Посвящаю А. Крымском
И
Языков зеленая пирамида
на хвилястім синим поле,
на равнине лазуровій
огромный изумруд,-
так облитая странным морем,
под безхмарим, теплым небом
сносится, шумит, пишаєсь,
спит Афонськая гора.
Спит? Да нет! Природа-мать
ненасытно здесь работает,
неустанно строит, башить
ту пестіечку свою.
Внизу, где из волн кипучих
гранітові серые скалы
гордо, просто вверх тянутся -
стены, колоссы,столбы,-
там внизу музыка дикая
не утихает ни на минуту,
бьются волны о камни,
бризка пены серебряный вал.
А вверху хребты горной,
возрастным покрыты лесом,
вечную, тихую песню играют
в задумчивости без конца,
И, однако, гора дремлет;
день и печь плывет над ней
языков розовая легкая облако,
крика,шума ее в чуть.
Хоть ползут здесь везде по горам
стежечки, словно гадюки,
то, однако, не оживляет
их разговор, пение, ни смех.
Хоть рассыпаны по горам,
по лесам, оврагам и скалам,
по полянам чудесных
и дома, и домики,-
то, однако, тишина глубокая
заляга на тех домах
и лежит печать молчания
на сотках старческих уст.
Везде тишина, и везде молчание,
серый одежду, ход медленный,
и худые, попурри лица,
без сознания, сонный вид.
Трижды лишь на день по горам
пролупає голос колоколов,
языков проквилить над горой
стадо странных лебедят.
Плачут жалобно те колокола,
языков нарекания, упреки
на людей, что замсртвили
прекрасный сей уголок.
Что гнездо мыслей высоких,
школу геройских порывов,
пристань для орлов сменили
на печальную тюрьму для душ.
II
На Афоне колокола звонят
в воскресенье по вечерние;
начинал Прот большой,
окликавсь Ватопед.
Далее ахнул Есфігмену,
загудел Ксеропотаму,
там Зографом, далее Павлю,
розгудівся Иверон.
Покатились по горам
те рыдания металлические,
окликаєсь кожда скала,
кождый яр и кождый скит.
И вторят им вздох,
и рыжие крестятся руки,
и несется тихий шепот:
"Со святыми упокой!"
Те рыдания металлические -
знак, что кто-то расстался с миром,-
здесь никого не тревожат:
это ежедневная новость.
То скитник умер в скиту
так, как жил,- одинокий, тихий,-
и о смерти его узнали
в день несколько позднее -
тем узнали, что покойник
не явился в монастырь свой,
не принес свою работу,
бобу пригоршни не взял?
То ли умер монах в кель,
сочиняя святую книгу,
минею, и кіноваром
заключенные титлы красячи?
То ли умер послушник смирный -
господин когда-то, князь, воин,
но здесь издавна в кухне
монастырской послугач?
То умер какой-то уважаемый человек,
еромонах или игумен -
здесь всем однака шана:
"Со святыми упокой!"
То ли, наконец, кто-то жив еще
сходит на "последнюю ступень",
покидал мир и свободу,
чтобы в пещере смерти ждать?
Глянь, в высоченных скалах,
в стремительных, гранитных стенах,
что пороков морским валом висят,-
или там гнезда ласточек?
Нет, это норы жолоблені,
недоступны, темные ямы,
рубленные в скале пещеры,
тайники для мэо разве.
Нет, это норы для аскетов,
се "остатній степень", подвиг
крайний и безвозвратный,
врата вечности узкая.
Кто прошел новипьку службу,
строгое монастырское право
и важкую, мовчазливу
труд в тихом скиту,
кто желает довершить
аскетичный, острый подвиг,
в посте, уединении, молчании
слушать голос души,
кто порвал связи с миром,
поборол желание тела,
чует силу и охоту
в глаза вечности смотрите,
тот за разрешением старейших
вибира себе пещеру,
вибира себе могилу,
откуда возврата нет.
И тогда рыдают колокола,
и тогда по всем Афоне
тихий шепт іде'старечий:
"Со святыми упокой!"
III
На Афоне колокола звонят
в воскресенье после вечерни:
начинает Прот большой,
окликаесь Ватопед.
Далее ахнул Есфігмену,
загудел Ксеропотаму,
там Зографом, далее Павлю,
розгудівся Иверон.
Покатились по горам
те рыдания металлические,
окликаєсь кожда скала,
кождый яр и кождый скит.
Стихли колокола, в воздухе
долго еще дрожал их голос,
и в монастыре Зографом
заскрипели цепи.
Открылась темная брама;
с монастырского подворья
выступает церковный ход,
монотонный слышать пение.
Веют красные хоругви,
словно проблески пожара;
деревянный крест с распятым
передом понемногу идет.
Идут монахи бородатые
в фелонах-багряницях,
опять бородатые монахи
босые, в простых сіряках.
Среди них дедушка пожилой,
сморщенный, седобородый,
в сіряці на голім теле,
крест березовый несет.
Простой крест, в коре береза,
а от моря ветер веет,
белую бороду старческую
по берегу розвіва.
И плывет старческий голос
с тем монотонным пением,
что выводит уныло:
"Со святыми упокой!"
Тропинке, круто вьется,
тянется тот ход церковный
сразу щелочью, дальше лесом,
там, где слышен рев моря.
Среди роскоши природы
погребальное пение раздается,
среди благоухания вечерних
курится дым кадила.
Вот остановился ход церковный
на обірвищі крутом,
над страшной бездной,-
глянешь вниз - аж жуть берет.
Словно гигантский мур гранитный,
отвесное голые скалы
тужатся из пучины моря
в лазоревую высь.
Глянь с горы - на море лодка,
что покрай скалы гойдавсь,
кажется, словно белый лебедь,
что гойдаєсь на воде.
Глянь из долины - все те люди,
стоящие над тем обрывом,
кажутся, словно ягнята,
что пасутся на скале.
В той скале из долины видно
штиригранну черное пятно,
языков огромную печать,
в половине высоты.
Сие вход в живую могилу,
в пещеру пустельницьку,
высеченную там бог знает кем
и бог знает кому и зачем.
Не дойти туда ногами,
ни на лестнице не улізти,
лишь на шпуре в воздухе
долететь, словно птица.
В окрайчику скальному
углубление протертый шнуром -
знак ложный того места,
где внизу пещеры вход.
Здесь остановился ход церковный,
стали правит панихиду...
Где же тот мертвец, кого хоронят?
Где блаженный тот аскет?
IV
Вот кончились службы
и останнюю молитву
на коленях прошептали
все пустинники и черці.
И встает игумен первый,
и все встали по очереди,
и вокруг тихо стало,
море лишь ревет внизу.
И преподнес игумен голос,
и обращается к деду,
что стоял среди монахов
с березовым крестом.
Игумен
Старче Йване, перед богом,
перед алотосяйним солнцем
и перед крестом спасен
заклинаю тебя здесь.
Искренне нам скажи по правде:
или по доброй своей воле,
или по зрелой постановлении
идешь в эту пещеру?
Старец
Так.
Игумен
Нет ли в твоем серпе
еще привязанности к миру
и привязку к родным,
дум и желаний мировых?
Или навеки ты отрекся
всего, что уводит духа
от единственного желания
вечного покоя?
Старец
Так.
Игумен
Или ты обдумал всю тяжесть
одиночества, необратимость
того жизнь в пещере,
все страховини соблазнов?
Или ты обдумал всю горечь
сожаления, что появится может,
раскаяние, что затроїти
может здесь твой подвиг?
Старец
Так.
Игумен
Будь же благословен бог,
что вітхнув тебе сю мнение!
Пусть же он тебе поможет
до конца пройти этот путь!
До сих пор ты между живыми
был наш брат Иван Вишенский;
отныне в жизни земной
смазанное имя твое.
Так иди в свою дорогу!
Крест, что имеешь в ладонях,
это тебе наш единственный дар,
других и не надо тебе.
Что нужно для пропитания
твоему телу, раз в неделю
брат ключарь на посторонку
спустит оттуда тебе.
Прощай! Прими от меня
сей остатній поцелуй,
и дай бог нам пострічаться
быстро в ясности его!"
Целовал игумен старца,
другие монахи нотихо
целовали его руки,
полы сиряка его.
Потом два щонаймолодші
шнуром старца обвязали
под пахи, концы шнура
в руки крепко приняли.
И перекрестился старец,
над бездну вышел смело,
сел и отряды стал спускаться
в страшенную глубину.
Ветер буйно дул от моря,
борода его и волосы
развевал, и он, прижав
крест к себе, быстро исчез.
V
"О, поздравляй, моя домівко,
тихая пристанет по бурях,
к которой неустанно
издавна-издавна я тосковал!
Камень здесь вокруг меня -
это твердая, несокрушимая вера,
это мой дом и мой приют,
подушка и накрытия.
Крест отсей - то мой товарищ,
мой повірпиі; в гни грусти,
оборона от соблазна
и подпорка в кончины время.
Небо синее, сквозь отверстие
заглядывает в мою пещеру,-
это надежда, что устремится
в тот путь душа моя.
Солнце ясное, что при востоке
на часок в мой дом
сыплет золото и порфира,-
это великий божий дух,
что в блаженнії минуты
грешную, скорбящую человеческую натуру
ущасливлює безмерных
райских роскоши чутьем.
А то море лазурное,
что там греется на солнце,
а внизу здесь б'єсь о скалы,
и купается, и ревет,-
се жизни земной образ
ясный, тихий и заманчивый,
когда издали смотрит,
а горький, страшный вблизу.
Это мой мир. Все змінчиве
исчезло напрочь. Затихли крики,
гул боя життьового
здесь меня не долетит.
Исчезло все мелкое, болюще,
что чувств в душе шевелит
и внимание привлекал
от высочайшего естества.
Полишилось лишь постоянное,
супокійне и величественное.
О постоянном и величественное
думай здесь, душа моя".
Так говорил сам себе
в яскин своей старец,
что еще вчера звавсь Вышенский,
а сегодня умер для всех.
Так болтал не устами -
он устами уже давненько
відовчився говорить,
только голос духа слышал.
И в яскин в уголке
сел на камни, плечами
оперся о стену холодную,
голову склонил вниз.
Голова его могучая
на тощем, жилястій шеи
гнулась сама вдолину,
языков на шесте тот тыкву.
Облокотив бороду на грудь,
впервые он зрение в одну точку
и сидел так недвижно
долго-долго, как будто спал.
Сразу все словно померкло
перед ним, и дрожь пробежала
по худім, старечім теле,
и обомлели змисли все.
Потом словно теплом повеяло,
и по телу разлилось
что-то сладкое, мягко-мягко
под шеей прошло.
И в душе мелькнула мать,
как его малым мальчишки
под шейку щекотала,
ах, а он сміявсь, сміявсь!
Потом слух его прочнувся;
языков бриллиантовая нить,
тон какой-то потянулся длинный -
милый, радостный такой!
И душа, словно бабочка,
где-то летит по любым тоном;
и все более тонов
и все дужчають они.
Уже могучая гармония
льется синей рекой,
и роскошные тона, бачся,
небо и землю обняли.
И плывет душа аскета
на величественной гармонии,
словно на морских волнах лебедь,
вверх качается, то вниз.
Между небом и землей
вверх, то вниз душа аскета
розколисана несется
быстрее, быстрее, роскошнее
И величественная гармония
делается фиолетовая,
далее сине-лазоревая,
далее пурпуром ярким.
Вот из волн тех пурпурных
выстрелил луч золотистый,
взорвался вулкан огнистий,
реки света иотенли.
Разлилось бескрайнее море
света светло-золотого,
и зелено-золотого,
и белого, словно снег.
Играют светящиеся каскады,
величезнії колеса
во всех цветах радуги
катятся по небесам.
И рука какая-то незримая
роспуски красочные пряди,
розпуска мощные тона
с края света на край.
Распускает, хозяйничает,
и собирает, и мешает -
словно гигантский калейдоскоп,
играет весь мир перед ним.
Как дитя, душа аскета
утонула в этом море
тонов, красок, в том розкішнім
восторге - и он уснул.
VI
День за днем шло ровно,
как на море безбережнім
волна волну ровно гонит,
облако облако в небесах.
В своей пещере старец
вновь недвижно на камне
покоится, уперев глаза
в лазурный неба свод.
Впрочем - о чудо! Что-то живеє
ворухнулось! На незримой
нити более вход пещеры
со скалы сходил паук.
Старец пристально, дух посадив,
присматривался пауку,
словно его не видел сроду,
языков се с того света гость.
А паук себе быстренько
от верха до низа входа
нить напяливал, по нитке
сейчас полез вверх.
И начал как стой сновать,
протаскивать, заплетать
ниточки, и быстро сетка
вход яскин заплела.
Старец думал: "Высылал
еще, наверное, своих шпионов
земнеє жизнь за мной,
хиче вислідить, пожалуй,
или еще где хоть паутинка
духу моего не вяжет
с той жизнью, чтобы за нее
утащить мои мысли.
Сей паук, это, может, враг,
что свою предательскую сетку
заставля на мои мечты,
на мои мысли и на зрение".
И вот поднял он руку,
чтобы сорвать паутину,
и новая шибнула мнение
в старческой голове.
"Семь братьев прежде, тікавши
от языческой погони,
схоронились в яскиню
и заснули твердо в ней.
А паук так самісько
основал весь ход яскин,
спас их от погони,
спас для божьей хвалы.
Той сеткой закрыты
спали братья в яскин
триста лет, пока бог их
на свидетельство не позвал.
Возбужденные господним словом,
стали свидетелями бессмертие,
свидетелями того, что в бога
три века - это момент.
Может, с божьего наказа
этот паук тут вообще мотал,
может, бог меня на свидетеля
тоже для себя сохраняется?"
Впрочем тихонько зазвенела
паутина черная муха
замоталась в ту сетку,
стала дергаться, пищат.
И паук прибежал со всех ног
и давай мотать живо
паутину и вязать
мухе крылья и лапки.
То прискочить, муху укусит,
то отскочит, опять мотал;
муха сіпавсь вовсю,
и тріпочесь, и пищит.
"Га, плохой кровопійце,-
молвил старец,- на то ты
вплоть мою нашел яскиню,
чтобы и здесь жизнь убивать?"
И уже руку поднимал,
чтобы розшарпать паутину,
освободить бедную муху,-
и вновь мысль останови.
"Без господнего хотение
даже мушка ся не сгинет;
бог и седьмую пауку
дал отсей его судьба.
И какое же я имею право
відбирать ему сю блюдо,
на которую он своим робом
таки тяжело работал?"
И он стал поклоны класть,
горячо начал молится,
и все время он, молячися,
слышал, как муха, как дитя,
сіпалась в паутине,
и пищала, и пищал.
Сердце у старца тріпоталось,
и рука не удалилась.
VII
"Целую ночь гулял здесь ветер,
скулил по щербатых скалах,
выло море и каменные
стены грызло и товкло.
Целую ночь стоял страшный холод
проникал меня до кости,
и словно на божьем суде
я дрожал, зубами сок.
Я дрожал, в угол яскин
спрятавшись, и тревога
проняла меня, и молитва
не шевелилась в душе.
И я слышал себя бессилен,
бедным, хорим, одиноким,
как дитя, сиротка круглая
без мамочки, без вітця.
Казалось, земля замерла,
вымерли все люди в мире,
я один лишивсь остатній
в страховищах тех.
Виделось, и бог в небе
умер, один лишь черный демон
теперь господином во вселенной
и гуляет, и ревет.
И я был, как и пилина,
гибнущая из порядка мира,
что о ней всем безразлично -
богу, и людям, и чертям.
А теперь заблисло солнце,
исчезли демоны севера,
улеглись ветры бешеные,
теплотой подыхает.
Теплота огріла тело,
и душа воскресла в теле,
нашла своего бога
и молитву нашла.
Что же это за плуты дебри,
в которые мой ум заходит?
Сеи теплоты кроха
в теле душу вызова!
Так удар огнива искру
вызывает из креминя,
а сия искра - это пожар,
жар и блеск, тепло и жизнь.
Жар, жизнь, тепло и свет,
вместе с тем и смерть, разруха,
и новая жизнь, и бессмертие -
это всемирная душа - бог.
Крошка теплоты и света -
искра в теле в мертвом
душу будит, без той
теплоты души нет.
А в душе разводит ясность,
порыв, веру - без той
теплоты нет веры .
ни ясности в душе.
А и вера творит чудеса,
творит и наивысшее чудо
над все чудеса - творит бога,
открывает его для нас.
Бог открылся нам - вот странно!
Все он открывался в день,
в горячем, теплом крае,
в свете, в молнии, в огне.
В реве вихря, во тьме ночи,
в ледах, снегах ціпущих
вия не відкривавсь никому.
Бог - это свет и теплой
Но бог - творец всего,
он создатель тепла и света...
Или создатель мороза и леду?
Нет, о сем молчит писание.
Это тепло - оно за волну
в мертвім теле творит душу,
в душе той родит веру,
вицвіт той веры - бог...
Почему не можно бы подумать,
что душа, и ее вера,
и сам бог - это только произведение
той крупицы теплоты?
Боже, может, грех так думать?
Но ты же велел искать
правды!.. Без твоей воли
мысль не придет на уи".
Так с мыслями дрался старец,
и молился, и томився,
но давне просветления
не хотело уже воротят.
И он плакал: "на то же я
тихую келью покинул,
скит пустынный, чтобы аж тута
в узах сомнения кончит?"
VIII
"Что за необычные гости
в мою яму заблудились?
Что это за послы и откуда
ветер вот мне принес?
Те платочки снежно-белые -
или это снег? Но не тают!..
Странный запах из них несется...
Боже мой, вишневый цвете
Цвет вишневый - здесь - в тех скалах!
Где здесь вишни на Афоне?
О, скажите, тайные гости,
поведайте, откуда вы?
Запах ваш такой чудесный,
вплоть до сердца он доходит,
в душу сыплет наслаждение,
чем-то родным вавіва.
О, скажите,- вы с Украины,
из далеких родных поселков,
что теперь вишневым цветом
везде стоят обсыпанные?
Слышу, слышу родной запах,
и мое старый еерце
играет в груди? Боже милый,
и неужели же я не забыл?
И неужели же и Украина -
этот цветочный рай веселый,
это тяжелое, кровавое ад -
еще для меня не чужая?
Что мне до нее? Трудно
ей, племяннице, там бороться
с иезуитами и ляхами,
и не легко же и мне.
Есть своя борба у меня,
и борба, что кождый должен
сам перевести с собой,
пока другим помагать.
А я свои лучшие
думы, и чувства, и соревнования
не отдал ей на услугу
в той великой борьбе?
Не был я ей советчик
на непевнім распутье?
Или не придавал отваги
ее усталый борцам?
Ах, и то не ранила
мою душу их невдяка,
непокорность и непочтительность,
нетямучість их тупая?
Или же меня не відіпхнуло
их гордеє неверию?
Или я не отряс навсегда
пыль их из своих сапог?
Так чего же вы, белые гости,
сиротята весенней,
здесь с вихрем заблудились
и свой запах принесли?
Не для меяе уже ваш запах!
Не для меня те далекие
воспоминания об Украине -
я давно для нее вмері
Умер! А гом же сердце скачет,
почему же кровь живее бьется,
мнение чайкой летает
над садами родных сел?
Пигги! Пигги! Цветы, травы-
Вишни, молоком облитые...
Ивы, словно зеленые копны...
Дым из крыш вверх в'єсь...
На калине соловей
так трещит, аж сердцу любо...
Дети бегают Девушки...
где-то поют в саду...
Вон, а вон, далекие гостії
Вы внесли мне тревогу
в пристань тихого покоя,
водоворот жизни в мой гроб".
IX
Вечереет. Тень довжезна
от скалы легла на море,
а там ген легкие волны
золотом, пурпуром горят.
Из гнезда скального старец
тихо смотрит на море,
из волн злато-пурпурных
где-то строит далеко путь.
Путь мостит в край далекий,
через горы и долины,
аж на родную Украину,
а тем путем думы шлет.
Шлет сердечное поздравление,
и любовь, и тоску,
что, казалось, давно уже
погребены были.
Вот, глянь, тем ясным путем
отряды барка надпливав,
бризка золото и пурпур
из-под весел и из-под руля.
Теплый вечерний ветерок
раздувал белый парус,
и плывет, словно лебедь, барка
к Афонской горы.
То братчики возвращают,
ходили в край далекий
на монастыре просить?
То простые торгаши?
Или набожные пилигримы,
паломники правоверные,
прибывают на поклоны?
То Прота се послы?
Старец проследил глазами
барку, пока за скалой
не спряталась аж в пристань,
как спряталась - он вздохнул.
Знать, привиділись старом
в барке казацкие кафтаны
и шапки червоноверхі -
нет, это, наверное, призрак был!..
Х
Снова ночь, и снова утро,
и поклоны, и молитва,
и в старой душе тревога,
сомнения и беспокойство.
Аж вдруг послышался стук -
на горе кто-то, по закону,
камнем о скалы стучал,
старец стуком ответил.
И спускавться на шнуре
киш с пищей для него,
а на дне корзины белев
запечатанное письмо.
Затряслись у старца руки:
на письме слова знакомые,
украинский тот скоропись
и знайомая печать.
"Старцу честному Ивану,
что в Афонской одиночестве
путь тяжелый, тесный верстает,
путь, показанный Христом,
православные с Украины,
собранные в городе Луцке
ііа братерськую совет,
шлют благанкя и привет.
Богу спасибо святому,
он о нас не забывает
и важкії нам искушения
шлет для нашего добра.
Что его тяжелые удары
нас куют, как то железо,
с жужелицы, очищают
и закаляют, как сталь.
Богу спасибо святому
и молитвам тех богомольцев,
что бремя креста на плечи
за братьев своих берут.
Лаской его святой
и молитвами богомольцев
стоим еще твердо в вере
и не тратим надежд.
Бьют нас и явно, и тайно
враги непримиримы,
напасти, и брехві, и предательство
нас подкапывают и рвут.
Отреклись нас сильные мира -
и князья, и воеводы,-
бросили Христова стадо,
[за мамоною бегут.
Наши пастыри духовные
сделались волками,
дергают Христовом стаде]
и яд в души льют.
Словно голодный лев пусїииі,
так рычит в нашей горе
голос лютой надругательства:
"Где ваш бог? Где ваша мощь?"
Тем-то мы, маленький човпик
среди волн тех бурных,
с молитвами и слезами
совет советовать сошлись.
Помня фразу Христа:
царство божье - труд большой,
и труженики огни лишь
завоевывают его,-
помня твою науку,
что, как пастыри нас предадут,
надо нам, самому стаду,
о своем спасении дбать,-
обдумывали вместе,
как бы нам от этой бури
хоть малесевьким оплотом
церквей божью защитит.
И прирадили азбрати
в "даю огяшие все сиди,
чтобы большое, общее дело
поспівало и росло.
И отеє шдемо к тебе,
чесднй отче наш Иван,
своих братиков с мольбой и
будь ты вашим стерником.
Верни ты на Украину,
согревай вас своим словом,
будь между нами, языков и аатра
в кошаре пастухов.
Ватра, холодных греет,
дает свет среди ночи
и пугает злую зверюгу,
души радует живы.
Будь ты вам духовым отцом,
будь нам примером высоким,
любой молитвой душ наших,
нашим боевым лозунгом.
Посуди: тяжелую непогоды
насаждають в душах злобу,
ненастаннії надругательства,
замуровывают уста.
Посуди: ложь и кривда,
как и хижая волчица
в своем гнезде смердючім,
родит хищных волчат.
Посуди: лукавство и измены
убивают правдомовність,
а у кого затруте сердце,
то ядом и плюет.
Отец, отец! Лютое горе
уже калечит наши души;
волчата, хоть беззубые,
уже ползают среди нас!
Отец, отец! От ударов
гнутся наши лбы и спины,
и ядом страшной
накипает нам душа!
Покажись здесь между нами,
как старый несгибаемый борец!
Один вид твой нас, наклонных,
напростув, покріпить.
Слушай, родная Украина,
старая мать милосердия,
голосом зовет плачливим
свое любеє дитя.
Время идет на нее яростный,
перехресная дорога
перед ней - кто покажет,
каким путем ей идти?
Не згордуй же сим мольбой!
Спеши спасать мать!
Может, голос твой и ум твой
все вернет на добро".
А на верхней стороне карты
предписание было: "русские Післанці
ждут ответ до завтра,
завтра будут на скале".
XI
По пещере ходит старец,
крест к груди прижимает,
молитвы тихонько шепчет
и не думает о письме.
"Крест - мое единственное добро,
крест - одна моя надежда,
крест - равно мое страдание,
одинокая ветчина.
Все, что свыше им,- заблуждение
и чортячая соблазн;
лишь один здесь путь истинный
и спасен - путь креста.
Этот лист и этот голос?
К кому? До старца Ивана.
Старца Ивана уже нет,
он умер, умер для всех.
Что мне до Украины?
Пусть спасается, как знает, -
а мне когда бы самому
дотиснуться до Христа.
Ведь я слаб и грешен!
Я не светоч, не мессия,
Их от гибели не відкуплю,
сам с ними пропаду.
Нет, не предам своего бога,
не сломаю завещания
и иго креста отсього
до могилы донесу.
Близко уже. Видимо, для того
бьет меня вял остатній
и остатня часть дороги
так болюща и тяжелая.
Уже недолго. Боже! Боже!
Облегши мне бремя мое!
Просвещения остатню тропу,
что мол теряется во мгле!"
Всю ночь молился старец,
обливал лицо слезами,
к кресту старческие грудь,
как к матери, тулив.
Вел плакал, шептал и звал,
и было вокруг темно,
и в душе ужасно темно,
и просветления не шло.
А когда воскресения солнце,
он сидел и ждал тревожно,
пока камень загромыхает,
голос ізтори озвесь.
Вот грохочет глухо камень,
старец вместе встрепенулся,
и рука не протянулась,
он на знак не отозвался.
"Старче Йване! Старче Йване!" -
зовет голос, и кажется,
это крик тревоги, боли,
что спасенья просит он.
"Старче Йване! Старче Йване!
Это посланцы с Украины,
се твои убогие дети.
Старче Йване, відізвись!"
Старец слушал, дух посадив,
его ухо жадно сосало
украинский милый голос,
но он не отозвался.
"Старче Йване! Старче Иване!" -
долго звали посланцы,
а внизу только море выло,
и не отозвался Иван.
XII
Вечереет. Словно сизый
ковер, тень легла на море,
а из-за горы лучей
косвенно в море порила.
Золотистый путь протянулся
от тех морских волн подвижных
до верха горы Афона,
под скалой море игра.
В пещере в самом входе
сгорбленный сидит пустынник
и письмо раз в раз читал
и слезами полива.
"Слушай, родная Украина,
старая мать милосердия,
голосом зовет плачливим
свое любеє дитя".
"Любеє, нет говорит!
Что в найтяжчую час,
в непрозрачную, лютую беду
свою мать покидаї
Что в ослеплении безумнім
сам только спастись хочет,
а братьев тревожных, бедных
без советы пустынный!
И какое же ты имеешь право,
черепино недобитая,
о своем спасения заботиться
там, где гибнет миллион?
Или забыл слова Христовы:
"Добрый пастырь собственную душу
отдает за свое стадо"?
Ты разве не пастырь их?
Или забыл слова Христовы:
"Кто говорит: люблю бога,
а не спасет брата,-
то ложь на душу взял"?
Ведь за все души тии,
что там упадут в неверии,
а ты бы поддержал их, в тебя
бог счета зажада.
Ведь те твои монашеские
гордые мечты о спасения
здесь, вдали от соблазна,-
это же искушение, грех тяжкий.
Это не божий путь верстаєш,
а дьяволу служишь,
мастеру гордости, что богу
равным быть захотел.
Это не божий путь! Та даже
если бы в рай ты так достался,
а твой родной край и народ твой
на гибель бы пошел -
ведь же рай тогда для тебя
адом станет! Сама мысль:
"Я мог их спасти!" -
тебе с неба сделает ад!"
И смертельная тревога
стиснула старческое сердце
и заперла дух в груди,
холодный пот лицо покрыл.
Он зирнув на сине море,
где рубцом золототканим
зарисовувався очертание
от Афонской горы.
Глянь, с Афонской залива
отряды барка следует,
с отіненого плаю
ген на солнечный бежит.
Турчин баркой рулит,
в барке казацкие кафтаны
и шапки червоноверхі,
бризка золото с весел.
Ах, посланцы с Украины!
В сердце старца стрепенулось,
и в тревоге, и в исступлении
худые руки он простер.
"Стойте! Стойте! Заверніться!
Я живу еще! По-старому
еще люблю Украину,
остальное ей жизнь отдам!
Стойте! Стойте! Заверніться!"
И зря! Не слышат крика.
И по волнам золотистых
барка вон плывет и плывет.
И ломает руки старец,
и больное сердце давит,
и перед крестом на камень
он бросается лицом.
"О распят! Ты же оставил нам
завет тот самый высокий:
своего ближнего любить,
за родню жизнь отдать!
О распят! Глянь на меня!
О, не дай мне пропасть
в бездне мук, тоски,
в безверие глубине!
Дай мне братьев любить
и для них жизнь отдать!
Дай мне еще раз посмотрят
на свой милый, родной край!
Глянь, отеє остатня нить,
что меня тянула к труду!
О, не дай же ей порваться!
Заверни ее сюда!
О, низпосли противный ветер!
Подними грізную хвилто!
Или дай мне взлететь,
языков пташипі, со скалы!
Ты же благой и всемогущий!
О, когда моя молитва,
и языков молчание, и труды,
и все подвиги, и весь пост
имели хоть зерно заслуги,
хоть пилиночку значения,
то я с радостью, а распят,
все без жалости отдам.
Все отдам, готов, как грешник,
вечно в смоле кипеть -
только теперь сделай для меня
чудо: барку заверни!
Или дай мне до нее
отсюда птицей долететь,
или сбежать, как по кладке,
по лучам золотом.
Ох, вот ты, еще будучи малым,
бегал из храма по лучу,
и по морю среди бури,
как по суши, ты ходил.
Дай, о дай мне сие чудо!
Лишь одно, на сию минуту!
Не оставляй меня в печали,
языков встревоженное дитя!"
Так молился Иван Вышенский,
крест вовсю тыс к груди -
и вдруг услышал, как странная
льгота боль его втиша.
Легко-легко так сделалось,
исчезла дикая тревога,
ясная уверенность разлилась
в обновленной души.
Ясная уверенность, что послушал
бог отес его благаїшя,
что наступила волна чуда -
просветление пришло.
То, чего он ждал так долго,
обдало его, словно ветерок,
языков гармония безгранична,
райские благовония празднике.
И он радостно поднялся,
и перекрестился трижды,
и благословил промінний
путь, что косвенно в море уходил.
Он ничего уже не видел,
только путь тот золотистый
и ту барку ген на море -
и шагнул и тихо исчез.
А в пещере иустельнццькш
только белый крест остался,
языков скелет всех мечтаний, иллюзий,
и безостановочный шум моря.