Украинская поэзия вошла в четвертое десятилетие XX в. физически обескровленной, эстетически выхолощенной и морально растерянной. Десятки талантливых художников было репрессировано и уничтожено. (Среди них - €. Плужник, М. Зеров, М. Иогансен, А. Около, Д. Загул, М. Драй-Хмара и др.). Те, кому повезло спастись эмиграцией (Ю. Клен, И. Багряный и др.), фактически оказались вне отечественным литературным процессом и ощутимого влияния оказать на него не могли. Художники старшего поколения (П. Тычина, М. Рыльский, М. Бажан и др.) в неблагоприятных условиях тоталитаризма отрекались от творческого поиска и приобщали свои сорванные голоса до казенного хора. Младшая когорта (А. Малышко, К. Герасименко, И. Нехода и др.) только пришла в литературу в конце 30-х годов, когда окончательно утвердился соцреализм, отрицал любые идейно-эстетические новации, кроме декретированных ним.
Важные для поэзии личностные начала были втяті под корень, лирическое «я» растворялось в серой массе трудящихся, видя в том свое призвание. Предлагать собственное видение и понимание окружающего мира поэты не осмеливались (только В. Сосюра и тут был оригинален, личностный лиризм ему снисходительно дарился как проявление неизлечимо «болезненной» психики). Из множества интонаций и регистров видное место занял героический пафос, злютовуючи «легендарные» события гражданской и близкий приход новой войны в единый «победный» и, как весь официальный образ действительности, сказочный массив.
Гитлеризм под бодрые марши краяв сапогами Европу; с востока ее лоскуты присоединял к своей империи «вождь и учитель» Сталин. Осознать это страшное противостояние двух тоталитарных систем тогдашняя литература Украины не могла, потому что не смела.
Публицистический голос поэзии 40-го года - інвективно безадресный, рассредоточенный в своем миролюбивом воланні, нравственно-розгублений. ей разрешено прославлять только современные победы Красной Армии... Этакой, рекрутованою сталинским мифом о всемирном иллюзорное счастье, эстетически охлялою, украинская поэзия встретила Великую Отечественную войну. И это ее бодро-нищенскую фон только оттеняли единичные удивительные явления, к которым относится лирика А. Ольжича, О. Телиги или В. Свидзинского («Поэзии», 1940), ориентирована на общечеловеческие ценности и свободная от догм тоталитарного искусства.
Горько признавать, но именно война высвободила приглушенные силы украинской литературы, попустило путы народного духа, который один только и мог помочь в этой трагедии. Нечего было строить железные границы, петь осанну ущасливленому социализмом народа, надо было идти умирать за родную землю. А на это была способна только личность, осознающая своей незаменимости, готова положить свою жизнь на алтарь Отечества. Тоталитарная система вынуждена была обратиться за помощью к тому, кого она преследовала и уничтожала,- свободной, духовно независимой, как писал О. Довженко, Человека. И общество, запуганное, замордоване, одурене, разделено на «чистых» и «нечистых», нашло такого человека - в жизни я литературе.
Эволюция поэзии 1941-1945 гг.- это идейно-эстетическое возрождение личности как величайшей ценности, возрождение народа как восстановление разорванных связей между личным и общим, «моим» и «нашим». Стержень этого стремительного процесса - обращение искусства к истинно человеческой сущности, ее морально-психологических глубин, отрадная для искусства и вынуждена для власти демократизация и гуманизация художественной мысли. Перед смертью гражданину дарилось последнее слово, слово от себя, своего неповторимого «я», которое и отразилось в поэзии военной поры.
Она первой среди других жанров стала выразителем народного духа в один из тяжелейших моментов отечественной истории. За четыре года войны украинская поэзия не только дала высокие образцы героического эпоса, но и показала, какая пропасть пролегла между политической конъюнктурой и высоким искусством. Вопреки тайным надеждам писателей, переход до настоящего художественного слова оказался трудным, интересным, а для некоторых из художников - невозможным. И все же за это время поэзия освоила большой и заброшенный художественно-философское пространство, от плакатного рисунка и искусственного лирического героя пришла к индивидуального портрета и личностного осмысления жизни. Ощутимые изменения произошли во всех жанрах, обогатился виражальний арсенал Лирики, раскрылись новые проблемные просторы.
29
В первые дни войны поэзия обращается к народу с клятвой и призывом, боевым маршем и походной песней. Всенародного огласку приобретает «Клятва» М. Желательна (1941), что отражается в стихах П. Тычины «За все мы відплатим тебе», Г. Рыльского «За землю родную», В. Сосюры «Мы победим», Л. Первомайского «Я рос на этой непокірній земли», В. Булаєнка «Рыжие подняла паруса, плывет...» и др. Обращение, «производная» становятся ведущими лирическими жанрами, нередко сразу кладутся на музыку композиторами, народными певцами (кобзарь Павел Носач 1). С одной стороны, здесь еще прослеживается инерция предвоенных бравурных настроений и мотивов, с другой - агитационно-публицистическая поэзия обобщенно-возвышенного звучания - типичное явление для литератур всех народов, на свободу которых посягнул фашизм («Песня о знамя» К. Галчинського, «Примкнуть штыки!» В. Броневского, «Священная война» В. Лебедева-Кумача, стихи Сайфі Кудаша, А. Куляшова и др.).
Думаем, надо четко различать формальный и содержательный аспекты агитационно-публицистической поэзии. Как господствующий жанр она действительно доминирует в первый период войны. Большинство авторов вскоре отошли от этих форм, однако относительно идейного пафоса поэзия 1941 г. оставила достижения, которые будут питать художественное творчество всей войны. Май 1945-го встретят не только народы-победители, но и свободные люди, к которым в борьбе с ненавистным врагом вернется истоптанная тоталитаризмом достоинство.
В 1941 г. появляется много стихов, посвященных Украине. Крупнейшим явлением среди них стал цикл А. Малышка «Украина моя», каждый из пяти произведений которого звучит как продолжение давно начатой, искреннего разговора с любимой землей. В литературных достижений 1941 г. принадлежат и стихи В. Сосюры «Счастье победы, радость поворота», Л. Первомайского «Земля», Г. Рыльского «Украине» и «Слово о родной матери». Своевременность и художественная сила этого произведения обусловлены тем, что образ народа, грозное и неистребимое «мы» - это стержень всей агитационно-публицистической лирики - нуждался в конкретизации, чтобы не превратиться в плакатный всеобщих. Кто мы, откуда мы, какого роду-племени, чем сильные и богатые - все это раскрывается в «Слове...», сознательно ориентированном на поэтику древнерусского «Слова о полку Игореве».
Переходный формы личной исповеди жанр «Слова» распространяется в украинской поэзии, которая стремится выйти за тесные для нее рамки агитационно-публицистической лирики.
Вполне естественно, что образ народа в час посполитого сдвиги «опередил» в поэзии образ отдельной личности, которая только-только начинала осознавать себя в румовищі событий. Единственной и самой дорогой виделась Украина В. Сосюре, н подобии матери приходила к А. Малышко, П. Тычины, К. Герасименко, И. Неходи... М. Рыльский дал завершенный и монументальный портрет духовной сущности Украины.
Не такой ожидаемая («ее мы не ждали такой...» Л. Дмитерко) война становилась страшной обыденностью. Правдивое отражение жизни требовало пересмотра устоявшихся форм, перестройки художественного сознания. Значительного распространения приобретает документальный рассказ о событиях, так называемая «лирика фронтового блокнота». Документализм как тенденция охватил все жанры. Это и баллада («Баллада о подвиге» М. Желательна), и песня («Песня о трех и одну» С. Голованевского), и портрет («Машинист» М. Шеремета, «Шофер» П. Дорошко), эпическое повествование («Рассказы о замполите Боднія» И. Гончаренко), и поэтическая хроника («Жахна быль» И. Виргана). В этих произведениях на первом плане - событие, а характеры и мотивы остаются «за кадром». Фактографическая объективизация изображения сопровождалась невозмещенной потерей лирического начала, идейно-эмоциональным самоустранением автора из плоскости экрана. Итак, плакат обобщенного смысла гражданского заменялся частичной иллюстрацией со всеми соответствующими эстетическими последствиями. Отсюда же - своеобразный аскетизм, что отбирал у героя право на личные чувства, воспоминания («Детство... Молодость... Жизнь... Гони, словно тяжелую болезнь, Эти довоенные чувства» - Л. Дмитерко, 1942). Следует отметить, что этот духовный спазм лирика преодолела достаточно быстро.
«Чистый» документализм и производный от него аскетизм вскоре теряют свое значение, ибо прямой перевод фактов был позірним приближением к реальности, хотя и имел определенную информативную вес, учил художников работать с «горячим» материалом. Следующим и логичным шагом было превращение документалізму из метода воспроизведения действительности на прием, сочетался с другими стилевыми элементами '. Через конкретную коллизию в поэзию входило жизни, не раз, как у Л. Первомайского («Подвиг»), В. Сосюры («Забрали все из дома») или М. Терещенко («Мать»), в трагических красках. Весь дальнейший путь поэзии заключался в все более глубоком и самостійнішому осмыслении того, что заносилось в фронтового блокнота, к писаной кровью книги человеческих судеб.
Примечательна в этом процессе было появление 1941 - 1942 гг. стихов-писем, посвященных соотечественникам. Эти личные адресации, что лишь отчасти дополняли индивидуализированное «слово», зафиксировали отход художников от «чистой» хроники. Поэты обратились к народу от своего имени, приближая появление нового лирического героя - конкретного персонажа, которому и суждено смертью смерть одолеть («Письмо к землякам». Сосюры, «Бойцам Южного фронта» М. Рыльского, «Летите, орлы» Г. Бажана и др.).
Другой яркий стилевой струя берет начало в фольклоре, его разветвленной системе жанров и художественных средств. Фольклор как организованная стихия духовной свободы и высшего совести был мощным двигателем подъем лирики из тисков схематизму. Именно его образами и мотивами исполняются сотни стихов А. Малышко, М. Стельмаха, Есть. Бандуренка, П. Усенко и др. Народу, боролся, нужны были близки его сердцу мелодии и слова, в которых бы звучали и оживали вековая духовная память, свободолюбивые традиции, врожденная доброта... И такие произведения появились - «Производная» П. Воронько, «Песня пленницы» А. Ющенко, «Не діжде враг, чтобы Карпаты...» Ю. Боршоша-Кум'ятського и др.
Для многих фольклор становится путем в историю-и в древней, легендарно-победоносную, символізовану именами Ильи Муромца, Святослава,. Байды, Наливайко, и в новейшую, что родила и рождает своих героев («Как собирались ребята с отряда» А. Малышко, «Косарь» М. Стельмаха, «Три березки» И. Неходи, «Проводы» Есть. Бандуренка т.д.). В то же время распространяется и прямая стилизация, которая искажает образ реальной действительности. Во-первых, потому что каждый повтор вообще лишен новизны и гностической вместимости. Во-вторых, масштабы событий Великой Отечественной и сама война - не имеют аналогов в мировой истории: фольклорные образы и мотивы в состоянии вместить их в себя без потерь и упрощений.
Узнаваемая правда жизни заставляет художников постепенно отказываться от копирования фольклорной стилистике и прямых исторических аналогий. Это становится ощутимым после Сталинграда и подтверждается тем, что стихи, в которых доминирует пафос исторического примера и фольклорная стилизация, вполне теряют жизненную убедительность и начинают пахнуть литературщины даже тогда, когда их авторами являются выдающиеся мастера.
Фольклор, как и документализм, с определенного стилевого канона превращается в один из художественных средств, обогащая тем самым художественную палитру лирики (например, «Песенка» Л. Первомайского, 1942). Стилевые поиски поэзии непосредственно связанные с логикой развития лирического героя (персонажа, образа автора, лирического «я» - этой основной для поэтического жанра эстетической категории. На рубеже войны народ все яснее начинает осознавать себя как единство индивидуальностей. Не было безымянных! Мужеством и страданием человек опровергала сталинскую теорию «винтика», на грани жизни и смерти возвращала себе право быть личностью. Сознательный характер самопожертвования требовал от искусства внимания к реальному человеку. Именно эти тенденции и вырисовываются в разных стилевых течениях и жанрах.
Достаточно отчетливо свидетельствует об этом «Сталинградский тетрадь» М. Желательна (1942), в психологически проницательных картинах которого отражаются и смелость, и естественный страх перед смертью, возвышенность и усталость, связка противоречивых чувств, которые до тех пор подлежали плакатной редукции. Война начинает изображаться не как героический порыв, а как ежедневная работа - смертельная, тяжелая и привычное: «Бьют пушки, падающий снег из малинника. Глухо бьют. Мы привыкли уже к ним, как к тикания часов» («Лесные жилища» И. Неходи, 1942).
Именно благодаря этим трагическим обстоятельствам конкретная личность со всеми чувствами и порывами, казалось бы, такими несвоевременными «в час гнева», но такими по-человечески понятными, возвращается в поэзию. Живой образ лирического героя вырисовывается в циклах «Неотправленные письма» П. Дорошка и «Лирика» Л. Дмитерко (1943). Этим светом пронизано лучшая часть лирики. На втором этапе войны начинает преобладать реалистичный рисунок, конкретно-личностное отражение действительности («Отдых» Я. Шпорти, «Сад» Г. Шеремета, «В блиндаже» М. Шаповала и др.). О демократизацию художественной мысли свидетельствует проникновение в лиро-эпическое повествование элементов юмора, меткого остроумия, улыбки, на которую способен человек, что приобретает духовную свободу и равновесие (это в стихах И. Гончаренко, К. Герасименко, Д. Каневского, П. Воронько и др.).
Ведущим остается сюжетный стих, событийная канва которого является предметом самостоятельного авторского размышления. Развивается жанр баллады (А. Малышко, П. Воронько, Л. Первомайский), человек на войне вырисовывается в богатой медитативной и интимной лирике В. Сосюры, М. Нагнибіди, С. Крыжановского, Я. Шпорти. «Нераспознанная, неразгаданная, Принеси мне это оазис тишины и любовь мою нерозкрадену По разбитым дорогам войны». Эти строки В. Булаєнка - своеобразный эмоциональный ключ к щемної интимной лирики, которая составляет особую страницу нашей литературы. Абсолютная искренность в смертный час, нежность и целомудрие порубцьованих войной сердец, целостность и глубина чувств преподносят ее на уровень, недоступный послевоенному десятилетию.
Обогащается и гражданская лирика. Субъективные переживания авторов, их боли, печали и радости окрашивают и патетику стиха. Между человеком и Отечеством исчезает «дистанция страха», боязнь сказать что-то не так, преодолевается отчуждение личности от наследстве, передаваемом. Так, в стихотворении П. Тычины «Матери забыть не могу» Украина существует в любви лирического героя, в его ассоциациях и прозрениях - везде и во всем, где он есть и где его нет. Она всепроникающая и непостижимая,- только этим и можно объяснить щемність раз за разом повторяющегося и парадоксального по смыслу утверждение - «Матери забыть не могу...». Разве можно забыть мать? Даже в угоду мировой идеи?!
«Украина» П. Воронько, «Когда домой я приду». Сосюры, «Моему краю» Г. Рыльского, «Киев» А. Малышко - в этих и других поэтических обращениях к Отечеству, национальной определенности лирического «я», заявленной без колебаний и страха, отраженный очеловечивание поэтической мысли. К гражданской лирике приходит философичность - редкая гостья довоенных произведений, посвященных Украине. Вершинным в этом плане является стихотворение П. Тычины «Я утверждаюсь» (1943). Поэт сумел выразить то, что искало выражения в общественном почуванні, сплавил воедино миллионы честных «я». «Я есть народ, которого правды сила никем завоевана еще не была...» Титанический образ народа, который почувствовал свою силу и волю, встает из множества индивидуальных судеб, а потому не теряется в абстракции.
Освобождение родной земли приносит в поэзию новые мотивы, отзывается радостью и болью от увиденного руйновища Родины («Киевские этюды» М. Желательна). Битва ради жизни, счастья и свободы - эта идея пронизывает картины ратного и трудового героизма, что отныне идут рядом. «На пожарище люди уже строят новый дом»,- пишет Л. Первомайский. Мотив приближения новой жизни звучит во многих стихах В. Сосюры, А. Підсухи, А. Малышко. Трудно не услышать в нем надежд на обновление всего жизнеустройства, вынесенных из пекла боя и направленных в будущее. Прочувствована и освещена поэзией значимость индивидуальных усилий, что непременно должны сделать счастливыми всех и каждого,- вот философское достояние лирики 1943-1945 гг. Еще впереди радость Победы и слезы воспоминаний, а поэзия уже улавливает движения воскресения! для жизни души, которая так долго страдала. Это - идейно-эмоциональную подоплеку всей поэзии на рубеже войны и мира: «Пойдем, моя душа! Приближается ливень, дыхание ее уже над горизонтом слышать. Омойся в этих далях, будь свободна и счастлива, ведь ты же еще можешь быть счастливой» («Весна» Л. Первомайского).
В завершающий период войны появляются новые темы, «оговоренные пафосом освобождения и приближением к Победе («Он и они». Доленга, триптих «На Одере». Мисика, «В Германии» М. Дашкієва, «Чужбина» Л. Дмитерко и др.). Понимаем и то, что сквозь мембраны этого пафоса в общественное сознание внедряется идея «совершенства» советского строя в его сталинском «исполнении», глубоко противная сокровенным чаяниям народов-победителей. Но перед этим «тихим» перерождением гуманистических энергий литература оказалась беспомощной и вскоре сама стала жертвой этого процесса.
Входит в лирику и тема народных жертв, появляются образы пленных женщин и детей («Галька» В. Швеца, «Олеся» Я. Шпорти, ряд стихотворений А. Малышко). Разумеется, в этой шеренге мужские типы вовсе отсутствуют: они принадлежат к той грани войны, освещать которую литература не имела права.
Наконец, ожидали Победы. Потерпели невиданных обид и выпили реку неслыханного боли. Но получили на этой войне и моральная закалка, высокость духа, возрожденную достоинство и надежду на счастье: «В огне вся нечисть сгорела, вся грязь пов'ялана ножи - осталось чистое серебро тела и чистое золото души» (И. Вирган). Не вся «грязь погорела и повяла», но как хотелось верить, что таки все и навсегда!
Естественно, что в поэзии Победы снова на переднем плане собирательный лирический герой, торжественное «мы». Но этот коллективный образ принципиально отличается от того, каким он был накануне войны. Это образ духовно пробужденного народа. Теперь это не условный заменитель безымянных масс, в котором теряются реальные лица,- слово многих есть сейчас словом и каждого в частности: «Что для бессмертия родилось, от оружия смертных не умрет! Мы все збратались и зсестрились, Новым овіявши старое» (Г. Рыльский, «Победе»).
Лирика 1945-го в своей подавляющей части отразила новый морально-психологическое состояние общества, осознанность этого состояния. И не вся поэтическая продукция 1941 -1945 гг. вписывается в сложившуюся динамическую модель развития художественного сознания. Тогдашняя периодика наполнена множеством апологетических текстов в честь партийного руководства и великого вождя, ему посвящены и такие удивительные произведения, как коллективные «величальные», составленные из написанных различными (преимущественно известными) авторами строф. Назвать их поэзией
нельзя.
Главные тенденции развития художественной мысли прослеживаются и в жанре поэмы. Так, в русле документалізму (военной хроники) появляются «Владикавказ» Л. Дмитерко, «Ляля Убийвовк» М. Нагнибіди и другие эпические полотна, где событийный план сплошь заступает характерологічний (не говоря о философски настроенный). Об питать слабую собственно эпическую мнению энергией фольклора свидетельствует поэма М. Шеремета «Генерал Орленко». К культурно-историческим аналогиям прибегают Мария Пригара в поэме «Ярославна» (1943) и М. Желай, создавая монументальное историческое полотно «Даниил Галицкий» (1942). Несмотря на официальное патриотически-агитационное звучание поэма М. Желаемая имеет и независимую от условий создания эстетическую ценность как тщательная разработка исторической темы.
Усиление личностных основ творчества нашло выразительное воплощение в поэме П. Тычины «Похороны друга» (1942). Человек и смерть, война и судьба, вечный дух и тленная плоть - таких философских высот достигнет автор, вглядываясь в реальные лица, вслушиваясь в самого себя под огненными небесами своей земли. Все дальнейшие значительные явления великого жанра будут движением художественной мысли вглубь духовного космоса личности. Это и полифоническая, весьма экспрессивная «Жажда», а еще больше - «Путешествие в молодость» (1942 - 1944) М. Рыльского. Недаром этот последний произведение более сдержанно встречен критикой: не оглядываясь, как в «Жажде», на «кремлевские зори», поэт погружается в мир своей юности, озвучивает все то, что является духовной основой личности. Всем течением чутье «Путешествие в молодость» опротестовывала тотальное нивелирование человеческого «я». Пусть это не было должным образом прокомментированы современниками, и эпическое пространство поэмы М. Рыльского виколихував в себе идею внутренней свободы - виколихував ее для будущих поколений, грядущей «молодости» народа.
Даже В. Сосюра, имея постоянную идейно-композиционную модель поэмы, растиражированное во многих однообразных образцах, переносит философские акценты своей ліроепіки из сферы всеобщественной на личностную. Так, после плакатних «Сын Украины» и «Кошевой» автор пишет новую поэму «Мой сын» (1942-1944), в центре которой - образ отца, отягощенного виной перед сыновьями. Поэма была критикуема за «слабость», «безволие» образа, то есть за все то недекларативне, что и придает лирическому герою человеческих черт. К произведениям конкретно-реалистического направления принадлежат поэмы «Пленница» А. Малышко (1945) и «Галька» В. Швеца (1945). О демократизации жанра свидетельствует и появление лирико-философских поэм, прежде всего «Зеленого дома» Л. Первомайского (1944-1945).
Поэзия войны отразила сложный процесс духовного раскрепощения личности и сама обновилась в нем. Она зафиксировала стремительную гуманизации общественного сознания, что произошло под влиянием обстоятельств: чтобы сохраниться, власть должна немного «попустить» народную волю, мысль и душу.
Так, поэзия принесла меньше достижений, чем могла - слишком надорванными проявились ее творческие силы. Остальные, принадлежащая к украинской литературе XX в., создавалась за рубежом - геополитическим и идейно-моральным. Это лирика Есть. Маланюка, Елены Телиги, Т. Осьмачки, В. Барки, И. Багряного. Художественная рафинированность, независимость от поэтики иллюстративных функций, глубина и посутність мысли, эстетическая ориентация на вершины мирового искусства позволяют говорить о ней как о самостоятельном и плодотворное направление. Это глубоко гражданская эпика, представлена прежде всего поэме Ю. Клена «Пепел империй» (1942-1944). С позиций гуманизма, следуя ренессансные традиции великого Данте, здесь изображена растерзанная тоталитаризмом Европа, круга гитлеровского и сталинского ада. Эпопея Ю. Клена - решительно разоблачения большевистского мифа о социализме, его преимущества и прелести, показ его агрессивности.
Словом радости и надежды встретила поэзия мирный день. Светлые настроения, мажорные интонации, возвеличивание простых радостей бытия, что имеют самый высокий смысл,- этим отличается поэтика первых лет повоєння. Даже торжество исчезает с эмоциональной палитры, погамовується человечностью увлажненного взгляда на мир, счастливым расслаблением «человека на солнцепеке»: «Одійшла военная лютая .хуга! Плывет весна, как свободный тихий линь, смеются рястом луга и овраги, Пшеница всходит и грохочет мельница» (И. Вирган, 1946). Поэтика екзистентної полные захватывает все жанры. Стоит подчеркнуть, что не торжество на развалинах рейха, не жажда мести и упоение собственной мощью были чувствами, которые первыми обмолвились с души народа и отразились в его поэзии, а высокая и тихая радость жизни, счастлива втоленість сердца, глубокое почитание мира. Это свидетельствует как о народе, так и о литературе, что в начале послевоенного десятилетия сохраняет гуманистическую тональность. Конечно, были декларации (ни одна сборка не могла появиться без панегириков партии и «отцу Сталину»), но все ценное рождалось из доброго и свободного світопочування, признание смысла жизни как такового (стихи М. Рыльского, Л. Первомайского, П. Воронько, В. Сосюры, И. Неходи, М. Упеника, «путники» циклы П. Дорошко, баллады А. Малышко и др.).
Но собственно «естественной» эта поэтика радости была недолго (да и то преимущественно в творчестве фронтовиков). Режим не мог позволить человеку наслаждаться жизнью. Духовная свобода, вынесенная из боя,- пусть неполная, наивная - была враждебной унитарному порядку, ибо, «повзрослев», непременно должна была обернуться против него. И повернулась, о чем свидетельствует лагерная поэзия М. Самойленко, И. Гнатюка, П. Ротача, В. Борового, Г. Кочура и многих других. Все партийно-правительственные акции конца 40-х - начале 50-х годов, начатые ждановським наступлением на журналы «Звезда» и «Ленинград» и активно развернуты в Украине (постановления о журналах «Вітчизна» (1946) и «Днепр» (1950), о репертуаре республиканских театров (1946), музыкальное искусство (1948); персональные дела О. Довженко, Ю - Яновского, П. Панча, В. Сосюры, М. Рыльского и др.), имели целью одно: искоренение любого «инакомыслия», всевозможных иллюзий относительно свободы, тотальное огосударствление мысли, унификацию человека в жизни и литературе. Разумеется, эти репрессии имели негативные последствия: осматривая поэзию 1946-1956 гг., изданную в Украине (а творили ее около двухсот человек), приходится констатировать почти фронтальный ее художественно-философский упадок. Можно называть отдельные произведения (В. Мисика, Л. Первомайского, В. Сосюры, И. Виргана, П. Воронько, П. Ребра, В. Швеца, Ф. Исаева, Н. Тихого, С. Голованевского, Г. Братуня и др.), однако ни одна авторская сборка тех лет не возвысилось до уровня литературного явления. Вместе с тем приобретались на собственный голос поэты новой генерации - Д. Павлычко («Любовь и ненависть», 1953),Тамара Коломиец («Подснежники», 1956), Лина Костенко («Лучи земли», 1957) и некоторые другие.
В целом военное и послевоенное призыв дали литературе целый ряд имен, которые в последующие десятилетия потвердили свой дарованный природой художественный талант, хотя им выпало творить в сложные, причудливые времена - послевоенные репрессии, оттепель, брежневская реакция... Вся эта мировоззренческо-идеологическая смиканина так или так сказалась на их поэзии (Д. Белоус, Г. Братунь, В. Бровченко, М. Горняк, Ю. Гойда, 3. Гончарук, П. Дорошко, Вас. Колодий, Г. Кривда, С Крыжановский, В. Лагода, О. Підсуха, Н. Тихий).
Зато для скольких поэтов эти годы оказались фактически вычеркнутыми из жизни, тратящими и «висельними»: об этом свидетельствуют около пятисот сборников, в которых не обращается читатель и грустно ждут по библиотекам единичных исследователей этого печального периода; об этом расскажет драма П. Тычины-художника. В конце концов, это потвердить также сказанное М. Рыльским, который в стихотворении «Потомок» (1948) вычеркивает из будущего все, что принадлежит не творчества, а сутках. Сколько воли, сколько скрытого издевательства над силой, что калечит творческую натуру, сколько доброй надежды на другое время:
«Язык человеческую и песни он втайне
Слушает с наморщеним лбом -
И поет все смелее...
Не моего он тетради допишет,
Свой начнет новым своим пером!».
Личность, которая укрепила свои позиции в жизни и литературе, унитарному обществу,- антагонистическая. Началась ее унификация (через судилища, репрессии, страх) и тотальное огосударствление. Огосударствлению подлежала и вся духовная сфера, вся динамическая гамма чувств. Поэт хотел радоваться жизни, однако он должен был уточнить при этом, что он радуется «жизни советскому», стремился любоваться полями - это также принималось с уточнением, что эти поля - «колхозные»; желал выразить любовь к Украине - должен был непременно окружить ее «кругом братских народов» и благодарно поклониться Москве. Казалось бы, маленькие штрихи, незначительные уступки официальном канона, которые навредить не могут художественному организму. Но они вели к принципиальной трансформации поэтики радости, ее полного эстетического перерождения. Между субъектом и объектом чувств (мыслей) возникала промежуточное звено - надособистісна государственная воля. Эстетическая сущность лирики (мир сквозь положительное «я») искажалась, ибо терялся непосредственную связь между «я» и миром и возникал «фильтр» третьей субстанции - государственного сознания, безличностного совести. И чем плотнее делался этот фильтр, тем более «гражданской» считалась эта лирика. Идя на маленькие уступки (редактору, издателю, цензору, «верховному читателю» и, наконец, самим себе), поэты и оглянуться не успели, как, воспевая радость мирного бытия, начали славить государство, сталинский «рай», мифическое царство благодати. И чем эмоциональнее и искреннее радовался окружающим лирический персонаж, тем большей мощи приобретал государственный миф, заслоняя собой реальную жизнь. «Как волна, пшеница плещется в борта, когда, прокладывая путь, комбайны, динамики судна тяжелые, до цели то морю изобилия плывут»,- писал в 1947 г. М. Упеник, а в Украине тем временем бушевал очередной голод. Итак, безличностном совести одривало лирического героя от жизни и перебирало на себя режиссуру их причудливых контактов.
Участник войны поэт К. Дрок искренне радуется жизнью и 1949 г. пишет: «И ни тени печали не лягались от облаков на Карпаты, только радость звенит в песнях, что вокруг поплыли». Но на самом деле это уже не его радость, она обезличена, нечеловеческая, потому что не видеть потоков крови, безоглядно проливались за Украину в это же время в этих же Карпатах, человек не мог! «Песен и танцев праздник Пусть звучит по земле, чтобы слышно было аж в Кремле»,- пишет 1949 г. М. Рыльский, опосредующих природные настроения народа-победителя «третьей» - государственной - инстанцией. Примеров - множество.
Этот сокрушительный механизм огосударствления лирического переживания (который впоследствии начали ломать шестидесятники, а к остальным разнесли «негромадянські» поэты 80-х годов) имел свою логику. Демон безличностного совести начал вытеснять конкретное лирическое «я». Когда в 30-х годах обезличивание лирики имело спорадический характер, то теперь - тотальный. Лишено реальной оболочки (психологии, судьбы, конкретных черт и т.д.) лирическое «я» мажорно переживает мир, лишенный реальности: «Снова лето в краснім цвете, В колиханні ясных комет, Снова счастье мое в мире Соловьев посылает в лет» (А. Малышко, 1949). В поэзии утверждается всеобщих, человек в лирике деперсоніфікується, зато персонифицируются процессы, государство, его идеологические структуры.
Повсеместно уславлюються жатва, строения, литье металла, искры электросварки и почти никакой искры живого психологического движения. В лирике возникает и утверждается ролевая личность, единица, которая выполняет определенную функцию: «О-кив давит на педали. Мчится сегодня третий раз, Потому что в газете о медали Напечатан указ» («Почтальон». Бровченко, 1956) и др. Тотальное обезличивание лирики приводило к убожества поэтического языка, обеднению образной стилистики, едва прозябала на старых лексемах: в мирную действительность силой переносилась отработанная военная метафоризация, не способна отразить сути и динамики новых общественных явлений. Это в определенной степени можно объяснить стилевой инерции. Но чем, как не крайним обеднением виражальної стилевой палитры, самого поэтического мышления, можно объяснить волну откровенных фольклорных стилизаций, заполонивших украинскую лирику этого периода.
Язык поэзии теряет природную пластику, трафаретные образы розтиражовують даже самые талантливые, ролевая личность приносит с собой в поэзию лапідаризовану производственную стилистику. Крайнего обеднения поэтическая речь претерпела за окончательное отречение автора виражальної функции и перекладывание ее на персонажа. Ни до, ни после 1946 - 1956 гг. лирика не знала такого засилье вульгарной прямой речи - стилистического феномена заключается в подмене образных значений языком улицы.
Почти сплошной прямой речью писались целые произведения («Праздник в нашей артели» М. Упеника, 1948), циклы («Письма от сестры» М. Горняка, 1950)и даже поэмы («Матвеевка над Сулой» И. Виргана, 1948; «Городок» П. Дорошко, 1943-1951; части «У Спасской башни» Г. Желательна; 1951 и др.). Этот языково-стилистический феномен объясняется фактическим оторванностью поэзии от человека и жизни, которая компенсировалась чисто формальным к ним приближением по логике «пусть сами говорят», «пусть скажет народ». Надо учесть и то, что поэты боялись обвинений в субъективизме и естетстві, которые непременно забрасывались тем, кто позволял себе мыслить и высказываться индивидуально.
Понятно, что вместе с языком безличностном совести одбирало в поэзии и способность мыслить, она потеряла свой «відкривавчий» характер, одцуралася ед вечно присущих ей проблемных сфер - бытия, любви, природы. Никогда еще проблемно-тематические просторы поэзии не были так неуклонно регламентированы государственно-правительственным протоколом. Огосударствление поэзии завершилось возведением ее исконных функций до единой - иллюстративной. Обезличенное совести указывало художественный мнении, что отныне ее место - на «государственной» кухни. Самое печальное, что и это было многими воспринято с рабским восторгом. Искренняя хвала жизни перешла в бесконечно-монотонный осанну советской действительности, партии, государству, тоталитарному монстру. В угоду ему упосліджується все: самобытная украинская история и культура, дооктябрьский отечественный быт, упосліджується даже безликая ролевая личность, потому что она, в конце концов, значит перед государственным молохом? Чего стоит труд человеческая перед «неусыпной работой» обезличенной совести? («Уже давно ушли домой и трактористы и сеятели, только дом райпарткому неугасимо светится ночью» - «В райкоме» М. Упеника, 1947).
Ідеологізується пейзажная лирика. Это заметно даже в творчестве таких изысканных художников, как Л. Первомайский (сборник «Счастье для всех», 1954) или В. Мисик, в прозрачные картины которого (к примеру, «Дождь», 1949) еле вползают конкретные политические мотивы. Ідеологізується даже «самая устойчивая» интимная поэзия, множество примеров этого дают стихи В. Сосюры «Весенний цвет» (1952), «В саду Родины» (1954), «На струнах сердца» (1955) и др.
Все это приводит к художественно-философской инфантильности поэзии, заторможенности ее саморазвития. Нехватка живых впечатлений, незаангажированности души и мысли порождает без-проблемность, ветку потолще пустоту мажора и банальные віталістичні схемы («Осокорова пушинка» И. Виргана, 1953; «День за днем летят, как птицы» К. Дрока, 1956; десятки стихотворений В. Сосюры и др). Беспроблемность и бесконфликтность узакониваются практикой десятилетия и опираются на теоретический грунт (вспомним печально известную «теорию бесконфликтности»). И когда все, что прославляет государственный молох, причисляется к «гражданской поэзии», то все бесцветное - к медитативно-философского жанра, хотя ни философии, ни медитации отыскать там невозможно.
Процесс знеосіблення жанра, фильтрацию идейно-эмоциональных токов между человеком и миром, который начинается с малого и заканчивается огосударствлением художественной мысли,- страшный, безжалостный, уничтожающий процесс! Он ведет к внутреннему распаду искусства, искажает и дегуманизирует его. В первое послевоенное десятилетие эта деградация дошла своего апогея со всеми катастрофическими для искусства последствиями. И все же украинское искусство, поэзия во всей своей цілокупності оказывали этом упорное сопротивление. Так, духовно независимой, эстетически полнокровной и активной поисково оставалась поэзия украинской диаспоры. Это и прозрачная, изящная лирика чувствительного к модернистских тенденций Т. Осьмачки, прежде всего, его эпопея «Поэт», включена в сборник «Из-под мира» (Нью-Йорк, 1954), наснажена публицистическими токами экспрессивная творчество Есть. Маланюка, близкая к классической традиции и вместе с тем странная, символическая и страстная лирика А. Зуевского, проникнутая христианским эпической проблематикой творчество В. Барки.
Это далеко не полный перечень имен, которые составляют самостоятельную, богатую и глубоко национальную течение украинской поэзии этого периода. Характерная для нее суб'єктивованість мысли и чувства, интенсивный поиск новых художественных форм, морально-этическая ориентация на вечные ценности и, в конце концов, речь, что в силу обстоятельств консервирует в себе первичные матрицы украинского логоса. Ярким и самобытным явлением украинской поэзии 50-х годов, что вводит ее в мировой контекст и имеет свое значимое продолжение в последующие десятилетия, является модерна творчество поэтов «нью-йоркской группы» (Б. Рубчака, Бы. Бойчука, Ю. Тарнавского, Е. Андиевской, П. Акулины).
В Украине не сложилось внятного идейно-стилевого направления, альтернативного вульгаризаторським тенденциям эпохи (типа «неоклассиков» или авангарда 20-х годов). В соответствии с натуры и таланта, силы ума и души поэты одиночку искали выхода из иллюстративно-декларативного болота. Для многих (Г. Рудя, В. Соколова, Б. Степанюка, Н. Тихого, М. Шаповала, Д. Бакуменко, Г. Плоткина) таким спасением стала военная тематика, обращение к времени, когда между человеком и жизнью не было ничего, кроме смерти. Особенно глубоко и слышало разрабатывает эту тему П. Воронько. Так, кроме чисто легендарных картин («Баллада о косарей», 1949|, он создает ряд стихотворений («Встреча», 1949; «Вспомни», 1951), пафосом которых не героика, а трагизм войны, тяжелая правда, которая в 70-е станет существом так называемой «лейтенантської прозы».
Благодаря драматическом мировоззрения, постоянной встревоженности душе довольно решительно обходит мели безтем'я Л. Первомайский («Лесной огонь» 1947; «Баллада о поэте, что остался «молодым», 1950; «Вариации на темы трех украинских песен», 1954). Как не странно, но для некоторых мажорная пустота и беспроблемность становятся путем к бесконфликтности художественного сознания и мира - высокой гуманистической гармонии. Свидетельствует это прежде всего творчество В. Сосюры (начиная от сборки «Соловьиные дали», 1957). Фольклор (не как образец подражания, а целостная, морально-этическая и эстетическая система, внутренне противопоставлена тоталитарной этике) выступает философским порогом для вхождения в жизни и гуманистического с ним согласования, как в М. Стельмаха («Рожь силы набирается», 1954 г.) и А. Малышко (сборник «Что записано мной», 1956).
В мифологии, поэтике сказки и притчи скрывается от декларативности В. Мисик. Его стихи «Ткачиха» (1948) и «Индийская сказка» (1956) остаются в этом жанре образцовыми. Мятежный, философско-психологический аспект в рамках традиционной гражданской тематики постепенно осваивает молодой Д. Павлычко (поэма «Земля», 1955; стихотворение «В хате»,
1955 т.д.).
Обезличенность лирики, ее психологическую вихолощеність художники отчасти компенсируют обращением к историческим фигурам, к жанру исторического портрета. Стоит вспомнить цикл «Незабываемые» М. Рыльского (1950), поэму «Мицкевич в Одессе. 1825 год» М. Желательна (1956), стихотворение «Колчан» А. Малышко (1954). Отечественная история помогает поэтам приблизиться к истинно человеческой сущности. Осторожно, с обумовленнями и предосторожностями, они опять к ней начинают обращаться («Песня» Д. Павлычко, «Народная сила» М. Рыльского, 1954 и др.). Нерешительно, но возвращается в поэзию собственно образная речь, жажда образного мышления, красоты, любви, осознание потребности прекрасного (Д. Павлычко, Л. Костенко). В стихотворении «Возле дома на шумливім клене» (1956) Т. Коломиец отмечает: «...Кареглазый мой юный сосед закрепляет радіоантену: пусть она вслушивается в мир, пусть прийма не только последние известия... но и девичьи песни голосистые, ... соловьиный вечернюю песню, ...светлые мечты и весну... весну...». Спраглість за прекрасным, что прорывается в лирике старших и младших художников,- это уже голос нового времени. Он уже близко: 1955-м годом датируется стихотворение В. Симоненко «Толока», начинают появляться другие эстетические прозрения молодого таланта, что их опубликовано лишь в конце 80-х; в 1957 г. в сборнике «Лучи земли» дебютирует Лина Костенко, того же года М. Рыльский издает свою книгу «Розы и виноград», в следующем году - выходит «Правда зовет!» Д. Павлычко. И хотя власть немедленно изымает ее из оборота и сжигает, эта книга освещает уступы нового духовного материка в жизни Украины. В литературе начинается другой период.