Роман - баллада
ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГОЛОС ТРАВЫ
Рассказы, написанные козопасом Иваном Шевчуком и приладжені до литературного обихода его правнуком в первых
САМСОН
Пахло глиной, окно цидыло неверный свет, грубая казалась серой, он смотрел вокруг и удивлялся, что не замечал этого раньше. Наконец, вставал на рассвете и бровей на свою нивку. Жилля напиналося на шее, длинные волосы віялося за спиной, ноги упирались в землю, как два столба, глаза зажигались огнем - ходил так, пока земля становилась рыхлой. Потом сеял и собирал жатву. Тер в жерновах и сам месил тесто. Сам варил себе щи, порой ходил и в лес подстрелить дичь. Тогда заходило ему в нутро радостное восхищение.
Чувствовал: вокруг живет зелье. Желто горели, облитые солнцем, поляны, и он сам паливсь в той жовтизні. Стволы сосен поднимались навдокіл, и он заглядывался на короны, что пропадали в небе. Дышала трава, бежала папоротник, вздыхали сосны, и ему казалось, что он сам - сосна. Тогда для игрушки впиравсь в дерево. Над ним качалась корона, и он любил это чувство: шелестит корона, а он сам -: дерево. Давил сильнее, и дерево начинало гнуться. И перед ним ложилась веселая участок неба. Отпускал дерево, корона с шумом застеляла ту заплату, а он улыбался. Потому что его с головой заливало солнце - всегда удивлялся ему: становилось в его глазах большое, розмлоєне, словно волновалось. Это было лицо женщины, он даже знал его: Мотря. А может, то был ярко-золотой конь, бежит через желтую поляну, чтобы встретить его. Но он знал, что то Матрена, девушка из соседнего села, к которой топчет тропу вот уже несколько месяцев. Смотрела на него влажными глазами, и он понимал: это очень красивая девушка, пусть и дано ей солнечное тело. В нем розмерзалась льдинка, и он улыбался уже Мотре. Она отвечала таким же улыбкой - или из страха, или хотела того: от него веяло такой силой, что зіщулювалася и становилась счастливо-мала. Когда же шел обратно и она видела, как виеться за ним волосы, ей хотелось плакать от отчаяния и смеяться из гордости...
А он дышал просторным полем, через которое шел, и в глубине его естества вызревало болющо-хорошее чувство. Весь мир видел в желтом свете, в той болющій доброте. Ящерицы шурхотіли в канавах, вырастали в больших и странных, ему трудно было различить: лисы или ящерицы? Потому и люди, которых встречал, тоже становились странные, и их тоже невозможно было узнать. Тогда печалился. Тонкий, как паутина, - звучал и звучал, основывал душу; душа его становилась как дупло: шелестит корона высокого дерева, золотой ствол облит теплом, капает золотая смола; день становится, как раздутая ветром рубашка, белый и чистый, звонят жайворони, будто имеют себе возле клювов синие звонки, и тихо пахнет трава.
Он видел телеги: коня и человека - и не различал, где лошадь, а где человек; видел собаку - и на него смотрело человеческое лицо. Видел птичку - у нее девичье тело, а девичье тело - уж или вьющиеся зелье. Звучал грусть, и он пытался думать о свою ниву. Но трудно думать о работе: за ним бежал золотой конь и смотрели с неба большие влажные глаза. За то грусть опять шел к Мотре. Навстречу ему бежал золотой конь, навстречу бежала поляна в лесу, и выступали, как легкие, золотые сосновые стволы.
Господина сотника прислали в Новый Орель недавно. Сразу же взялся наводить порядок на свой лад, и когда выходил на крыльцо канцелярии, всегда имел вид сытого мужа. Садился на стулья и часами смотрел сквозь приплюснутые глаза на майдан. Люди, проходя мимо него, вежливо здоровались, и он отвечал им взмахом головы. В такие волны господин сотник слышался сильным и всевластным. Его душу наполняло легкое презрение ко всем, кто так вежливо здоровался, но никто недобачав.
Иногда выходил писарь, и они вели ленивую беседу. Когда случался погожий день, господин сотник становился совсем доволен, потому что тогда можно было посидеть на крыльце полдня а то и больше, иногда и вздремнуть, спустив низменную губу.
В один из таких дней он и увидел Ивана. Сначала испугался - на майдане появился великан. Шел стремительно и уверенно, длиннющие волосы віялося за ним, словно конская грива, лицо выставлены вперед, а глаза и не смотрят. Он прошел мимо канцелярию и господина сотника, будто никогда их не существовало, и быстрый озлоб встряхнул господина сотника: почувствовал, что стал в тот миг, когда проходил тот человек, совсем мизерный.
Господин сотник долго сидел после того и жевал жиденького усы. Писарь, которому он сообщил о только что виденном, хмыкнул, а когда сотник спросил настійливіше, неохотно ответил:
- То наш чудак, ваша милосте! Он почти ни с ним не разговаривает и не здоровается.
- Как так? - аж подскочил господин сотник. - Каждый человек имеет и здороваться, и с кем-то разговаривать. Если он сумасшедший, его надо сдать в монастырь, а когда нормальный?... Выполняет ли он надлежащие предписания?
Писарь не ответил. Но господин сотник требовал ответа. Тогда писарь выплюнул, вынув изо рта глиняную люлечку, и, глядя в землю, буркнул:
- Лучше его не трогать. У него сила, как у вола...
- Вич сильнее человека, - розважно сказал господин сотник. - Сильнее человека и лошадь. Но человек управляет и коровой, и лошадью...
- Но он не корова и не лошадь, - буркнул писарь, - и к нему все привыкли, и никто не зважа. Он не оказывает вреда...
- Когда человек живет среди других, - жестко сказал господин сотник, - она должна числиться с тем...
Когда бывало ему печально, бросал дом и выходил на дорогу, что вела к Мотриної дома. Надо было пройти несколько миль, но его это не пугало. Наконец, его не пугало ничего, а когда выходил на дорогу и оказывался на ней сам, чувствовал подъем. Душу его озарял яркий свет, небо смотрело, как будто и в самом деле таило в себе безлік глаз. Облака были живы, паслись и пили бледную воду неба, оживали трава и хлеба, а он среди всего слышал успокаивающий шепот. К нему тянулось все, словно оживало: оживали даже камушки, которые попадались по дороге. Видел, как простукивают в их темных телах еле видные сердца и как пьют они дорожную пыль. Когда же грусть совсем обволакивал его душу, оглядывался, будто гнались за ним бестелесные звери. Набухали на руках мышцы, и когда кто видел его под такую волну, поражался - от него веяло такой мощью, так розмаювалося волос, что прохожий бессознательно прятался в канаве или хлебе. А он шел, ставя на дорогу тяжелые, как столбы, ноги, ноздри его роздималися, глаза горели пломенем, а за ним плелся повівець. Шел так, пока доходил цели, да и цель у него была одна - найти дом той, что когда-то благосклонно на него взглянула.
Как приходил к ней, все переворачивалось. Она словно пьянела, боялась его и неудержимо тянулась к нему. Трепетала в его руках, словно птичка, и, как той птичке, ей было морочно. Но в том лякові скрывалось и удовольствие - хотела боли и силы: от него же текли такие токи, что становилось радостно беспомощна. Глаза плакали, она просилась, но шла к нему сама. Кроме того, завидовали ей девушки, пусть и осуждали - он, этот удивительный силач, таки приходил к ней, и это она приворожила его...
Шел по полевой дороге, прочь запыленный, ему уже пахло Мотрино тело, потому что девушки имеют что-то и от этой травы, и от зверей, и от солнца. Это все наполняет кувшины их душ, там трудно что-то понять, потому намішується туда и невесть что; видел - волки залезают греться в те кувшины. Приходят туда куры и лисы, ящерицы и ужи, рыба и раки, выдры и коровы. Ведь там - полынь, бархатцы и тысячелистник. Аир, водяной подорожник и собачья рожа. Еще там - деревья: ива и калина, осина и грабчак. В Мотре же - лошадь, ведь косит к нему недоверчивым глазом. Живет там и солнце, а может, ему только видится солнце? Шел, потому что не мог не идти: и родная хата стала неуютное и чужое, а в душе рос сумм, который губит все.
Господин сотник снова увидел того чудака. Как и в первый раз, прошел мимо него, и глазом не поведя. Сотник сидел на стуле, словно громом битый, а когда этот кметь скрылся с глаз, еще долго кипел негодованием. Чем дальше, тем больше раздражал сотника этот человечище - уже невмоготу было смотреть на него спокойно. Эта непостижимая высокомерие, этот полный величия ход - от него веяло чем-то таким, что у господина сотника сводило судорогой горло, а по спине пробегали мурашки. Но он был тоже чертовски упорный, и постепенно в его голове начала висновуватися тоненькая ниточка. Сначала это был бред на крыльце после хорошего обеда, когда можно приплющитися и погойдатись в сладких волнах; затем - ояснення, а уж теперь - назойливая мысль.
Поэтому только прошел то кмета дорогой, обдувая широкими космами, сотник уже тихонько соскользнул с крыльца и потянулся через улицу туда, где стояла обитель великана. Миновал крайние дома городка и двинулся заросшей тропинке. Оглянулся - вокруг было пусто. Чуть отклонил здоровенную калитку, хоть была незамкнутая, и влез в Ивана двор. Здесь было чисто и опрятно, двор підметений, в углу - виз с шлеєю для бок, в сарае - плуг и бороны. Но не ходили ни курица, ни кот, не было и собаки.
Господин сотник изумился, видя. Вокруг стояла тишина, от которой аж неловко становилось, и в душу заползал непонятный испуг, хоть сотник был не из робких. Поэтому сводил выглянуть из калитки, не возвращается тот кмета, а когда удостоверился, что все спокойно, осторожно переступил порог. В доме было еще аккуратнее: тщательно підмазана пол, печь покрытая странными цветами и животными, застеленный скатертью стол, а на нем - хлеб и пуд соли. Но не было образов, и господин сотник одзначив это. Подошел к высокой рисованной сундуки и хотел поднять веко: было примкнуте. Зашел в кладовку, припасов нашел немного - хата была бедная. И он, посвистывая, побрел на улицу, а когда прикрыл за собой калитку и, уже на тропинке, оглянулся, на лицо его легла пренебрежение. Он сплюнул и поплелся к своему крыльцу.
Иван шел путем, и ему было странно чувствовать тоску. Сейчас, когда вокруг пахло травой, когда тянулись к нему от обочин дикие грушні, когда умирала за ним пройдена дорога, торкало его легкое волнение. Поэтому почти обрадовался, когда из высокой травы шагнул ему навстречу лев. Лев был большой и желтый. По нему бежали золотые ласковые полосы, и он казался совсем не страшный, пусть и рычал. Ивану же стало совсем горько, и он взялся со львом уручки. Слышал его надсадне дыхание, сам тяжело дышал, они давили друг друга в объятиях, а потом покатились по траве. Лев был молод и силен, Иван почувствовал, что с ним нелегко справиться. Что надо будет собрать всю силу - лев уже его преодолевал. Дышал гаряче. морда его постепенно тратила кротость, уже неистово рычал, уже смотрели на него его страшные клыки. Тогда сколихнулась в Йвановій душе тяжелая волна, он напрягся изо всех сил и сбросил зверя из себя. По тому приналег. В душе накапливалась и накапливалась горечь. Скука уже совсем затопила его: лев рванулся из-под него и отскочил. Тогда они сошлись снова и снова взялись уручки. Долго болтались, долго спали и тужились. Над ними горело спокойное и гойне солнце, ветер колыхал траву, над головой звонили жайворони - было тепло и погідно. Львиная кожа пахла солнцем, так же пах солнцем и он. А еще травой, зелено колебалась у них перед глазами, когда вот так возились они, борясь. Вокруг рос полынь, - великан и лев были завернуты в тот полынь и пропитались им насквозь. Поэтому водились и водились, пока одолела Ивана горечь и пока он задавил льва. Тот сразу зм'як, упал на дорогу, словно золотой мешок, и отбросил золотую голову. I великану показалось, что над ними задзижчали золотые пчелы. Но не смотрел на льва. Ушел не оглядываясь, бросил на дороге льва и свою пустоту, а большая корявая тень его вприпрыжку бежала и бежала, словно не могла его догнать.
Скрипнула дверь в канцелярию, и господин сотник узнал, что то писец. Кресануло огниво, господин писарь закуривал свою глиняную люлечку. Волна дыма поплыла над головой у господина сотника, и он, не любивши того зелья, скривился. Они начали свою ежедневную беседу, лениво перекидуючись словам и здороваясь на поклоны прохожих. Было тихо и уютно, где-звала хозяйка кур, где туркотіла горлица, стучал о дерево дятел, и они очень быстро согласились пойти посидеть в кабаке. Сошли с крыльца и пошли через площадь - впереди сотник, а за ним, словно здоровенный лантушисько, писарь. Люди вежливо кланялись, и они серьезно отвечали, а когда зашли в трактир, так же важно поздравили мир, что там заседал.
- Мне не идет из головы тот кмета, - сказал господин сотник, и писарь, наливая свою маленькую рюмочку, хмыкнул.
- Дался он вам, - безразлично промямлил он. - Оставьте его в покое!...
- Его милость пан гетман, - фальцетом воскликнул господин сотник, - прислал меня не для того, чтобы я позволял непотребства, которые творятся в вашем крае! Пан гетман давно недоволен орільськими сотнями, и я у себя не потерплю непотребства!
Писарь посмотрел на сотника сквозь тяжелые мешки, в которых прятались его глаза, и не ответил. Господина сотника это, однако, разозлило. Потому что он уже имел сразу и до писаря. "Надо выгнать его к чертовой бабушке!" - раздраженно подумал и дернул такой ковтень пива, что аж закашлялся.
- Бывает тот человек в церкви? - спросил украдливо. - Когда ходит в подводы, несет казачью службу, когда он казак? А когда он, господин писарь, не казак, то кому несет подданство?
- Э-э, вы опять своей, - буркнул господин писарь. - Не видите, что он не при уме?
- Не вижу! - прошептал сотник зловеще. - Потому что я побывал в его доме. Пусть это и не подобало при моем правительстве, но меня прислал его сиятельство наводить здесь порядок. Бывал ли господин писарь в его доме?
Писарь, казалось, заинтересовался. Его глаза вспыхнули, и он придвинулся ближе к сотнику.
- И у него вроде бы никто не бывал, - сказал. - И что ваша милость там увидел?
- Порядок! - коротко ответил сотник. - В дурачка не будет так вымыто и убрано. В дурачка не будет так упорядочено инвентарь, ваша милосте!
- Ха-ха-ха! - захохотал пан писарь, и его брюхо заходило, аж закачался стол. - А может, то его любаска там хозяйничает, ха-ха!
- Любаска? - удивился господин сотник. - У него разве может быть любаска?
- Конечно! - смеялся господин писарь. - В соседнем селе. И нет здесь чего удивляться, ваша милосте!
Сотник уже не хотел разговаривать. Он пил пиво, а в его голове снова зароїлося и замелькало. Мысль за мыслью, одна прогоняла другую, вторая находила зато еще другая зміщала ту; господин сотник чувствовал озлість, которая давно не находила выхода. "Суд, - подумал он. - Застать его и обвинить в прелюбодеянии".
Но имеет и любаска мужа?
- Девка, - зевнул господин писарь, наливая себе вторую маленькую рюмочку. - Здесь вы, господин сотник, не вгризете ничего!
- А я и не грызу! - возмущенно окрысился господин сотник. - Я спрашиваю вас, и вы должны с почетом мне отвечать.
- Я и отвечаю, - равнодушно сказал господин писарь и наклонил рюмочку...
Этот кметь, крутилось в голове пана сотника, и действительно как будто заховавсь в шкалупину. Но его надо оттуда выбить. Очень нужно, потому пана сотника уже сосет червячок. Жаль, что дело веры не в его власти. Ведь поп здесь также хорошая псявіра. С ним у господина сотника не повелось сразу.
- И неужели он не пьет водки? - снова спросил с надеждой в голосе сотник.
- То неслыханная вещь, чтобы кто не пил водки!
- А не пьет, - равнодушно сказал господин писарь. - Разве что угостили бы вы, ваша милосте...
То был смех, но сотник не заметил. Его вдруг просвітлило. Это еще не была до остальных понятна мысль, собственно, и решение еще не было, но господина сотника просвітлило. Чувствовал всей душой - в тех писаревих словах был глубокий смысл. Но не спешил, хотел обдумать это тщательнее. Чтобы все ниточки пов'язалися и не было нигде прорвы. Пока что можно спокойно попить пиво, а там видно будет.
И он перестал расспрашивать писаря, будто узнал обо всем. Глотнул пива и подержал его во рту. Перекотив между зубами и удовлетворено глотнул. Пиво и впрямь было хорошо, а уже этого достаточно, чтобы им насладиться всласть.
Иван возвращался ед Мотри успокоенный. Девушка встретила его, как всегда, и он почувствовал тот ее несравнимый запах, который так манил его. Ибо круг него был добрый конь, который повиновался его воле, было и солнце, которое чувствовал, как женщину, и женщина, которую чувствовал, как траву. Совсем забыл про свою тоску и горечь. Забыл даже про льва, с которым так долго водился на дороге, и о заросли полыни, что там росли. Шел, патлы развеивались за ним, как лошадиная грива, и он рад был с того - чувствовал, словно конь идет рядом.
Солнце стало горячее и грело жарче, он возвращался домой, чтобы снова заняться возле работы. Уже манила его, и хотел оддатися ей, как умел, - всем существом. Поступали жатва - намеревался выжать свою нивку за день и ночь. Тогда вимолотити и возить дрова на зиму. Потом он найдет охры и причепурит дом, а тогда заполучит зелье, чтобы в доме хорошо пахло и чтобы не упрекал ему домовой. Потому что тот не любил, когда в доме был беспорядок, запускал ему в душу когти - должен был тосковать.
Он шел и шел все быстрее и быстрее, а когда добрался туда, где боролся со львом, остановился. Лев лежал на дороге, раскинув оранжевое тело, и от его шкуры струился свет. Иван удивился и подошел ко льву совсем близко. Из львиной головы вылетали пчелы, а когда Иван нагнулся, запахло ему медом. Пчелы зазвенели над ним, и он вынул из львиной головы пахучий сот, ел мед, и ему становилось совсем сладко. Мед пах всеми теми травами, что росли навдокіл, чувствовалось в нем и солнце, что росло в небе. Звенели пчелы и не занимали его, а он ел и ел ароматный мед, чудный и сладкий сок земли - ему радостно колотилось сердце. Взял еще один сот и снова почувствовал траву и солнце. А когда ушел, на душе появились понятное погожість, умиротворение и равновесие. И он почувствовал всю красоту мира.
Степь вокруг зарос тимьяном, который лил чудодейственные запахи, солнце тоже заслалося тимьяном, а на небе не было ни облачка. Почувствовал широкий и необозримый мир и яркий день, что лился в него, ему хорошо дышалось, широкая и вольготная дорога стелилась перед ним; чисто блестели пчелы - они уже снова начали носить мед в львиной головы. А вокруг все дышало роскошным спокойствием, теплом и раздольем. Ему стало легко. Жил этой волной и был добрый, как ребенок. Руки уже чесались, и он думал о ней, как о чудотворения.
Но возле двора он увидел сотника. Тот стоял, заложив руки за спину, и постукивал по земле носком сапога. Посмотрел на него, и тучка заволокла душу - смотрел на великана хорек. Но слишком погожий был Иван сегодня, поэтому стал и ждал, что повесть ему этот непроханець. Сотник любезно улыбнулся и протянул руку. Это было неожиданно для Ивана, и он заколебался, все еще пристально вглядываясь в это соединение человека и хорька.
- Ну что? - ласково спросил сотник. - Здоров был!
Иван был слишком спокоен сегодня, чтобы не взвесить на эту улыбку и этот приветливый голос. Том протянул руку, и сотник вдруг почувствовал, что его рука вот-вот розчавиться. Но сдержался и так же спокойно и ласково проговорил:
- То, может, пригласишь в дом?
Ивану снова нашла на душу облачко, и он посмотрел на пришельца уже не так благосклонно.
- Чего господину надо? - розтис он уста, но сотник улыбался до него так же доброжелательно и ласково.
- Пришел к тебе на разговор, - сказал он. - Потому что я новый сотник в Орели и хотел бы перекинуться с тобой словом...
Иван молчал, только подозрительно мигнул. Такого ему еще не случалось. Не привык, чтобы к нему говорили так любезно и так любезно призвали на разговор. Но сегодня, видимо, такой уж день, и он едва-едва улыбнулся, раздвигая большие уста.
- Говорите, что имеете, здесь, - буркнул он.
- Э-э, так не годится! - быстро и ласково затараторив сотник. - Так гостей не принимают! Гостей надо угощать, на то они и гости. Но когда не хочешь, хе-хе, твое дело! Я пришел к вам сотником и хочу держать со всеми добрый лад. Когда не хочешь, хе-хе, пригласить меня, то я приглашаю тебя. Пойдем в кабак, хе-хе, посидим, поболтаем, перехилимо рюмку-другую, как водится в добрых людей...
Посмотрел на Ивана выжидающе, а тот снова увидел хорька. Но вспомнилась его дорога сюда и мед, который дал ему столько сладкой радости!
Шли по дороге, и на них отовсюду ззиралися, потому что зрелище действительно было забавное: впереди шел мелкий сотник, а сзади, как привязанный на мотуз, медлительный и добродушный Иван. И от того, что шел он так необычно, волосы его не розвіювалося, и он не был такой неодолимо-неприступный. Просто шел здоровенный дядя и глупо улыбался. И люди совсем недоумивали, а кое-кто пристал к тому ходу.
Иван только оглядывался: все улыбались вроде бы доброжелательно, все были вроде бы хорошие, хотя кто знает, улыбаются они или кплять? Ему пронзил душу холодок, и привычная настороженность зажглась во взгляде, но мед, который съел сегодня, жил в нем и до сих пор, и он покорно, как вич, плелся за сотником. Людей это заинтересовывало, то и в кабак их набилось, что и яблоку не упасть.
Сотник уже хозяйничал. Вытолкал лишних, позвал шинкарку - молодая и вьюнка, она напомнила Йванові Матрену. От того он подобрел еще больше, а когда сотник сунул ему в руку огромного бокала, вновь глуповато усмехнулся.
- Пей! - закричал сотник с радостным упоєнням.
- Пей! - закричали от столов люди, им стало так же радостно - здесь уже угадывался дебош.
Иван посмотрел на бокал, ему ударил в нос сладкий дух меда, снова вспомнился лев, желтый и лучезарный, и пчелиный звон, и громкое пение жаворонков. Он подумал, что борьба со львом так и кончилась: взял из его головы мед. А может, он придет туда еще раз и еще раз получится тот лев?
От того расправились Ивану плечи, он стал сильный и молодой, аж все в кабаке на волну примолкли и насторожились. Сотник вскочил с места, бросился к Ивану и стукнул бокалом:
- Пей!
Все зашевелились, зашумели, начали чокаться и пить; Иван слушал тот веселый гам с покорной добротой, а потом осторожно поднес к губам бокала и впервые в жизни глотнул горячего вогнистого струи. Ему показалось, что рядом вспыхнул костер, потому голове и телу стало тепло и хорошо. Посмотрел вокруг, и общество гукнуло: "Згода!" Он сам ревнув это "Согласие!" и увидел, что в его руке снова полный бокал. Выпил уже не раздумывая и увидел зеленые змейки, поползли к нему со всех углов. Потом он понял, что то не змейки, а ползет к нему трава и зелья. И начал угадывать, какая это трава и зелья.
На него ползли хмель и березки, ушел, выпятив грудь, зверобой, а за ним, как ночь, - глухая крапива. Там дальше витиналися оман и стародуб, еще дальше приютился вонюче зелье, и он поглядел на него с подозрением. Но заулыбались калачики, закачали головками ромашки; он уже хотел встать и уйти, когда заметил ворчун и вдохнул его сладости. Тогда в руке снова оказался налит бокал, кто-то захохотал, кто-то закричал, а он взял и выпил. К нему подвинули какие-то лица, странные и незнакомые, потому корежили гримасы, тыкали раздутыми, как бревна, пальцами, плевались и роздимали ноздри. Но ему пахло мятой, и он простил эти крики и плевание - в голове медленно начали крутиться обручи. Один, второй, третий, они сплетались между собой и крутились, словно круги, которым никогда не разомкнуться.
Он подумал: "Надо идти домой!" Но ему показалось, что слышит сотников хохот, кроме того, его стусонули; вокруг странные звери, очень много зверей: человеческие тела и звериные головы. Все они нявчали, кричали и галакали, все они словно показилися - Ивана уже изрядно стусонули под ребра. Упало еще несколько ударов, и он вдруг разозлился. Вскочил на уровне и урезал кому-то так, что перед ним засветилось красное марево.
- Бросьте, - услышал он властный сотниковий голос. - Пусть выпьет еще!
Ему сунули в руки еще кружки - выпил его с жадностью. А тогда на мозг поклалося несколько камней, и он уже совсем перестал различать, где он и что с ним творится.
Сотник чувствовал подъем. Долго жил предвкушением этой минуты, и вот она пришла. Малый хробачок уже не давал покоя, пока не пришла ему в голову эта мысль. И он привел этого кметя сюда, вызвав тем немалый интерес. Но пусть все сделают они, думал он, главное напоить и натроїти. Господин сотник даже решил тряхнуть мошной - людям это нравится, кому не хочется выпить дармового? Он пил и сам, а потом начал орать какие-то глупости, что имели бы разжечь бездельников. I бездельники подвергались его призванию, становились веселые и разнузданные. Иван пил безропотно и охотно, господин сотник удовлетворено следил, как соловіють его глаза, как седеют и несамовитіють. Он подливал еще и еще, трактирщица моталась, словно угорела, а люди уже краснели на виду, уже начинались пьяные разговоры, ссоры и крики. Этого момента нельзя было пропустить, и он с кружкой в руке обходил всех. Моргал, шептал, кивал на Ивана, піджукував. Все уже смотрели на великана налитыми кровью глазами; пусть еще не время, но они уже начинали звереть. Уже подлезали к нему и даже стусали, но так, чтобы тот не заметил. Это вызвало волну хорошего хохота.
Сотник снова всунул Ивану бокала, а когда тот выпил, все затюкали и захохотали. Подходили к нему, кривились и плевали. Дергали за одежду, а один отчаянный налил ему за воротник пива. Воздух схитнулося от хохота, а сотник, став в углу, довольно похихикував.
Иван сидел за столом и словно не видел всего. Его глаза поседели, волосы спадали на плечи грязным веером, - глупо улыбался.
I сотнику еще больше сколошматилось в груди, особенно за волосы.
- Эй, ты! - крикнул он какому-то парубчакові. - Ану-ка бацни его!
Парубчак подошел к Ивану и ударил. На то великан поднялся и стал такой страшный, что на мгновение в трактире стих шум. Его лицо запылало, и парубчак полетел кувырком. В него зацебеніла из носа кровь, обіллявши рот и рубашку.
- Ага, ты так! - загорлали отовсюду. - Бейте его!
- Стойте! - закричал сотник. - Оставьте его! Пусть выпьет еще!
Вскочил к Ивану и сунул ему в руки бокал. Тот сразу же успокоился и одним глотком выпил напиток до дна. А тогда сел и замотал головой.
Потом поднялся и закачался. Хотел идти, но его похилило к стене.
- Га-га-га! - захохотали со всех сторон. - Бейте его!
- Пусть выйдет на улицу! - закричал сотник. - На улице способніше!
Иван и вправду прямкував улицу. Все столпились за его спиной, и сотник увидел, как яростно поблескивают у всех глаза. Парубчак обтер уже кровь, бросился вперед и, когда Иван стал на крыльце, ударил его ногой.
Великан зашатался и рявкнул с крыльца. На него бросились, как на зверя, и затусали руками и ногами. Несколько человек тянуло палки и палки, и на распластанное тело посыпалась туча ударов.
Тогда сотник взбесился. Он закричал, аж приподнялся на цыпочки:
- Патлы! Режьте ему патлы!
Его подмывала яристь, весь он был словно сгусток выплеснутой ярости, суетился, кричал, но сам не бил.
Люди уже озверели и без того. Резали ножами космы и вырывали с головы вместе с кожей.
Иван тяжело застонал и зашевелился. Люди посыпались из него, как мурашва, а он с окровавленным разбитым лицом лишь вел страшно глазами. Тогда вдарено его сзади дубиной, и он снова рухнул судьбы.
- Глаза! - закричал сотник. - Виколіть ему глаза!
Мужчина с ножом метнулся к Ивану, и над городком пронесся рев. Иван снова поднялся, хоть прилипли к нему, как гончие в медведя, шалопай, и стал в полный рост. По лицу от глаз хлестала ему кровь, и он ревел. Ревел, словно раненный зверь, и бессильно махал руками.
Люди уже начали растекаться по майдану. Бежали, кто куда бежал и сотник, пока на площади не осталось ни души, разве что писарь, который сидел на крыльце канцелярии и преспокойно кушпелив свою глиняную люлечку.
Сначала великан бежал. Хмель как будто спал с его тела, он натыкался на заборы, бился о деревья, но бежал. Над ним погасло солнце, черная ночь окутала со всех сторон, черные тучи спускались на землю, черный боль пронизывала ему голову, вырастали черные цветы и пахли кровью. Он бежал, хотя на самом деле еле переступал ногами, а когда упал в пыль, казалось, будто все еще бежит. Над ним розверзалися необозримыми черными кугавами небеса, а он уповзав в какое-то бесконечное и безнадежное пропасть, где холодно дышал камней, где погибало все живое, яркое и чистое. Плавал в огромной луже, в которой тоже не было ни красок, ни света, - ему лицо засыпало пеплом, а он в том пепле слышал ржавый боль, что ел лицо. Все тело дерев'яніло, а он бежал, потому что уже не было сил остановиться. Не было уже и тепла, надо было бежать - единственное, что знал и понимал. На самом же деле мимо, словно внурювався в неозначену пустоту, в неизведанный боль, которому нет ни начала, ни конца. Остро натыкался на будячиння, колючки и лопухи, остро пахла пыль дороги, а он полз или бежал, лез ли мчался, шел ли купавсь в сером пепле. В лужи без дна, начала и края, потому что ему снова больно, снова скімлило й. ныло; душа его тоже была словно лужа, словно в ней не жило больше ничего, кроме этой боли. Тело его колыхалось, его вішано, прив'язувано в облако, а облако и вовсе легла на дорогу и на мозг. Потому и мозг становился облаком, весь испепелен и перетрухлий; из нутра рвалась тошнота, и он, закрученный совсем, поломав все препятствия, которые еще держали его возле земли, покатился, будто перекати-поле черное, ударяясь о грудки и догоняя себя самого. Потом его стошнило, он стошнило прямо на черную землю, по которой катился перекати-поле, прямо в лужу, которой так и не смог преодолеть; все вспыхнуло так ярко, что он остановился. Остановился, вгляделся в то полыхания, а тогда зваливсь в траву, теряя остатки сознания и последние искры сегодняшнего дня.
Очнулся от холода. Ему показалось, что кто-то смачивает ему голову. Это было приятно и неприятно одновременно, и он, сдвинулись с места, застонал. Потом захотел розплющитись, но глухой боли напомнил ему все, и он впервые в жизни познал отчаяние. Не знал, куда попал, не знал, что делать и куда идти. Голова покрылась глухой тьмой - почувствовал это по-настоящему только сейчас; хотел поднести руку к глазам, когда же встретился с чьей-то рукой. Вздрогнул и глухо спросил, кто это. Ему ответил детский голос, он даже подумал, что где-то слышал этот голос и что он очень ласково звучит.
- Это ты, Мотре? - спросил он.
Но это был какой-то сирота, который убежал из школы. Он видел все, что произошло, и хочет ему помочь. Мальчишка, видимо, плакало, потому шмигало носом.
- Чего ты плачешь, малыш? - наскількимога мягче спросил он.
- На вас страшно смотреть, дядя, - уже по-настоящему заплакал мальчик. - Когда была ночь, то еще ничего, а сейчас, а сейчас...
- То сейчас не ночь? - спросил он с нутровою тревогой в голосе.
- Уже утро, - сказал мальчишка. - А я сижу здесь, возле вас, целую ночь. Вы все рветесь в глаз...
Он спросил, что с его глазами. Наконец, об этом и спрашивать было нечего, но он спросил и напрягся, чтобы выслушать правду. Но мальчишка молчал.
- Ну, чего ты молчишь? - с мукой спросил он, и мальчишка заплакал навзрыд.
- Ладно, - пробормотал он. - Знаешь, где мой дом? Мальчишка знал, и он попытался сесть. Тело ему ломило, было трудно и пальцем кивнуть, но он поднялся и сел.
- Ну вот, - сказал, - а теперь будем добираться домой. Его стошнило, почувствовал, как внутри все сжигается, и снова чуть не стошнило. Лоб у него был мокрый, видимо, мальчишка мочило водой. Тронул за волосы и наткнулся на что-то чудное. Волос у него почти не было, разве кущаки, о которые он аж руку проколол.
- Не трогайте, дядя, - сказал мальчишка. - Там у вас также раны.
Он сидел, тяжелый и бессилен, кровавые бельма его светили навстречу утренние, а избитое лицо было аж сизые.
- Ну не плачь, - сказал он ласково. - Далеко ли мы от моего дома?
- Полем напрямик, - ответил плачущий мальчишка.
- Я не найду, - хрипло пробормотал он, - а если ты не перестанешь плакать, то не сможешь меня провести.
- Мне страшно, - сказал мальчишка.
Он снова почувствовал боль там, где были когда-то у него глаза.
- Завяжи мне, - попросил и вырвал кусок рубашки. Руки у него дрожали, и от усилия, с которым рвал рубашку, на лбу виросився пот.
Мальчишка вязало ему глаза, и он чувствовал малые и тріпотливі пальцы на затылке. В темя ему ударилось несколько слезинок и опекло.
- Теперь надо встать, - сказал он. - Нет около палки?
- Нет, - ответил мальчишка, - но я могу сбегать. Ему стало вдруг страшно, что окажется здесь сам.
- Не надо, - хрипло сказал. - Поможешь добраться до дома.
Захотел встать, почувствовал, как его схватили за поясницу маленькие ручонки, как натужно помогали ему, и глубокая серая печаль поняла его душу. Стал на четвереньки и попытался вклякнути. Это ему удалось, и он почувствовал на лице тепло. Солнце стояло как раз перед ним и лило на него теплое утреннее лучи. И он замер, вслушиваясь в это тепло.
Его душа взволновалась, а печаль уже вырастала в белое косматые дерево. I он обрел новую силу, которая появилась в глубине его существа, в глубине этого утра и солнца.
Натужно поднялся, а затем тяжело дышал, шатаясь во все стороны. Мальчишка подпирало его, и он понял, что это ему помогает. Что теперь он сможет даже уйти.
Но вокруг стояла непроглядная тьма, и он не знал, куда ступить. Словно висел в воздухе и боялся потерять равновесие. Потому что когда потеряет равновесие, может никогда не встать.
- Ты же побежишь за палкой, - сказал он. - Потому что так я не дойду.
Услышал, как відірвалось от него мальчишку и как быстро полопотіли по дороге босые ноги.
- Что это за путь? - спросил он, но вспомнить не мог. Да и не было силы. Сидел и слушал, как звонят в вишині жайворони. Это был теплый мелодичный звон, так же милый, как утреннее солнечное тепло. Ветерок подул на него и принес запахов зелени. Даже различал, как пахнет, и это дало ему некое утешение. Пытался вспомнить вчерашний день и то, что с ним произошло. Но от таких мыслей болело, и он снова слушал жаворонков. Сидел так долго, оцепенел и как перетворювавсь в камень. Тяжелый, больной камень, который живет только этим звоном и утренних теплом. А еще запахами зелени.
- Я уже принес! - услышал он над собой голос. Ему всовувалася в руки посох, и он, опираясь на нее, поднялся.
- Так куда же идти? - робко и как будто неловко спросил.
- А просто! - мальчишка тяжело дышал от бега. Он перебросил палку в правую руку и ступил первый шаг. Его замлоїло, и закружилась под ним земля. Но поджал губу и ушел. Солнце грело на них сзади - шло две странные фигуры: одна огромная, розкарячена и тяжелая, что налегала на палку и еле волочила ноги, а вторая имела, что прыгала возле большой, как птенец. Они покачивались в теплом желтом свете, словно раскачивал их утро и словно плыли они по зеленому необозримом морю...
С тех пор начали ходить по Орільщині новые нищие. Малое бойкое мальчишка водило огромного слепца с пошрамленим лицом - он был такой большой, а мальчишка такое малое, что кто видел их, не мог сдержать жалости. Ибо от здоровяка веяло странной силой, что заставляло забывать о его увечье, а от мальчишки - самой печалью. Хилое и хрупкое, словно девочка, с худым, изможденным личиком, оно подскакивало до какого-то двора, оставив своего великана на улице, и начинало петь, танцевать а жалобно петь. И люди выходили из дома, чтобы послушать малого и посмотреть на чудного слепца, что немічно стоял среди улицы и покорно ждал, пока сделает мальчишка свое дело. А оно заливалось, и люди, слушая замечательный голосок, вытирали слезы, что сами напливали на глаза.
- Беда мне на чужбине, - пело малое, - не так же той сиротині, как бедной головоньці, что не имею я с кем дружбы, тоски разлучить, только привык я безпрестанку на чужбине жить. Хожу, блуджу по юлоньці, тяженько вздыхаю, что на чужбине я, бедный, семьи не имею...
Он пел таким высоким и ясным голоском, так чисто и красиво светилось его лицо, что люди не жалели милостыни.
Они обращали от села в поле, а тогда шли, пока зморювалося мальчишка. Тогда Иван брал малыша на руки, и они снова шли - малый подсказывал, где баюрина, а где яма, куда поворачивать и где идти осторожно, - в том их ходе было что-то такое, что забывали о своем попрошайничество.
Выбирали укромное место и садились разложить огонь. Ели, что бог послал, а потом снова шли. На ночь останавливались на каком-нибудь хуторе или просто в поле; тогда Иван рассказывал малышу сказки, и тот, скулившись под рукой у своего великана, слушал с таким интересом, что большая, корявая рука слепца клалася ему на голову и начинала тихонько гладить.
Так он и засыпал. Тогда Иван чувствовал, что ему становится уютно на душе. Потому что остальное время он жил самой напряжением. Видел зверей, наступали на него и хватали растопыренными лапами, - думал об этом так много, что начал забывать настоящие лица, которые когда-то знал, - становился злой. Грызла его ураза, вспыхивал боль - в такие волны разматывал голову и обмацував: зарастала медленно, но все же зарастала. В Новый Орель они с тех пор не заходили, и он старался не думать о том. Так же, как не думал о своем доме и о Матрену. Разве иногда зажигался грусть, приходили к нему веселые, залитые солнцем поля и золотой лев, с которым соревновался. Тогда клалася ему на уста улыбка, лицо теряло замкнутость, и мальчишка, видя это, радовался. Оно пело в такие дни более веселых песен, веселее пританцьовувало и удавалось до более длинных стихов, которые охотно слушал и Иван, и люди смеялись, аж за бока хватались. Потом они снова шли, и снова брал Иван на руки своего предводителя, а тот, обхватив его за шею тонкой рукой, мудро показывал путь.
Но пришла эта осень, когда Иван проснулся утром и долго слушал щімкий боль, что вдруг пилат в нем.
- Это же какая пора? - спросил он, и мальчишка, которое вылезло из стога сена, где ночевали, сказал, что уже утро.
- Я не о том, - Иван сел на сене и поискал лицом солнца в небе. Но солнца не было, и он понял, что должен пойти дождь. Еще более настороженно вытянул к небу лицо:
- Я спрашиваю, уже осень или еще лето?
- Сентябрь, - сказал мальчишка.
Тогда он понял, что его тревожило. На него повеяло тленом леглого листья, холодным продувом и мертвым духом пустого поля.
- Тебе не холодно? - спросил он, но мальчишка не ответило ему. - Так, тебе холодно! - сказал он. - Может, вернешься в школу?
- Не прогоняйте меня, - жалобно сказал мальчишка. - Я не хочу возвращаться в школу.
- И вот видишь! - уныло сказал Иван. - Не могу я быть нищим.
- Это я буду просить, - так же жалобно сказал мальчишка. - Вы будете стоять на улице, а я буду просить.
- Есть здесь близко лес? - спросил он.
- Близко, - дохнуло на него мальчишка.
- Мы пойдем в лес.
Он поднялся, встряхнул одежду, и мальчишка вдруг испугался его. Потому что от него заструилось такой силой, которой он не знал.
- Что вы хотите сделать? - спросил он, но Иван уже тронулся. - Вы не туда идете, - крикнуло мальчишка, все еще сидя на сене, - надо справа!
Он повернул направо, а мальчишка побежал следом. Взялось за шворку, привязанную к Иоаннова шнур, и повело его.
На них дыхнул печальный лес, легла листья, холодок осеннего утра, прив'яле где-не-где зелье. Зашумел ветер, и мальчишка начал прыгать, чтобы согреться.
Иван шел быстро и уверенно. Его влекло к себе накописько деревьев, лес звал его удивительным голосом, и он понял, что то снова выходит на дорогу лев. Уже мог его увидеть, услышал его дыхание и тепло его кожи. Лев шел вместе с ним, они должны были войти в желтые сосновые стволы, и великан начал вспоминать, какой то желтый цвет. "Цвет тепла", - подумалось ему, и он улыбнулся своему льву.
Лев был грустный. Хорошо видел, что тот был грустный и невеселый, что ему горько так же, что горько на душе и хлопченяті, ибо влекло за шворку, словно вола. Но он знал, что не может остановить этого хода и не сможет лишить мальчишку его горечи. Там, где начнутся дерева, он снова возьмется со львом уручки.
- Видишь того льва? - спросил он, и мальчишка заплакал.
- Я не вижу никакого льва, - сказало оно.
- Лес далеко? - спросил он.
- Уже рядом.
Наконец, знал это и сам, потому что поля уже не пахло. Только желтыми стволами и желтой кожей льва. Он вспомнил вдруг про мед, что его ел из рва головы, и подумал, что ему уже не есть такого меда - осенью может быть только горький мед. Горький запах, горькие стволы и горький лев.
Тот шел впереди, вихлял телом и вроде бы убегал. Иван ускорил ход - не хотел, чтобы тот убежал.
Над ним уже зашумели деревья. Тогда он остановился.
- Листья уже упало? - спросил, и мальчишка уже совсем розревілося.
- Здесь нет листьев, - сказало оно. - Здесь сосна. Но он не чувствовал сосны, а только запах леглого листья. Наконец, он вспомнил тот желтый цвет - запах листьев этих деревьев и льва.
Лев повернул к нему голову. Его морда была все еще грустная. Печальная и добрая, потому что он сам был грустный и добрый. Но не мог быть добрый сейчас, потому что вокруг заплясали звериные морды. Все они занявчали, загарчали и загалакали. Все они словно показилися, и он почувствовал хорошего пинка.
- Осторожно, - сказал мальчишка. - Здесь везде деревья. Он увидел, что вокруг него начинает танцевать зелье. К нему поползли хмель и вьюнок, пошел, выгнув грудь, зверобой, а за ним стеной стала глухая крапива. Там, за ней, - оман и стародуб, а еще дальше приютился вонюче зелье. Он опознал сразу то вонюче зелье - повеяло на него трутизною и плесенью. Кисло запахла шандра, и он вздрогнул - зелье начало заплетать ему ноги.
На облитій солнцем поляне все еще стоял лев, возле него лежала львица и игралось несколько львят. И он понял, что ему уже не добраться до той поляны, ведь здесь столько этого зелья и так пахнет трутизною!
Тогда он розмотав свою голову, и волосы сипнуло ему на плечи - оно выросло! Уже совсем выросло, хотя недавно были еще сами кущаки.
- Смотри, - сказал он, - волосы мое уже выросло. Мальчишка плакал.
- Ну, чего ты плачешь, глупый?
- Я не хочу этого, я хочу ходить с вами по дорогам и так добывать хлеб.
Он посмотрел на льва там, на поляне, и грустно усмехнулся.
- Тебе придется вернуться в школу, - сказал он. - Ты очень славный мальчишка, но я не могу попрошайничать. Мальчишка плакал, а он начал щупать вокруг себя.
- Где здесь дерево? - спросил он. Мальчишка взял его за руку и подвела к молодой сосны. Он ощупал руками сосну и оттолкнулся.
- А больше дерево здесь есть? - спросил он, а когда мальчишка подвел его к большему, осторожно ощупал его ладонями.
- Стань за мной! - приказал он и вдруг уперся об дерево. Над ними корона зашаталась, и великан узнал это чувство: шелестит корона, наконец, он сам - дерево; зирнув на поляну, где все еще стоял лев.
Лев смотрел на него незмигно и грустно, а Иван повернулся к нему спиной.
- Теперь мы пойдем туда, - сказал он. - Есть ли сейчас какие-то праздники?
- Воздвижения, - шепотом сказал мальчишка.
- Вот и хорошо, - молвил Иван. - Я уже давно жду этого сдвижения.
Шли долго, мальчишка притомилося, и он взял его на руки. Малое хилое тело прижалось к нему, и он волновался, слыша это тепло. Но над ним шумели кроны деревьев, пусть давно они вышли из леса и шел за ними тот же лев. Познавал его сторожку ходу, но не оборачивался. Звала его дорога, и он спешил. Звал незнакомый голос, и ресниц поддался ему безоглядно - шел все быстрее и быстрее. Мальчишка устало плакать, указывало усталым голосом дорогу, и он мягко прижимал его к себе.
- Там меня опять будут бить, - неожиданно сказал мальчишка, и он щеніжніше прижал его к себе.
Вокруг пахло травами и зельем; когда они переходили пустые поля, пахло стерне и васильками. Он чувствовал: стерня - темная, а васильки - бледно-синие. Над ними такое же небо: облака, как стерня, а небо васильковое. Он подумал, что бледно-синее - это ощущение этой осени, ее промозглый и привільний дух. Ее тепло и паутину, которая летит и летит. I обвивает волосы, как дорогую пряжу. Волосы снова виеться за ним, как хоругвь, ибо идет он быстро. И сила у него снова такой, как прежде.
- Глянь-ка, - сказал он. - За нами никто не идет?
За ними никто не шел, но он простил хлопченяті его слепоту. Ибо явственно слышал сквапні шаги, слышал сладко-горький вкус и запах: в душу ему все больше наливалось сумму и скуки. Был то почти тот же сум, который чувствовал, когда ходил к Мотре. И он впервые за долгое время подумал о Матрену. Запахло ему конем-девушкой, запахло теплым молоком, появилась робкая всмішка.
Но это был только вспышка, совсем хилый среди этой горечи и печали. Он повернул голову, хоть мальчишка обхопило йоголіию руками, и попытался зирнути назад. Позади была черная пустыня, по которой украдливо ступал златорунный лев. Лев смотрел на него так же незмигно, и его добродушная морда еще больше напомнила ему о солнечную дорогу к Мотре.
Ему вдруг захотелось прогнать льва, пусть бы шел к своей львицы и львят, но не имел силы, потому что мальчишка обвило его руками и засыпала. Оно что-то бурмотіло, и он прислушался.
- Меня там будут бить, - сказало оно.
- Имеешь потерпеть! - прошептал он, стараясь не разбудить мальчишки.
Но когда оно совсем уснуло, он остановился. Потому что внезапно понял, что не знает, куда идти. Несколько раз споткнулся и чуть не упал. Тогда он положил ладонь на лицо хлопченяті. Оно проснулось и засміялося.
- Мы свернули с дороги, - сказало оно, - и идем полем.
Он и вправду почувствовал стерню, что колола ноги. За ними остановился лев, лег на солому и покоился.
- Далеко ли еще до Нового Оріля? - спросил он, опасливо выставляя лицо.
К нему приток дух жилья. Запах дыма и горелых сорняков.
- А мы уже почти пришли, - сказал мальчишка. - Вот городские заборы.
Иван услышал, как ударил церковный колокол. Круглый, сочный звук повис, словно пуля, между небом и землей и долго не хотел распадаться. Но распался на множество отголосков и умер. Тогда появился второй звук.
- Ты проведешь меня к церкви, - сказал Иван. - К той, самой!
Мальчишка посмотрел на него, лицо Йванове было залито грустью.
- А что моя хата, - спросил он, - видно ее?
- Видно, - шепотом відказало мальчишка. - Но оттуда выходят какие-то люди.
- Какие у них лица? - взволнованно спросил Иван. - Посмотрел, какие у них лица?
- Мне не видно их лиц, - сказал мальчишка. - Это далеко.
- Ладно, - выдохнул он и прислушался, идет за ним лев. Лев шел. Иван опять вздохнул запаха человеческих жилищ и дыма от горелых сорняков.
- Веди меня к той церкви! - приказал он. Они подошли к забору, и великан почувствовал, что дорожный прах холодный.
- Люди уже идут к церкви? - спросил он.
- Идут!
- Давай спочинемо.
Они сели на обочину, и он уловил запах тысячелистника. Сидели возле дороги покорны и унылые, и мимо них проходили люди. Отчетливо чувствовал их ходу, кое-кто останавливался и бросал им мелкий грош. Мальчишка брало деньги, а Иван вдыхал в себя знакомый запах тысячелистника. Был сладкий и родной - все здесь жило и дышало, как дома, все как будто налилось солнцем. И он понял, что солнце все-таки греет. Ненадежным горьким теплом.
Стало тихо. Совсем тихо. Разве где сокотав петух или погавкували собаки.
- Люди уже ушли? - спросил, словно пробудился, Иван.
- Пошли, - ответил мальчишка.
- Заведешь меня в той церкви, - сказал Иван.
Они встали и медленно, зморено пошли. Лев тоже встал и тихо поволікся вслед.
Зашли в церковь. Сразу почувствовал это: запах горелых свечей, дыхание людей, бормотание попа и пение внезапно взлетел сверху и покрыл все мягкой печалью. Иван словно пил то пение, глубокий и спокойный, печальный и чистый. Запахло дымком от ладана, пахло даже рисование со стен - церковь, видимо, недавно обновляли.
Он стоял позади людей, но его заметили. Словно прошелся ветер, нет, то шумели кроны деревьев. Деревьев, поднимаются вверх и теряются где-то там, в небе. Возможно, было там и листья.
Он склонился к мальчугану:
- Подведи меня к столбу!
Мальчишка взял его за руку, и он ощупал ладонями шкарубкий ствол. Только сейчас узнал, что это действительно была сосна. Сзади стоял лев, поднял голову и настороженно прислушался. И он понял, что горечь совсем поняла ему душу. Пение и голоса людей, шепот и шелест, дыхание и запах ладана - все вроде поднялось вверх и растаяло там, возле бань. У облаков, как солома, и василькового неба. На него дышала осень и смотрел лев. И он снова вздрогнул, его встряхнула вдруг волна хохота. К нему пополз хмель и вьюнок. Ушел, выпятив грудь, тысячелистник и темно зашумела глухая крапива. Там дальше витинався оман и стародуб, а за ними приютился вонюче зелье. Зелье розлило свою трутизну и плесень. Кисло запахла шандра, и он почувствовал, как зелье заплетает ему ноги. Тогда пригладил волосы, буйной гривой спадали на плечи. И вспомнил вкус меда, которого ему пришлось отведать еще там, на дороге. Тот вкус был далек, как запах тленного листу, - появилось теплое видение девушки-лошади и ее сладкий дух. Но опять плюснуло волной хохота. К нему приближались какие-то лица. Были странные, потому корежили гримасы, показывали раздутыми, как бревна, пальцами, плевались и вискотіли. В голове у него закрутились обручи. Один, второй, третий - поспліталися между собой и крутились, словно спирали. Странные звери обходили его отовсюду. У них были человеческие тела и звериные головы. Все они нявчали, кричали и галакали, как будто показались, и он почувствовал, что вот-вот начнется расправа. Склонился к мальчишки и поцеловал его.
- Теперь беги! - прошептал он.
Мальчишка плакал, но он стал вдруг такой злой, что закричал изо всех сил:
- Беги, я тебе сказал!
Мальчишка и вправду испугалась, смотрело на него полными ужаса глазами и медленно задкувало.
Люди обернулись к ним, прошел шепот, короны деревьев там, у неба, зашатались и начали терять листья. I великан глубоко вдохнул воздух. Нажал спиной на ствол, и все вдруг закрутилось. Послышался треск, закричали люди, закричали звери, откуда-то из темноты вынырнул испуганный хорек. Тоже что-то закричал - все пошло колесом, все превращалось в кисель, и этот крик застыл - церковь зашаталась. Он почувствовал горечь, цели волны полынного духа хлынули на него сверху и окутали его.
Снова напрягся, аж прилила ему к лицу кровь, аж мышцы одеревенели и оцепенела тело. Волны полыни покатились еще гуще - уже не было ничего, кроме полыни и отчаяния, кроме горечи и льва, быстро пошел ему навстречу.
"Ну вот, - успела мигнуть ему мысль, - мы снова возьмемся с ним уручки".
Лев прыгнул на него, и они покатились по тому полыни, которым заросла церковь, а на них с грохотом рухнула темная лавина или облаков, или поломанных деревьев.
|
|