В селе К. потеряла себя из романтического прекращения церковная хористка... Прятать ее образом церковным тамошней священник позрікся. Люди принесли ему гроб с мертвецом на двор, поставили под окнами, а сами разошлись. Прятала полиция.
(Из газетной хроники)
И
«Буйное зелення в саду уже осенние золотари позолотили, а кое-где пылает оно, как огненное.
Тихо в моей комнате. Окно в сад стоит одчинене, и хлынет в его воздух, чистый и холодный, дышит, как вино».
Учитель сидит, согнувшись над своей «торбой-путешественницей», просматривая бумажное тряпье: письма, кусок дневника, «стихи... зеленые, зеленые, как рута...» И летят они за окно, на куски измельченные, без сожаления. «Летите ветрам на игрушки, вечера потеряны, а ночи бессонные».
Зачем все это и кдовго возил он с собой? Думает, вспоминает...
Вот начало какого-то стихотворения или песни. И сразу ясно зазвенело в ушах, как тогда, когда:
«Вы вот не спали еще, книжник и монах?..»
И стал пожелтевшую бумагу будто оживать. «Всплывают на ему в веночках с длинных ресниц блискаві карие глаза, вихватилась коса понятное, что прядь льна, зама-яна синей тропой».
Учитель встает и становится у окна. Атам облака розовые, синие, за ними грозные красным маком полуменіють. У них вечернее солнце тонет, барахтается, будто упіймалося в сити.
А перед глазами героя - из черного в трауре леса молчаливая и суровая процессия. Под хоругвями в цветках, в гирляндах, в лентах несут кого-то...
И идет на учителя из тех дней облако-спогаданка...
«И встает перед глазами руина - черная, как головешка... Посередине - проваленная крыша». Двери трухлявые, на них большой заржавленный замок. А сорняка кругом - как леса!
«Хожу вокруг школы, обдивляюся двор и снова возвращаюсь к двери, где хурщик сложил мои путевые вещи».
Зашло солнце, небо покрыли тучи, подул резкий ветер, брызнул дождь.
Наконец пришел сторож, заговорил к учителю, как к давнему знакомому и отпер дверь, чтобы показать ему квартиру, где он будет жить. А там поломанный стол, два старых стула, кровать, из трухлявых досок сделан, свежая на нем солома, маленький каганчик, черный от кіптю.
Учитель стоит, задумавшись, над кроватью. А старый любуется своей работой, говоря, что все же на нем лучше, чем судьбы. Потом прощается, говорит: спите спокойно - злодійщини у нас не слышно».
Учитель пошел посмотреть в класс. Оттуда пахнуло «промозглым, холодным погребом». Парты избиты и испещрены школярськими ножами, на них через потолок чвиркають капли дождя. Посередине класса стоят подпорки - столбы.
Учитель садится на стул и задумывается. «Начинать снова, снова привыкать?.. Снова, попы, чиновники, водка, боязнь, безпорадця?.. Нет, не буду здесь я долго, сюда - на время, только на время...
И понемногу встает предо мной мое радостное, мое теплое, то, что теперь всегда светит и греет мне,- университет...»
И грезится герою «этот храм юности волшебный, где-то далеко-далеко дворцом надхмаряним...» Пути к нему позарастали дебрями непролазными, высокими стенами их перегорожен, глубокими безднами перекопано. «И смело и радостно хожу по земле для чащи ночам, режу тернии, голыми руками стены ломаю, как крыльями перелітаю бездны... Лечу...»
Ярко пылает огонь учителевих мечтаний, захотелось немедленно начать претворять в жизнь свои стремления. И как магнитом потянуло к чемоданчику, где сложены учебники и «подшивки».
Вытащил книжку только взглянуть - и, как в воде, утонул в ней. Бросился, будто со сна, тогда, как отвалился где-то и стукнул кусок глины. А дождь все идет, и ночь уже совсем глухая. А со всех сторон шумят окна - плачут... Так горько плачут, словно уже никогда не будет ни солнца, ни ясных дней.
Но в сердце учителя играет радость, как вино. «Ой вы, глупенькие, заплаканные окна: солнце - будет, будут дни радостные, ясные, будут песни, цветы, будут радости, сміхи... Будут!..»
II
Утро. Кто-то постучал удвері. Это «здешний дьячок»: «седая шапка, пальто - наопашки, под рукой арбуз. Смелые серые глаза, шелковые руси кудри - хороший...»
Назвался: «Дьяк Запорожец. Узнал, что приехал учитель в школу, не утерпел. Решил зайти познакомиться. Извините, у нас по-простому...»
Сели, начали разговор про одно, про второе... Про местного попа, отца Василия. «Дерий, зажера, заїдливий,- говорит дьяк.- Мы с ним не терпим друг друга». Одно спасает благодарность от поповского гнева: то, что его дядя - в консистории. Да и крестьяне его поддерживают.
Возле губ в благодарность - черта непокорная, упрямая. Говорит, что не проходило и месяца, чтобы не жаловались на него. А то и отбывал епитимью в монастыре. Огидло ему все это до края.
Учитель говорит, что когда так, то ему можно было бы бросить все это, но запорожец грустно ответил, что тогда возьмут в солдаты,
Затем дьяк тихо начал петь. «Голос задрожал юнощами, мечтательно и ласково». И вот на всю школу припугнуло:
Где ты бродишь, моя судьба.
Достал бутылку, но учитель говорит, что не пьет и не будет. Дьяк невероятно посмотрел - как это, казак - и не пьет. Потом обиженно поднялся и сказал, что, наверное, уже кто-то наговорил на него. Ну и ничего, плакать не будет... И ушел.
«Причудливая какой-то человек».
Ill
«Андрей Маркович, старший учитель в школе,- рыжий коренастый детина. Лицо - красное в ластовиннях; в синих глазах, как скеляз-подводы, сверкает сталь. Ходит в свите в бобриковій, а штаны носит на выпуск. На голове - фуражка с бархатным околишем, арматурка, кокарда. Поднимает он из головы того фуражки осторожно, как архирей митру, и то и дело сдувает пыль.
Человек слишком практичная, тщательно аккуратная, хитренька, до всего любопытный. Не пришелся он мне сначала к душе».
Он тоже отнесся к учителю с недоверием. Видимо, где-то услышал о его репутацию беспокойного учителя.
После первых разговоров с ним герой начал избегать встреч, но стал замечать, что коллега подсматривает за ним, когда он допоздна читает книги, потому что занятия еще не начинались.
Андрей Маркович же, на удивление, становится все ласковей к учителю, заводит разговоры.
Как-то вечером старший учитель зашел к коллеге, немного сконфуженный, пристально ел глазами книги.
Спросил, не к экзамену готовится. Учителю не хотелось признаваться ему в своих тайных замыслах, поэтому сказал сухо, что имеет такое мнение.
Было заметно, что чем непривітнішими становились слова, тем больше у Андрея Маркевича разгорался интерес. Когда учитель сказал, что хочет сдать экзамен на аттестат зрелости, тот засиял и признался, что тоже мечтает об университете. Правда, для этого надо еще много готовиться, и он работы не боится, привык. Только самому тяжело очень: не с кем посоветоваться, некого расспросить.
«Слушаю дальше и сам себе веры не діймаю: никогда, я не надеялся найти в этом селюкові, в этом на первый взгляд грубоватом, практическом в жизни парню, найти такой горячей страсти к науке, такого нежного сумму по ней, такой тоски.
- ...Порой глянешь, которые нам ставят стены на том пути, то иногда од-чай возьмет. И хочется пойти туда, стать под воротами университета: кричать, упрашивать, за полы хватать, чтобы впустили туда, а если нет - то лучше, не одходячи, в тот мур разбит голову...
Будто и не человек: показалось, что-то теплое, что-то родное услышал я в ему.
Разговор загорелась, как сухой хворост на огне.
Искренняя, горячая, длинная».
IV
«В какой-то праздник познакомился с ней, с Татьяной».
Она услышала, наверное, что приехал новый учитель, и пришла узнать. Еще раньше он слышал о ней, что училась в городской школе, поет в церковном хоре и заводит любовные ласки с писарями и регентами. Охочи до шуток, выдумок.
Когда учитель впервые увидел ее, то не поверил, что это и есть Татьяна.
«На меня смотрели любопытные глаза. Большие, довірчиві, карие.
Эти глаза сразу вызвали у меня какое-то волнение и без слов говорили, что это та девушка, что о ней должны люди говорить.
Высокая, статная словно понижчала потолок от нее в комнате у Андрея. Коса белесая. Старательно причесанная и приглаженная, однако непокорно набухает и вьется по голове кудрявой березкою... что-То невпокійне на лице... Когда губ какая-то унылая креска... что-То загадчане. Кто она? Откуда?»
Андрей заметил, какое впечатление на учителя произвела гостя, подошел к Татьяне, положил ей руку на плечо и шутливо спросил, и в этом году они будут «театры играть».
Девушку будто иглой кто уколол. Застеснялась, заслонилась. Стало заметно и шею, степным солнцем сожженной, и стерне поцарапанные руки. Таинственные чары развеялись.
Андрей тем временем продолжал рассказывать насмешливо, что «театр - Вавилова рига, сцена - пара опрокинутых саней, грим - уголь и мел, и она положила себе в голову, что в их действительно театр».
Татьяна не вытерпела, закричала, что это неправда, то их враги такое придумали, а Андрей Марковым зареготався, удовлетворен. Девушка застеснялась, но потом и сама засмеялась.
Тогда Андрей уже без шутки, вздохнув, сказал коллеге, что у Татьяны Игнатьевны такой замечательный голос - как затянет соло, то аж «снегом сипне за спиной». Вот немного освоится - услышите. Она девушка не гордая, общительная... Разве что книжек боится. Принялась готовиться на учительницу, и скоро покинула.
Татьяна виновато вздохнула. Затем вдруг из ее глаз брызнул смех, и она взялась песней передразнивать какую-то из сельских горластых девок.
«Начав петь в шутку, впоследствии она схитнула нетерпеливо головой, повела плечами, будто сбросил с себя что-то лишнее, гордо свінула глазами и без всякого уже шутки смело зайшлася песней, проявляя на удивление сильный, волшебного тембра голос.
Игралась им, будто на злость и на зависть врагам».
Татьяна кивала глазами Андрею, призвала поддержать песню. Тот, хоть сопротивлялся, но не выдержал, подхватил сильным голосом:
Коло броду беру воду, По той стороне мои карие глаза.
Потом застеснялся своего порыва, я умолк. И посмотрел синими глазами на девушку: «Татьяна, золото!.. Может, из нас люди будут, давайте учиться.
Татьяна сидела задумана, уши пылали, как цвет королевий, а в глазах цвели, как золотой рассвет, те мечты, что впину им нет».
V
Люди того года опоздали посылать детей в школы, и появилась тревога, что они совсем про нее забыли.
Но вот похолодало, и крестьяне двинулись группами записывать новичков до школы.
Новички приходили с родителями и матерями в полном своем наряде: в больших сапогах, в родительских жилетках, с потрепанными букварями под рукой, причесанные, умытые, с красными носами. Увіходили с решительным видом брать ту науку сразу за рога. Вычитывали «отче наш», показывали свои знания и способности. Все народ бодрый, плотный, из дома наструнчений, и все, как один,- говорили родители,- таланты, способности, большие надежда.
«Приходили и без родителей, сами. Слушаешь - шкряботить за дверью. Одчиняєш - сначала никого не видно, и только сведя глаза вниз, увидишь над порогом огромные сапоги, как гринджолы, и над ними лохматую шапку. Сопя и стуча, сапожищи перелезает через порог, понемногу, зато энергично чвалають ближе, протягивают для приветствия руку, с куриную лапку величиной, и хриплым баском заявляют, что он, «Гелман Вашильович (прозвание забыл по дороге), пришел писаться в школу. Принимало легкое волнение».
Труд в школе наладилась, не брались только к своей работе. Правда, Андрей порой даже на перерывах жадно горнув глазами из книжки, как ложкой из миски.
Стали собираться по вечерам то в этой школе, то в Тетяниній. Конечно, было больше шуток и хохота, чем обучение. Думали летом все наздогати.
Работа в школе была тяжелая, но жили без сумму, даже весело. Татьяна же - самая первая виновниця незаконных сміхів.
Как выпадет снег, вместе едут учителя на санях в соседнее село к старому учителю в гости. Метелица - света не видно, а они кричат, смеются, поют, дурачатся. Целая фура смеха.
Иногда молодому учителю закрадывалась мысль - может, и остаться бы здесь навсегда? А однажды он вспомнил один вечер, когда увидел отца Василия и, на удивление, Татьяну. Он что-то по-молодецки у нее вихитувався и потаємки говорил. Она же слушала молча, чужая, задумана. Увидев учителя, отец Василий ушел, а Татьяна с тоской сказала: «И что ему от меня надо? Придется, видимо, и школу свою покинуть из-за этого отвратительного и гадкого».
VI
Под окнами школы менялись берега из золотых листопадів на белые снега; затем на зеленые пожары садов и лесов и пахучие грозы.
Андрей в своем классе, молодой учитель в своем. В окна бьет горячий весенний день. А в классе - детское стоны, будто в клетку накидали полно цыплят. Дал ученикам задание, а сам подошел к окну. Хотелось то ли пойти куда-то, увидеть кого-то.
В это время серебряным колокольчиком зазвенел знакомый Татьянин голос. В груди учителя задрожало, лень, сонливость языков свежей водой смыло. Он сам себе удивился.
За стеной слышалось какое-то борьба, топанье, сдавленный смех. Потом шаги приблизились и к его классу. На пороге - она... «Коса набок, лицо шаріє, как не займется, поблескивают глаза». «Замечаю - одмінилася за эти две недели, как не она: не тот язык, не тот смех, взгляд смелый, насмешливый».
Татьяна наклонилась, шепчет него, а прядь ее шелкового волос печет ему щеку, как огнем. От волнения учитель ничего не может понять - что она хочет. Наконец понял. Собираются играть «Наталку Полтавку». Татьяна будет Наташей, а его просит сыграть Петра.
Учитель вяло отбивался, потому хотели летом засесть за книги. Девушка с досадой машет рукой: «Успеем еще...»
Андрей кричит со своего класса, что отец Василий разгонит их банду, а Татьяна решительно, задиристо отвечает: «Пусть только попробует теперь!» Потом шутливо говорит до детей, что отпускает их домой с занятий вплоть до того недели, а придут они пусть в воскресенье прямо в театр. Еще немного пошалила, попела и ушла.
А учителя снова окутали печаль и скука, досада и злость неизвестно на кого.
Вот и дотянули до экзаменов; школа опустела. Оба учителя решили, как договаривались, приступить к подготовке. Вспомнили про Татьяну - что-то давно не показывалась.
В конце концов Андрей узнал, что «дело с представлениями стала на определенный путь: в помещичье имение наехали из Киева гости, между ними племянник госпожи, студент... Собирает парни и девушки, чинит хор, строит на барском дворе театр для народных спектаклей, Татьяна там днюет и ночует».
Андрей Маркевич сказал, что ему жаль девушки - думал, с ней будет другой человек. Да и студента того он знает... Но надо к работе приступать.
«Встрепенулись, словно живой водой окропило: где и йсила взялась, бодрость.
Постановили: не збочувати, не давать себе воли, гнать без сожаления весенние соблазны, молодые прелести, камнем на все лето сесть за книжки».
VII
Цвело рожь. «Казалось, страницы книг горели под нашими глазами. И днем, и ночью, и днем и ночью».
Учителя пожирали глазами строки за строками. Никто к ним не заходил, они ни к кому. Один раз пришел дьяк Запорожец, посмотрел, как они учат, дальше, чего-то краснея, попросил одного учебника для какого-то товарища и ушел.
«И поплыли мимо моих окон ночи за ночами... За світанням расцветали розовые рассветы, дни сплетались в недели, одлітали...»
Тихо было в комнате. Учитель сидит над книгой. «Слышится: за спиной у порога стоят мои шутки и сміхи примовклії, словно нерадивые школьники, что поставлены на колени».
Вдруг от стен ударили живые слова: «Вы еще не спали, книжник и монах»?
На фоне окна, в цветках, в ожерельях, Наталья - Татьяна. «Лицо немного побледнело, под прядями розмаяної косы глаза сияют, горят уши». Улыбается: «Посмотрите, какая ночь! Какая ночь! Шла вот житами одна одинешенька, а мне казалось, что за мной музыки играют, поют... Как хорошо, боже, как хорошо на свете!»
Потом доверчиво и смущенно добавляет: «Говорят - у меня талант...»
А потом рассказывает: сейчас она из театра. После спектакля все приветствовали ее, восхищались игрой, уверяли, что у нее - талант, который нельзя занехаяти. Обещали отвезти в город... учиться...
Учитель спросил, поедет ли она в город. Девушка вздохнула: «Ой, поеду...»
Потом они позвали Андрея Маркевича. Тот подходит, держась деловито и строго, «а в глазах любопытство аж светится».
Учитель с Татьяной наперебой рассказывают ему новость. Сначала Андрей не верит, а потом его лицо расплывается в широченной улыбке. «И вот снова всплывает на лице облачко, спрашивает нетерпеливо, грубовато:
- Подождите, а какими же мерами выдумаете учиться? На какие средства?»
Татьяна отвечает, что Лидия Витальевна обещала помочь, говорила - можно будет и стипендию добыть. А она дама богатая и влиятельная, попечительница многих школ в уезде.
Андрей громко и искренне радуется за девушку.
«Легко сделалось чрезвычайно. Хотелось верить и верилось в людей, в талант Татьяны, в науку, в свои силы, в свои ясные, радостные прийдущі дни».
Поэтому и резвились потом, как дети. Пели, строили планы. «Разговаривали о том, как будем когда на культуру села переносить».
И Андрей ревниво спрашивал Татьяну, что она, может, как из этих нищеты выберется, то и забудет путь на село?
Девушка серьезно ответила, что никогда не забудет: «Как бы там не было, а когда у меня есть тот талант, то не продам его ни за деньги, ни за тую славу!..»
У нее на глазах горели слезы счастья... Плакала...
Мечтали, верили, радовались...
VIII
Андрей Маркович и его друг учитель ждали день и второй - нет Татьяны. К вечеру увидели, как мчались куда-господа фаэтоном; а между ними она, как цветок. Потом узнали, что в театре репетиция, и пошли посмотреть. Но девушка краснела, отворачивалась, будто чего-то нас стеснялась.
Вскоре по селу пошли слухи: связалась Татьяна с панычом, по ржи волочится. Отец Василий в ярости: півчу бросила, певцов отвадил от церкви - блуд, стыд. Люди предрекают: не будет добра, нужна она паничам, пока наиграются. Учитель с Андреем ходили, как безумные, кипели, даже книжки покинули.
Ночью учитель долго бродил по стерне, смотрел зари. И встретил этого товарища, что тоже муторный, самітній, будто двойник его самого.
Тот хочет что-то сказать, и словно боится, стесняется. Потом притворно равнодушно говорит: «А знаете, вот чуть не сгорела Татьянина школа...»
Рассказывает: проходил он, Андрей, «случайно» круг ее школы, заглянул в комнату. Там горит свеча, а Татьяна со студентом сидят на кровати, обнимаются. Ну, это ему не интересно, то же пошел себе дальше. Когда оглянулся, и в окне жухає мир. Вернулся, а там двери распахнуты, свеча упала, горят занавески, бумаги на столе и никого нет. Не загляни он тогда, от школы уже бы одни головешки курились.
Потом вздыхает: «А жаль девушки. Этот студент - известный бабонюх. В таких делах - артист, маху не даст, не пожалеет...»
Учитель еле сдерживает себя, говоря: «Разве она ребенок, не знает, что делает?»
Андрей говорит, что это конечно было бы безразлично, если бы они были друг другу уровня. А то ведь он все равно ее не возьмет - поиграет и бросит.
Но у его друга чего-то закипела злость. Какое им до этого дело? Может, это будет в жизни лучшее воспоминание.
Андрей не понимает его и здраво говорит, что люди тогда проходу ей не дадут, живьем згризуть, съедят...
Ярости ревность вступили учителю в голову, затуманили ее, и он не придумал ничего лучшего, как поссориться с Андреем. Тот назвал его эгоистичным и жестоким человеком, с которым сегодня и говорить нельзя.
IX
Дни летят, как в огне. И в груди учителя тоже горит огонь. Казалось ему иногда, что уже победил, победил. И зеркальце показывает: лицо «которую плачущего барана, в глазах - сладкий туман». Брала злость на себя.
А в селе как день, то новость: кто-то одной ночью вымазал в дегте Танино школу.
Хоть противно, но шелохнулась в его груди какая-то злая радость.
Сторож принес еще одну новость: госпожа разогнала всех актеров и театр забила. Барина до города отослала, а Татьяну и во двор велела не пускать.
И сожаление, и облегчение смешались в сердце учителя: «Тактовые и надо...»
Но новый день принес такую весть: убежала... забрала у матери из сундука сколько было денег, в огород за панычом подалась...
В голове пронесся чистый, непотьмарений и знадний, как еще никогда, образ девушки.
Целую ночь учителю не спалось. И постепенно начали угасать чувства. А взамен пришла тоска. Ему хотелось заплакать, как ребенку. «Голой, обшарпанной, обікраденою показалась мне молодость моя...»
До утра он лежал на холодном спориші. Вернулся в комнату усталый. Глянул на себя в зеркало: глубоко запавшие глаза, осунувшееся лицо и строгий, сухой выражение на нем. Взгляд задуман, чистый, даже с блеском стали.
Ну, теперь уже ничто не станет ему помехой...
X
Прошло дня три - все в порядке. Заходит учитель как-то к Андрею, у того сидит заплаканная крестьянка. Он стал прислушиваться к разговору. Андрей расспрашивал, не кричала женщина на дочь, когда та вернулась домой.
Здесь учитель и понял, что это Татьянина мать. А женщина рассказывала дальше. Татьяна, после того, как вернулась из города, стала словно сама не своя: не ест, не пьет, не разговаривает и глаз не подводит. Мать думала, что на нее сердится, а та говорит - мир ей весь спротивився.
Сейчас стало вроде немного лучше, но все равно, страшно за нее, чтобы не вздумала она опять чего.
Женщина попросила обоих учителей поговорить с девушкой.
Когда она вышла, товарищ спросил Андрея, что же собственно случилось. Тот сказал, что Татьяна топилась в колодце.
«Будто аж потемнело в комнате».
XI
Вечером огородами друзья пошли на село. Подсолнухи наклонили тяжелые головы, тыквы, как голые дети, светят спинами. По верхам грядок будто кто окропил красками: ноготки, бархатцы, астры.
Издалека увидели они росляву фигура в женской свите: склонилась, лопатой копает картошку. Заметив их, Татьяна вздрогнула; на лице промелькнула скука. Нехотя улыбнулась. Что-то новое появилось в ее лице - будто огрубіло, глаза чужие, незнакомые.
Андрей осмотрел девушку и сказал: «Смотрите, какая из нее дівега вышла! Как оденется в ту блузку и платьице - то ее и незаметно: худенькая, щупленькие. А наденет кафтан, запнеться платком - вот тебе и девушка, как тая тополь».
Поговорили о том, о сем...
Далее Андрей решительно кладет Татьяне на плечо руку. И говорит строго и нежно, заглядывая в глаза, что это она надумала: «Первая неудача, и вы уже на дно садитесь? Вы думали, что жизнь - это веселая шутка? Нет, Татьяна! Настоящая жизнь - с хреном, с крапивой жалящем, с полынью. Ничего, что горенить, ничего, что порой запоет так, что и слезы из глаз бризнуть - бодрее будешь, не уснешь, не закиснеш! Эх, Татьяна, Татьяна, не ожидал я от вас такого...»
Но девушка молчала, все ниже склоняя голову. Андрей аж вспотел. Схватил Татьяну за плечи, встряхнул, спрашивая шутку и сердито, или же слышит она его. И отводила глаза, а потом как брызнули слезы. Пришлась к Анд-рієвого плеча.
Наконец немного успокоилась, позвала в дом. Лицо ее прояснилось, так, будто в погашенному ліхтареві робко засветилась свеча.
XII
«Дни короткие, да и те невеселые, а ночи... Неинтересна стала Татьяна: и взгляд робкий, речь тише, как будто и сама понижчала, с лица спала. Боится кому-то помешать, надоесть, ходит огородами, глухими улицями, лицо в платок прячет. Обыденная какая-то, серенькая... Зайдет, немного посидит - сейчас убегает...»
Только однажды девушка поживішала, попыталась даже спеть. И сразу же боязно оглянулась и замолчала. Пожаловалась, что и попеть негде: в півчу отец Василий не пускает, театр досками позабивали. Зачем и жизнь такая?
Потом вытерла слезы, блеснула глазами: «Знаете, когда я впервые увидела со сцены столько перед собой людей, во мне будто что-то огнем загорелось, и я такую силу в себе услышала, такую огненну, что аж самой стало радостно и страшно».
Но это было только раз, дальше Татьяна снова погасла.
На селе стало тихо. Переговорили люди, решили: опомнилась девушка. Даже отец Василий смягчился. Сказал, что как попросится, то позволит ей уже в хоре петь.
А учителю думалось: заглохнет беда, позаростають рубцы - будет как-то жить, а когда действительно в ней есть тот талант, то, может, еще и ненапрасное.
XIII
Учитель вспоминает то неуклюжее строение из досок - народный театр. Долго оно стояло с заколоченными дверями, черное от дождей, грустное, заросшее сорняками. Люди обходили его. «А о том, что зчинилось на том меда в селе Ярках на вторую пречистую, далеко прогула луна».
«Вся в золоте сияла на кладбище липа». Друзья-учителя зашли в храм. Люди жмутся. «Хор свежих, нагуляних за лето голосов поет бодро, шумка, хоть и незавсігди влад. Пригибаясь и прячась за чужими плечами, стояла между певцами и Татьяна - вид суровый, замкнутый, даже враждебный к людям. Подавлена, забыта...»
Служба заканчивалась. В церкви стало торжественно, тихо.
Певцы зашевелились, готовясь к концерту. Загудели басы, затем тенора, украдкой вошло сопрано, выбравшийся над всеми и внезапно сверху сипнуло на людей словно дождем горячих искр: «...многовоздихающия души моєя...».
По церкви прошел шелест: «Кто это? Неужели та самая?»
«Языков густой росяний сад перед солнцем, толпа засветился человеческими глазами. В церкви виднішало, ясніло, будто відтуляли в ней окна. Алише Татьяны уже сияло, как свеча, лицо живое, наивное, скорбью воодушевлено, с теми большими предполагаемыми глазами, что их люди должны говорить».
«Татьяна, казалось, росла. Будто услышав свою власть сверхлюдьми, она выступила из ряда вперед, стала в гордой, независимой позе, запишалась. Одчувалася сила. Сила новая, непокійна, страстная, грозная сила, что от нее тарахтело сухое дерево и чернела старая позолота в церкви, осыпалась, как от ветра. Вот-вот, казалось, расступятся темные стены, станет видна даль зеленая, голубое небо и ясное солнце».
Хор сбился, замолчал, и послышался раздраженный, гневный голос отца Василия:
«- Хватит! Змовкніть!.. Здесь святое место... Артистов мне ненадо. Здесь не опера.
...Татьяна стояла ровная, как струна, и, как боль, белая». Спросила тихо, что же она такого сделала. Отец Василий назвал ее грубіянкою и сказал, что по правилам не следовало бы и на порог сюда пускать таких.
Глаза Татьяны гневно вспыхнули. Она сдержанно, но так, что все услышали, произнесла:
« - Чего же это так, батюшка? Мне косы еще нигде не стригли.
Церквей замерла. На селе поговаривали, что кто-то из крестьян застукал попа круг своей женщины. Хотел косу серпом одтяти - одкупився».
Поп затупотів ногами, стал обзывать ее негодяйкой, позвал сторожа, чтобы вывел ее. Татьяна, красная, горячая, протискиваясь между людей, направлялась к двери, как буря, угрожая пожаловаться архиерею.
Поп ей вслед, насмешливо проговорил:
«- Иди, иди, жалуйся! Я тебя вот еще не так возьмусь. Где-то там слонялась в ката по балаганах, пришла к церкви - хулиганство заводить. Артистка...»
Какая-то женщина бросилась из церкви вдогонку за девушкой. Мать...
«Стоял тревожное настроение». Люди домой не расходились. К группе подошел озабоченный, виноватый, но с робленим строгим видом отец Василий:
«- Видите, якви своїхдітей учите? Видите, до чего доводит своя воля?»
Из толпы кто-то отозвался:
«Так-то так, батюшка, когда же и вам поступать так, как вы сделали, не годится.
За ним второй, женский:
- Так облить грязью, обплювати девушку, да еще принародно в церкви. А спросить бы, за что?»
И вторые голоса послышались: вот она причинит себе что - то-кому будет грех?
Отец Василий воровато залупав глазами:
«Ничего ей не случится - вернется».
К группе подбежала Гнатиха, мать Татьяны. Бледная, задышала. Говорит, что Татьяны нигде нет.
Решили искать ее всем селом. Вдруг послышался крик от барского двора, от построенного театра.
«Толпа окаменела. Отец Василий збліднув, захлопал глазами... Со двора долетели четко слова. Опалило, как огнем».
И все молча бросились туда.
XIV
Бабье лето висвічувало сединой на солнце.
«Имеют короговки фиолетовые, темные, вихитуються знамена красно-огненные, а за ними люди идут, а сверхлюдьми мары [носилкидля умерших] текут, украшенные цветами, замаяні, полотенцами...»
Хоронили Татьяну сами. Отобрали ключи у тытаря, отключили церквей, «взяли мары, хоругви».
И Іеред поповими воротами процессия замолчала, стала. Зашли ко двору. Везде все позамикано, ставни позачинені. Поставили мары под кленами. Кто-то предложил ломать дверь.
Из группы вышел Андрей с помарнілим лицом. «Загуркотіву оконницу: Скажи в последний раз: будешь прятать или нет? Слышишь?»
Выбежала из кухни испуганная служанка, сказала, что батюшки нет дома.
Все загудели, заревели: «Врешь! Прячется! Боится. Зови его сюда. Испугался?»
Служанка побежала, потом опять вышла и сказала, что батюшка не получится.
«Андрей встал и торжественно подошел к гробу.
Бросал, как камнями:
- Среди темной ночи в нашем захолустные, в этом заброшенном и забытом, засветилась под убогой крышей мужицкой божья искра...
Речь к людям - это была новость в селе».
Люди прощались с Татьяной на коленях. А потом все, как один, пошли домой.
Воцарилась железная тишина... Только осеннее солнце «забавляло» покинутую девушку, бросая ей в гроб золотых зайчиков.
XV
«Строили, надеялись - ударил гром, разбил, по полю розкидавусі мечты.
Друзья-учителя сидят с тоской.
Книжки пылятся.
К отцу Василию приехали из города «чиновники оказывать следствие. Туда же сегодня приехал назначен в школу новый учитель».
Всех людей, что были на похоронах, тянут на допрос. И учителя знают, что не увидят они уже того университета, сколько и будут жить...
После самоубийства Татьяны мир потемнел, стал нерадостным.
Вдруг вошел сторож, сказал, что кто-то кричит, будто пьяный в болоте застрял. Плач неожиданно переходит в любимое Танино песню, и друзья, догадываются, что это дьяк Запорожец, хоть он и давненько уехал из села. Люди говорили, даже поступил где-то в «учительского института.
Позвали заблудившегося. И вот перед глазами пьяный, измазанный в грязи, скачан в репейник дьяк. Учителя расспрашивают его о институт, а Запорожец говорит, что покинул его, потому что разглядел - тюрьма это.
Глаза Андрея вспыхнули обуреннням: «Конченый вы человек навеки....»
Все замолчали. Над головами словно облако зашла.
Потом заговорили о Татьяне, о таланте. «О судьбе того лучшего цвета народного, нелюбимого, дождями неполиваного, что гнется с сумками, солнцем воспален, смутное, везде под позамиканими воротами каменных школ».
Наговорившись, легли спать, но не спалось. Дьяк порывался спеть, но его остановили.
Темнеет небо, смутно тьмариться сад. И зашумело под окнами море сухих листьев. Море горя, море слез... Лавой, волной мчится оно, как то войско безталанне, что разбил его враг, развеял, куда видно гонит...
Остановилось под чужим домом..., сквозь слезы шепчет робкую жалобу: «Куда его, да и куда его на ночь глядя?»