Степ был сизый, как крыло орла.
Василий с сыном запахали утро на востоке, в степи, и сели под телегой завтракать. Лошади круг телеги ели овес с сечкой, трясли по полудрабках овесини и сеяли на свежую пашню сено из рептуха дергал ветер и яростно бросал им в голы землю.
Солнце поднялось красное, заспанное, а на ветер, по-Василевому, кресты с венчиками помалювало на небе...
Василий с отеческой лаской отрезал сыну лепешки (пилюга хрускала на зубах), подсунул капустный лист и и салом и повернул голову к телеге, слушал:
- Где-то журавли летят... Птица весну слышит, а ветрено сегодня...
Он взглянул на широкую грудь сына, смерил глазами прочное строение его тела, и легкая тень грусти заломилась ветром на брови Василия:
- Ты бы застегнулся... Ет, выдумывает чортовню: «Закурить хочу». Брат, лето как попокуриш круг косы - не то закуришь - почорнієш на изгарью!..
Оба засмеялись; Павел отер сеном пальцы, наклонился к бочонки и тихо глотал воду -«буль-буль»...
Отец дожовував кусок хлеба, поглядывал на коне и кричал за ветром:
- Ну, стой, еще за зиму не вымокла?.. Ик, ребра знать, а губой бренчит, как под осень!..
Василий встал и поправил борозньому Чалому шаньку, потом накинул на плечи шинель и снова засмеялся к сыну:
- Закурить хочется, правда? А как вытащу книжечку про Тараса Григорьевича,- будешь сердится!
Павел скривился и здержав улыбку на русых усах - вплоть заплигала засмеяться, но ветер рванул ее, и карие, большие глаза Павла смотрели на отца не то обидно, не то с просьбой.
Он не вдержався.
- Конечно, курит могилу с крестом Тараса Григорьевича - чортовня, а еще православные, вєруєщі... Мало вам приношу из комбеда газет?.. Не-е, давай Тарасову могилу!..
Смотрел насмешливо на отца - глаза смеялись:
- А еще в воскресенье -«ты бы, Павлуша, о гайдаматчине что-нибудь прочитал, га?..» Прочитаешь теперь: я шарил-шарил - где это делось жизни Шевченко, а отец, получается, засмалюють его? Дов-о-о-ль-но: давайте закурим!
Василий вытащил кошель, положил его на колени, и на протянутую руку сына -«нет, стой, раз грех - значит всем грех» - он начал оправдуватись; голос его хрипло рвался а груди, спешил:
- Я же не курю его «Кобзаря», а только ту м'якеньку красную книжечку, где хата... а до могилы еще не дошел и не буду ее курить!.. Да.
Он развязал кошель и протянул с бумагой сыну, добавил:
- Ну, ты же сам знаешь - край: нет бумагу, а газет власть не присылает... Приходится...- и Василий виновато окликнул снова на коне: - Ну-ка, Чалый, не дури!
Павел оторвал листочек бумаги, перевернул его и, улыбаясь отца, прочитал:
- Видите: «Учітеся, брати мої, думайте, читайте...»
Василий перевел разговор к земле; книжечку с домом Шевченко осторожно свернул, положил в кошель и за искрами огородного табака робко кашлянул, оббил попілець сигареты:
- К вечеру умрет десятина, га?
Сын затянулся дымом и пускал носом:
- Умре-е... Еще до закат упораємо. Правда, Чалый?..
Чалый на слова Павлу повернул голову от шаньки, посмотрел на него своими большими глазами, где маленькими рівчаками текли от ветра слезы, немного подумал, подбросил головой шаньку и недовольно кинул на землю сечки.
Василий поднялся с земли, расправил поперек и еще раз строго крикнул на коня:
- Ану!
Брови Василия похмарніли под ветром, глаза заласкавіли, и он твердо оперся руками на рукоятки плуга; слова вырвались из груди не к сыну, а просто в степь - и были рвачкі, как ветер:
- Тець, пашешь, а красных дней не видишь; была царизна - делали, пришел Совет - делаем, а господа как плыли шелками в огородах, и по сей день плывут!
Думал:
- Тут тебе, Павел, все твое - «Учитесь, братья мои...»,-он злобно ободрал на пужалні кори и бросил ее аж за обніжок: - Такая тебе чехонь, получится на базар с собачкой-плюнут бы не захотел, а возьмет масло, на подворне заплатит вынес... и «не жолтоє!..»
Мнение Василия горела, ее подхватывал в словах ви и робко бросал в сухую ботву степи...
Он запрягал в борозду Чалого, расправлял под хомут гриву коня и подбрасывал на мулятину сена.
- Рабочие? Они тоже лямку тянут, как и мы... Разве не приносили села на последние штаны на минжу?.. А кто виноват»! кто?! Так и выходит: и власть наша, и порядки новые, а все по-старому, сбылись больших господ, черт наплодил мелких)!и пьют как пиявки!.. Кай, капитал, одним словом!.. Ну-ка, трогай, Чалый! А то в тюрьму за такие вещи пойдешь!..
Василий злобно засмеялся, поправил шлею коню и твердо встал в борозду.
Лошади дернули...
Павел поднял кнут - он взвился от ветра: -«Гиття, мали, тупай!..», и кони топали, земля рипіла под плугом, прошлогодние метелки под барками лошадей низко склоняли свои нечесаные кудри и падали в борозду - их привлекала земля, и степью ветер: резкий, мягкий, пахучий ветер и звон гайки круг плуга...
- Тупай, мали-и-и!..
Над степью стало солнце, Павел здержав лошади - возвращали круг Зеленой могилы - и стиснул кулак.
- Вы о господах даром такой мысли: кто же тогда жир будет собирать с нас, как их не станет?.. О, если бы...- он не кончил по ветру мысли: - Соб, Канталупка, слепая, что ли?
Лошади шли хорошо. Павел водил ровно, государств поводья крепко, глаза блестели одним блеском с Чалым, брови сходились серпами, прижмурені от пыли, ступал по земле широко и твердо.
- Разве графиня Браницкая думала, что я ее письма куритиму? Ха-ха-ха!..
И ветер так же вместе с Василием:
- Ха-ха-ха!.. Как будто военная цензура, ха-ха-ха.
На грани звонил плуг; тогда Павел прекращал лошади и поворачивал свое лицо к степи:
- Какие ланы держала сама: от железных дорог до Днепра - леса, озера, луга... Видимо, кусок сподниці дала бы скуриты, не то письма, чтобы не пахал этой десятины Василий Орлюк?!.
Старый висмикав істик, прочищал плуга:
- А теперь везде кротами полез по степи мужик - наш степ, врут!
Павел смеялся:
- Ого-го-го! Когда дело касается степи, мы тогда как стена; тогда, брат, не скубнеш дурничкою... Зеленая могила знает. С вилами запрещаем степь, да?
Он расправлял поводья, слушал, как форкав Чалый к воде, и далеко бросил глазами к криничовини в левадах: «Напоите надо...»
Такая треп нравилась Василию, он держал крепче рукоятки плуга, а когда начинали новую борозду, звонил им, как молодой,- куріла земля...
И только сыновняя спина серела за яблоками на бедрах Канталупки, а голос против ветра:
- Вот я хотел бы, чтобы посмотрела графиня Браницкая, как дядьки с вилами идут в бой... в Обморок бы, папа, чтобы увидела вас расхристанного на пути, гей - упала в обморок...
Чалый, не слушай!..
У Василия зацвели глаза силой... Он их прищурил и вернул головой просто к солнцу - там в синих туманах плыл степь и низко-низко, аж над крестом Покрова, клокотали журавли - выводили песню... И степь, и солнце, и дальний бор _ все пело вместе с клюквой песней в груди Василия:
- Земля... Земля... Земля...
Он хотел показать свою радость сыну - наклонился, взял в ладонь горсть земли, раздавил ее:
- А барский пар хороший, надо сказать правду, умели, сукини сыны, нами обрабатывать землю!..
Перед его глазами стояла лозой панская пшеница - вилискувалась, изменилась полосами зелеными, желтыми, голубыми и лозунги на горизонте, словно радость Васильева. О, он знает, как падало солнце в цвет полевой моркови, словно в чащу,- это была граница барского и мужицкого.
Василий стал хищным и хитрым:
- Гай гудит и рыба играет: пшеничка была, и загулы...
вернется... Прокурили.
Он похмарнів; слова падали в борозду и пожелания земле были простые, мужицкие:
- Пусть родит теперь - мы кровью сполоскали степь...
Зазвонил плуг, лошади рванули, и плуг вывернул на землю
череп человека. Василий с сыном стали.
- Вот же тая Зеленая могила, что кровью китайцев куріла...
Павел перевернул кнутовищем голову, осмотрел плоский лоб, розломлену скивицю и задумался...
- Китайцы - верные служаки...
Василий присел и тихо звонил істиком об голову, а сына спросил глазами в землю:
- Голова, как казан млечный... А может, это какой степняк наш застыл здесь с вилами?
Павел скривился и мотнул головой -«нет», а отцу просто сказал:
- Наших здесь не били. Разве не видно? Это председатель ходе...
Здесь были только они.
Одпріг коня и поехал задуман поить под левады; на ! дороге расчесывал гриву Чалого, и председатель в ходе мережиш мысли Павловой стояла только один мент и заткалася... Его щекотал степной ветер, напинав грудь, и в памяти стала Анна, его жена,- а девушкой как раз тогда - выбирала посконь - за стеблем дергала из своего сердца «журавочку»... Или сын, или дочь?..
Ему хотелось петь; он пустил свободно поводья и пошел навстречу ветру искать в песне девушку, что говорят люди:
А я бы рада ради тебя брата отравить...
И с болью Павел дает совет девушке - песня стелется по гриве Чалого, он устало ступает, а степь не слушает, свистит в прошлогодних сорняках и на четыре ветра розсотує песню:
В чистом поле могилочка,
На могиле калиночка,
На калине - гадючина;
На калину солнце печет,
А с гадины отруй течет...
Павел ненавидит такую сестру и бросает коню, как товарищу:
- Нет, не этой, Чалый, надо петь!
Перед ним снова сереет на пашни председатель ходе, конь щулить ухо - слушает:
- Знаешь, которой пели, когда наступали на Зеленую могилу?.. Ты тогда толочив барскую пшеницу, рвал копытами корни овса, и на всю прить -«эх, карабінка моя, давно порох нюхала» - роями шара.
Председатель ходе?
- Я с Хайнал!.. Я с Хайнал!..- Это был дикий крика степи одного китайца.
Павел помнит.
«Солнце печет,- вспоминается ему песня,- а с сабли кровь течет...»
...И председатель ходе одного стоит и сейчас неразгаданная: расстреляли сорок, а в последнем сам атаман волю дал...
Розкошені глаза китайца смотрели прямо, без страха, немного закрытые ресницами, и смеялись над смертью.
- Твой думал, ходя не умел умірай? Я не сказал: «С Хайнал!» Знай: патрон есть - свобод есть. Мой умірай за свобод... всех свобод умірай...
- Та-а-ак.
Черная тень солнца легла на мочарищі; ржали лошади к воде...
Еще покойные мать говорили: «Из всех коммунистов такой был один умный ходя, все улыбается: «Бедно,- говорит,- живешь». А вскочила в дом Якилинка, он распахнул какую-то коробку, вытащил черное-черное, словно жуки, с синими камешками ожерелье, передал мне: «Она ходе боится, дай сама». Попрощался, такой добрый, только нелупки и поел, хотела внести ряженки, а он...»
Павел с каким-то детским сожалением засмеялся:
- Чудная у меня была мать: «А может,- говорила,- и мой сын где-то по чужим українах будет скитаться, а кто кусок хлеба даст - в горле станет?..»
Когда напитков лошади, привязал к ивы Чалого и прилег сам напиться колодезной воды, споліскував барило - в колодце, между зеленым жабуринням, снова показалась голова ходе и память пустила по ветру еще одно...
Тогда такая смага ада нас, почернели, мыло на лошадях, а атаман без рубашки коннице благодарил... и бросил свое слово в Ходе насмешливо, с ненавистью:
- Слышь, ребята, «патрон есть - свобод есть! Мой умірай за свобод». А мы за что умираем?
И приказ дано мне:
- Ну-ка, Павлик, прогони столбовым путем китаеза!
Кавалеристы забросали назад черные шлики, смеялись, вытирали рукавами гимнастерок пот, и горячим степью катящаяся пьяная мнение одного повстанца:
- А какому богу он верует, га?..
Ходя сел на обніжок и ждал; косые глаза его смотрели на солнце; желтые здоровые зубы сосали коленце житини, а пальцами перебирал траву, казалось, ловил там бабочек, мережав им крылышки и - пускал...
Я вяло снял с плеча ружье, подошел к ходе, он спокойно показал рукой на грудь, и кружевные бабочки запутались в ругательстве атамана:
- Чего ты не прогнал его степью?..
Он сильно ударил прикладом по скивиці хожу, и вместе с разрывной пулей закуріла кровь...
...В поздний полдень доорали десятину; лошади ходили тяжело, мысль Павла не вязалась с отцовской, и поп замолчал.
Когда распахали последнюю борозду, Василий перекрестился, расправил к ручкам плуга руки и стал на закат, как коренастая, сгорбленная тень степи, а Павел-то спросил отца:
- Где же вы дели голову ходе?
- Э-э, ходя мой лежит круг телеги: это же здесь китайцев побит?
Павел молча кивнул головой, но старик словно забылся и вел разговор дальше:
- Действительно, чего он пришел умирать к нам в степи?
Сын был недоволен: председатель ходе стояла перед ним
и сейчас, а с ней бой за Зеленую могилу и бабочки солнце ткут на крылышках...
- Та-ак... Убили... это называется - аминь... и Чалому спасибо.
Круг телеги они застали Анну, женщину Павлову.
- Сижу и смотрю - отец голову китайца хотят домой везти...
Василий мирно, любовно смотрел на Павла, ровнял бойкую Анну и решил по-своему:
- Немножко не доорана борозда на ум, но трудолюбивая и красивая. Будут жить.
Павел запряг лошадь, положил на телегу плуг, подобрал сено, повернул телегу в пути и еще раз подошел к председателю ходе, а Анне по дороге строго сказал:
- Садитесь с отцом на телегу, только рептух себе подложи, понимаешь?
«Мой умірай за свобод...»
Он ударил носком ботинка голову ходе, она забавно раскололась надвое и покатилась по свежей пашни.
Василию это не понравилось, он оскорбительно спросил сына:
- И зачем это делает?
А Анна, как посмитюха:
- Фи-хи, а вам что, китайца жалко?
Павел задержав вожжами лошади и смех Анны, оглянулся назад, где сіріли две половины председателя ходе:
- Пусть четыре ветра разнесет, когда это председатель ходе, которого я знаю!
Все молчали. Вожжи заиграли в руках Павла, он не слушал, как летели по ветру слова отца:
- Е... Так пришлось казаку умереть. Где Китай то...и разбросали людей по миру...
В выбоинах зазвонил плуг, Павел повернулся всем телом к Анне, догорал в облаках вечернее солнце, а ветер наклонял голову Анны к нему и на орала отбил два силуэта...
Анна угасала под солнцем, словно вялая аргонія; они везли с Павлом какую-то свою радость и смеялись... Она толкала его:
- У-У, и - сплеще... разве доктор бог: «Сын или дочь?»
Ветер гнал облака, перенимал Васильева телеги, а Павел показывал ему свои здоровые, пос-ризкані степным пылью руки круг вожжей и резко, бодро кричал:
- Тупай, Чалый!.. Скоро дом...
1923