все показал...
Они пошли за угол дома, а потом вышли на освещенную фонарями дорогу. Когда-не-когда проезжали мимо телеги и машины, когда-не-когда попадались путники. Мария была уставшая, а Иванов разум был настроен тихо и мирно. Был он в состоянии спокойной, почти пассивной радости - все его радовало и все нравилось: и эта полупустая улица,и фонари, что освещают дорогу чуть не для них самих. Он шел так долго, с наслаждением вдыхая легкий и прохладный воздух, пока дошли они до Чудновской. Именно здесь, внизу, у реки, это и произошло.
Продолжалось всего несколько секунд, но за них он узнал больше, чем знал за месяцы и годы: великий свет пролился в его грудь, и это уже на всю жизнь.
Мария почувствовала безошибочно его состояние, этот раз она уже не страшилася за него - доля света перешла и на нее, кроме того, она была под впечатлением вечера, полного синих сумерек и таинственного шепота. Тихий и ясный покой почувствовали они, идя рядом, притислася она плотнее к нему и прищурилась.
"Что есть, - подумала она, - пусть будет, а что случится, то как-то уж переживем!"
15
Утром он встал, позавтракал молоком с хлебом, поцеловал жену и вышел из дома, как всегда выходил на работу. На место службы он, однако, пришел только для того, чтобы взять расчет. Выйдя из помещения, где проработал восемь лет, он даже не оглянулся. Шел медленной и ровной походкой, и лицо у него было такое необычное, что на него оглядывались.
Улица вывела его к Сенного базара, где слышались крики свиней и лошадиное ржание, мычали коровы и тремко отзывались козы. Свиньи лежали на телегах, а истосковавшиеся крестьяне молча ждали покупателей. Лошади хрумали подвешенный в мешках овес и поглядывали на мир спокойно и безразлично. Какой-то мужчина обзирав корову, заглядывал ей в зубы, поднимал хвост и вымя щупал. Казалось, он ползает по той корове, как уж, - животное раз за разом тревожно мычала.
Иван остановился возле грузного бабы, которая сидела на раскладном стуле, закрыв глаза, - в руках держала привязь с тремя козами. Козы потянулись к Ивану острыми мордочками с бородками, и он почесал под подбородком. Вторая мекнула, раскрыв рот, который вспыхнул красным, - глаза ее стали словно пуговицы. Странный грусть почувствовал Иван в том меканні, странный грусть увидел в засклілих тех глазах.
Баба расплющилась, глаза у нее были совсем такие же, как у ее коз.
- Почем козы? - спросил Иван.
Баба посмотрела на него с подозрением, но через минуту из ее рта поплыл велемовний поток. Она начала рассказывать ему про свою горькую судьбу, покивуючи при этом головой, о старость-не-радость и о прожига свою силу. Рассказала с трепетом в голосе одну, вторую и третью козу, одна из них Валентина Ивановна, вторая Светлана Ивановна, а третья Людмила Ивановна, потому что все три они единокровные сестры; она рассказала о том, что целый день и ночь проплакала, прежде чем решиться вывести этих красунечок на базар. "Красоток" ерзали лицами Ивану в ладонь, мекали, словно и себе наперебой рассказывали о своей судьбе. Старуха тем временем рассказала Ивану, что они спокойные и мирные козочки, а молока дают столько, что она не знает, где его и девать. Сметаны с того молока не соберешь, сказала ему старуха, - это тварь нежная и, когда хотите, благородная, но какой в том молоке вкус! Молоко, творог и простокваша замечательные, сыр не хуже коровьего, а может, и лучший, гордо сказала баба, и когда он ей не верит, она напишет ему свой адрес, недалеко и живет, на Трипольской: там у нее дом, огородик и сад. I городец, и сад она еще опрятає, а вот ходить за козами ей уже не под силу.
Опять заплющилася, но для того, чтобы скрыть слезы. Потекли с одного и второго глаза и смочили за миг все ее широкое и добродушное лицо. Иван положил старушке в руку деньги, не торгуясь, и она с чуда аж по колени взялась:
- То вы и торговаться не будете?
Следующей волны она увидела его лицо и встретилась с синими, удивительно добрыми глазами. Смотрела какое-то время, и неземное удивление охватило ее. Он тем временем снял с ее коз ошейники и положил в подол старой.
- Спасибо, бабушка, - сказал тепло, повернулся и ушел. Козы послушно побежали за ним, как собачата.
Старая аж застыла. В конце концов, быстро опомнилась, быстро поднесла к глазам сжатую руку с деньгами и начала быстро их считать перебирая. Денег было как раз столько, сколько просила, хотя готова была продать коз и дешевле. Приподняла голову, чтобы хоть взглядом провести того необычного покупателя, но нигде его больше не увидела. На то она еще больше удивилась и перекрестилась.
Позже она расскажет соседям и знакомым невероятную и прекрасную легенду, а что она была богомольная и пристально ходила в церковь, шла речь в той легенде о святых и нечистого и о том, что она не разобрала толком, святой купил у нее коз, нечистый.
- Как там не было, - резюмировала старая своим недоверчивым и восторженным слушателям, - а меня радует, что плохих коз я ему не продала. Были это чудо-козочки, - плакала она, - золотце-козочки, такие душевно чистые, что аж сердце за них болит!
- Я так и поняла, - сказала второй раз старая. - Такого ты, Надеждо Филимонівно, не проведешь! Этого и низзя было проводит, еще какого бедствия нашлет на бедную мою голову, тьфу-тьфу, не на ночь вспоминая...
Он шел по улице, козы послушно и дружно бежали за ним вслед; когда пережидал машину или телегу, становились они все три у него: Валентина Ивановна при этом мекала, в тон ей вторила Светлана Ивановна, а Людмила Ивановна смотрела на мир осмысленно. Шел Иван спокойным, розважним шагом и, казалось, ничего не видел вокруг себя.
Так вышел он на Киевскую, и когда проходил мимо учреждение, в котором проработал восемь лет, из ее окон высунулись все работники. Они дружно пожалели его и проговорили на эту тему до вечера, сойдясь на мнении, что их всегда пунктуален сотоварищ по работе сдвинулся, бедняга, с ума. Они единодушно посочувствовали Марии, а бухгалтер Фаня Исааковна рассказала при этом довольно поучительную историю про свою родственницу, с которой случилась такая же история: какой страшной морокой оказалось это семье! На конец рабочего дня они дружно забыли про своего неудачливого коллегу, и только молоденькой машинистке Раю он приснился был ночью: шел по берегу реки высокий, випростуваний, с тростью-стулом, а за ним степенно и гордо ступали козы. И показалось тогда во сне молоденькой машинистке Раю, что она влюбилась в того чудного мужчину и курит ее за то неугасимый огонь. Утром она невероятно удивилась на такой исключительно дурной сон не рассказала его никому и только значительно позже, лет через семь, когда она придет с мужем и ребенком на речку, вдруг увидит ту же картину, что когда ей приснилась: будет идти берегом высокий седой и очень красивый старый и за ним ступатимуть степенные и довольны козы. Она скажет что-то веселое про того старого своему мужу, тот аж напросто рассмеется, но в сердце у нее что-то тенькне, словно оборвется тонкая струна.
Всего не дано будет знать Ивану. Он пройдет мимо окна учреждения, где работал восемь лет, и не заметит ни дома, ни интересных в окнах. Выйдет на Кафедральная площадь и спустится Чуднівською улицей вниз. На горе, еще перед тем как спуститься, еще раз остановится, станут около него и козы, они увидят один из лучших пейзажей, которые только может создать природа. Увидят они далекие холмы и скалы, обросшие ліщиновими и берестяными кустами, поля, а на них густо золотого ржи. Ветер качать хлеб, и ему покажется, что те горы дышать. Взметнутся их грудь, завитые в синий тонкий газ, - спят они, словно великаны. Иван почувствует тогда невероятный восторг, который всегда пронизывает путешественника, когда тот впервые ступает на путь, а перед ним имеет простелитися дорога не в один месяц. Иван поймет, что то, чего он искал, найдено и пять сыновей, о которых мечтал, он родит, пусть это будут лишь пять бумажных тетрадей (два из них уже списаны). Они заместят ему то, чего не достиг, и это должно стать наивысшим его счастьем.
Поэтому пришел к Ивану утреннее настроение, свежей росы, что обкропила травы и появилась солнечными лучами. Все пространство увиделся ему заполненный солнцем, синим небом, множеством моторного птиц, жуков, бабочек, насекомых. Земля была полная корни, червей, кротов, мурашви и казачков. Сочный душистый запах сена ему послышался, почувствовал он в плечах сладкий ломець, словно и в самом деле целый день махал косой. Запах меда услышал от белых и желтых россыпей кашицы, пчелы загудели вокруг него тысячами крыльев, и ему показалось, что он вернулся на поляну, на которой стал мужчиной. Солнце играло на листьях и пелюсті торжественную песню, и под ту мелодию двинулся он в свой упередній путь, а за ним, чинно и мерно покивуючи, пошли три его верные супровідниці.
|
|