Роман - баллада
ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГОЛОС ТРАВЫ
Рассказы, написанные козопасом Иваном Шевчуком и приладжені до литературного обихода его правнуком в первых
ГОЛОС ТРАВЫ
Она услышала голос травы, и это не сверчок пел под ногами. Не был ли это голос ни птицы, ни зверя, ни человека, ни насекомые - так могла говорить только трава. Шел тот голос приглушенно, словно шепот, но она его понимала. Опять-таки не так, как понимают человеческую речь или животные крики, - был то другое измерение, и она не могла рассказать. Не могла бы перевести тот говор на язык человека, потому что и не нужно это. Не так понимала, как чувствовала тот голос, потому его и нельзя воспринять иначе. Сидела на завалинке и видела перед собой забор с перелазом, за которым виднелся лоскут дороги с лужей и тремя утками в ней. Чуть дальше виднелся зеленый, аж глаза слепил, выгон, и пастушки на нем жгли костер, хотя не было холодно и светил ясный день. Красный огонь мінився и полыхал, а высоко над ним вздымалась сизое облако дыма. «Такой малый огонь и такой дым», - подумала она, и ей показалось, что в той облаке что-то плавает и купается. Видела молодое тело, голое и блестящее, что довольно плескалось посреди дыма, и узнала в той купальщицы Варку Морозівну, именно ту, которая приснилась ей этой ночью.
- Что ты от меня хочешь, Варко? - спросила громко, но Варка в облаке дыма, извивался от небольшого огня, только засмеялась.
- А конечно, - сказала старуха и глаза потупила. - Смеешься с меня, ибо где уж мне до тебя?...
Снова смотрела себе под ноги и видела траву. Тихий голос чувствовала, и что-то такое странное и печальное в нем звучал. Что-то словно зеленый плач или жаління какое-то, а может, песня. «Скорее песня, - подумала она, - но поет ее кто-то не очень веселый». Тот кто не очень веселый, кажется, подошел к ней и стал рядом. Кто не имел тела, но он был. Чувствовала, что дышит и смотрит на нее. Смотрит, как будто ждет, чтобы она что-то одповіла.
- Это ты у меня. Варко? - спросила, но то была не Варка. Это был тот же голос травы...
До мальчишек на выгон мчался всадник, и конь весело разбивал землю. Всадник с разгона остановился и что-то крикнул мальчишкам. Обернулся и показал пальцем, и старуха на крыльце увидела, что облако из дыма заслонила полнеба. В ней уже не купалась легкомысленная Варка, а ехал на грімкій колеснице кто-то сердитый и палахкий. Ветер дул, однако, не от тучи, а на нее, и старая осталась спокойна.
- Нужен тебе дождь? - спросила она, и головы не поворачивая туда, где стоял и смотрел на нее тот Кто-то. - Конечно, конечно, - прихитнула головой. - Земля напилась хватит. Зерно уже взошло и хорошо растет. Трава растет еще ряснее, га?
Слушала, что скажет ей трава. Ответила то, что ей хотелось. Тогда старая заплющилась и улыбнулась. Такое доброе и чистое лицо стало у нее, что солнце все-таки выглянуло из-за облака и облило весь край. Следовательно увидела старая сердитое Варчине лицо и засмеялась тихонько.
- Кровь в тебе бушует, Варко! Того голоса ты только и слушаешь. А я нет, Варко, я уже гой которая мудрее! Но я уже ветха деньми, Варко. И слушаю я, Варко, голоса травы, а не крови...
Но в это время, когда сидела старая волшебница так заплющившись, что-то произошло, чего она не ожидала. Это что-то она тоже не прочула ухом и не увидела глазом. Кажется, то был запах, которого раньше у нее не было, а может, только дыхание леготу. Невольно насторожилась, и ее глаза вспыхнули холодным светом. Просто нее ступал через перелаз парень, тонкий, как жердь, а белая полотняная одежда болталась на нем. Лицо его было словно молоком умите - слишком уж юный! Ноги имел черные и репані, а в руке держал ветхого узелка.
- Ты чего это сюда залез? - тонко вскрикнула старуха. Парень встал и посмотрел на нее немного удивленно, а немного испуганно. Так они осматривали друг друга, и было в том нечто такое, что старая перестала сердиться, а он пугаться, более того, ее глаза изрядно сузившимся улицам из и что-то теплое блеснуло в них.
- Это уж ты пришел, - сказала она вмиротворено. - Но я еще тебя не звала.
- Разве вы имели меня звать? - спросил парень и подошел ближе.
- Да уж наверное, - тихо засмеялась она и захотела посмотреть куда-то мимо него, чтобы дать отдых глазам. Но он стоял слишком близко от нее и заменял ей целый мир, старая нахмурилася от того.
- Скажите, вы та, которую зовут Жабунихою? - торжественно спросил парень.
- Жабунихою меня не зовут, а прозывают, - ответила она. - На самом деле имя у меня другое...
- Я знаю, Іваниха Галайдиха, - сказал парень.
- Садись посидишь, - пригласила она, потому что очень хотела, чтобы сошел ей с глаз.
Он сел возле нее на завалинке, и они сделались, как баба с внуком за беседой. Снова увидела она пространство: облака на небе и помина не было, так же не было на леваде ни пастушков, ни скота их, разве что вдалеке мчался, пригнувшись к шее лошади, всадник, ей показалось, что повернул к нему белое как стена лицо и засмеялся, показывая вишкірені зубы. За миг серая пелена покрыла всадника, и он исчез из глаз, словно в землю запався.
Парень возле нее сидел молча.
- Здорожився, пожалуй, что так тяжело дышишь? - спросила Жабуниха.
- Да, - ответил он спокойно. - Целую неделю к вам шел. Сам я из Калиновки...
- Долго шел, когда из Калиновки.
- А я все деревни обходил. Надо было мне спросить.
- О что же такое расспрашивал?
- И сами, наверное, знаете. Ждали же на меня...
- Я ждала тебя? - воскликнула Іваниха Галайдиха.
- А то как! - сказал парень. - Проснулся я однажды, и до меня петух подошел. Иди, говорит, тебе пора. Зовет она тебя...
- Петух - птица святая, - сказала она. - Действительно к тебе подходил?
- А что же меня к вам привело? - спросил парень немного высокомерно.
Іваниха скосила к нему глаз и спокойно разглядела. Его лицо почти не было загорелое, а матово светилось. Маленькие острые глаза казались круглые, а на устах играла легкая всмішка.
- А черная кошка к тебе не приходила? - спросила Жабуниха.
- Черной кошки не видел, - ответил неспешно. - Даже белый хорт не прибегал, только петух. Был такой красный, как огонь...
«Как это костер на выгоне», - подумала старая и поискала глазами места, где недавно полыхало костра. Но не было там ничего, даже следа. Она удивилась, и, может, от того зарипіла вокруг нее трава. Заскрипело листья, словно деревянное возникал, а краешек тени от липы, что росла на улице, почти дотянулся до ее ног. Посмотрела на ту тень, что кащувато наповзала на нее, и аж подвинулась. Парень возле нее сидел незыблемое, бродила только на его лице все та же загадочная улыбка. Іванисі захотелось снова остаться одной, чтобы спокойно прислушиваться к языку растений, неба и земли, - что-то бы наверняка должна была услышать или почувствовать. Этот дітвак с высокомерной улыбкой сейчас мешал ей - была при нем глухая и слепая. Но не могла прогнать его от себя, ведь сидел возле нее спокойно, и беседа их только начиналась. За это решила сбежать от него в другой способ: глаза ее спрятались за капшуками век, рот стулився, руки погибли в рукава сиряка, а ноги подобрала так, что и пальцы не выглядывали из-под юбок. Отошла она от мира совсем, словно заснула: была круглая, как шар, а может, это и был клубок.
- Я, бабка, пришел к вам не зря, - сказал парень громко. - Вы слышите меня? Приснился мне перед несколькими днями, как отправился к вам, сон. В том сне приходили вы ко мне совсем такая, как вот сейчас сидите, и сказали: приходи, научу тебя. А еще вы спросили, есть ли у меня от рождения знак на левой руке. Я вам показал этот знак. Вы сказали, что именно меня вам надо для науки. Я не поверил тому сна. Но когда заговорил об этом петух, то я перестал сомневаться.
- А Варку Морозівну ты не знаешь? - спросила вдруг, словно проснулась, Галайдиха. - Не время слышал про такую?
- О Варку Морозівну я ничего не знаю, - ответил спокойно парень. - Хотя нет, люди говорили мне о ней. Говорили, что есть две славные волшебницы на весь наш край: одна - вы, а вторая вроде Варка. Но в сон ко мне вы приходили, а не она.
- Чего же ты хочешь от меня? - спросила немного холодно.
- Это вы должны знать, чего я хочу. За неделю перед тем, как отправиться к вам, я ничего не хотел.
- Когда так, то посиди возле меня молча, - сказала немного нетерпеливо. - Чтобы мне и пальцем не кивнул...
- А для чего это?
- Хочу подумать, - сказала она просквозило. - А может, и вспомнить.
Снова стала клубком ниток, и такое мертвое у нее было лицо, что не посмел он продолжает ее беспокоить, а только сидел и смотрел на пейзаж, что відслонювався отсюда. Видел кусок дороги, чуть дальше светился зеленый выгон, и на нем жгли пастушки костер, хотя не было холодно и светил ясный день. Разгонялись и перепрыгивали через костер, и, видимо, было им от этого очень весело, потому что засмотрелся на них парень и даже думать забыл о старой, возле которой сидел. А она действительно была в эту минуту неживая, потому что не находилась в это время в собственном теле, а медленно брела по узкой и скользкой тропинке, что вела в прошлые дни. Тропа была поднята над землей, как лента, и тянулась в синий мрак, которому не было конца. Осторожно ступала босыми ногами, а вокруг проплывали смещены и немного искаженные лица и вещи: она видела всех, кого встречала в тот день, и все вещи, к которым прикасалась рукой или взглядом. Жили здесь растения и животные, росли и деревья, листья которых - все произнесенные в тот день слова. Она читала их, как письмо, хоть и не была письменная, - в этом путешествии во вчерашнее живые навыки ни к чему. Возвращала поэтому все слова, части, все дни и ночи, просматривала их, как книгу, но не имела и книга страниц, только явы. Тех яв было слишком много, поэтому убрала их, как перебранную крупу, оставив только то, что происходило ночью. Темнота вокруг еще больше сгустилась, тропа, по которой ступала, стала еще тоньше, и старая не так шла, как летела, потому что каждую ночь летела так более гай и кручу и туда, выше; вдивлялась в муторное, круглое противень месяца, ей от того горько жгло во рту, как и тогда, когда хватала острый и жгучий луч, что его звішувала судьбы каждая звезда, и тащила ее; но нет, она давно уже этим не занималась - ничего со звездами и ничего с дождем. В последнее время думала все больше о земле. Так, все ночи, которые тянулись от сегодня аж туда, куда уже добираться перестала, были полны только этого - слушание. Слушала землю и слышала голос травы. Знала, как нет человека с одинаковым голосом, так же неодинаковы и растения. Каждая говорила по-своему и о своем. И сколько языков существует в мире человеческих, столько существует их и у растений. Зелье говорит иначе, как трава, а деревья еще иначе. Деревья не понимают траву, зато понимают кусты. Кусты понимают ботву, а ботву траву. Вместе сойдясь, они могут поговорить, но не друг с другом. Так же любят и ненавидят друг друга, одни могут расти рядом, а другие погибают. Так же воюют за землю, и за это в одном месте побеждают одни, а в другом другие. Когда же растут смешанно - это значит, что в этом месте идет война: одно становится господином, а другое погибает. «Могла ли я, - думала старуха, - так сильно занята, путешествовать еще и в чьи-то сны? Скажи-ка, зело, может ли человек, совершая дело, не знать, что она его творит?»
Прислушалась, но никто ей не ответил. В конце концов, это и понятно: кто бы ей ответил, когда рядом сидит парень. Без одиночества ничего сокровенного и быть не может.
Уже хотела открыть рот и сказать, что таки не приходила к парню в сон, когда вдруг из тьмы, по которой бродила, с того накописька лиц, вещей, животных и растений, что раздуто плавали вокруг, дошел до нее еще один голос. Совсем тихий, как взмах омертвелых уст, но она услышала его. Услышала и насторожилась. Тот голос сказал ей нечто такое неожиданное, давно забытое; хоть нет, она все же не забывала, как не забывает, что живет. Это что-То всегда сидело в ней спрятано-приспале и вот вдруг пробудилась: она мысленно начала считать свои лета. А что их было больше, чем знала она чисел, то и покинула то счета. «Должен быть знак на то пришествие», - сообразила она и подумала, а не является знаком именно пришествие? «Эге, - сказала чуть ли не вслух, - это и есть знак!»
- Сколько тебе лет, парень? - спросила.
- Тринадцать, - отозвался он.
- Выглядишь на все шестнадцать.
- Это потому, что я высокий. И отец мой был высокий, да и дед. Но костью мы тонкие. Вот взгляните!
Протянул худую и длинную руку, но Жабуниха не смотрела на нее. Только на выгон, на котором снова горел костер и опять пасся скот.
- Вы звали меня или нет? - спросил парень, вставая.
Старуха молчала. В уголке ее глаза появилась вдруг слеза.
- Такие вы чудные, баба! - сказал парень. - В конце концов, когда нет, то я пойду...
Стоял перед ней с узелком в руке и вдруг підшморгнув носом, как делают это дети.
- Постой, - хрипло сказала старуха. - Чего меня квапиш? Сам знаешь, не для простого дела пришел...
- Да, для науки, - коротко и немного жестко сказал парень.
- А знаешь, что случится со мной, когда тебя научу? Повернул к ней вопросительные глаза и смотрел. Она не смогла выдержать того взгляда. Смотрела на траву у себя под ногами, но то была неживая трава. И не слышала от нее никакого голоса - зелье, которое только для того и есть, чтобы его топтать.
Хата была приперта к бугру, по которому снизу доверху цвели сирени. Волны цвета кучеряво покрывали зеленые кусты, вечером на этих бузках несамовитіли соловьи, лящали, плакали и звонили, словно косы клепали. Вечерами в тех бузках шло тайная жизнь: кто-то шептал, смеялся и шарудів. Кто сыпко дышал, а кто-то тонко зойкав, словно подражал соловью. Раньше старая слушала те звуки, испытывая от того немалого утешения, - была уверена, что это она населяет так чарующе ту гору. Сегодня же слышала только соловьев, поэтому зирнула на парня, лицо которого загустело в сумерках.
- Любишь слушать соловьев? - спросила.
- Или же они мне тра, эти соловьи? - солидным баском сказал парень.
- Когда не надо, то и очаровывать учиться нужно, - сказала Жабуниха и аж вытянулась вся туда, где стучали, свистели и виляскували самые славные из птиц.
- Не сердиться, баба, - блеснул в нее взглядом парень. - Когда надо, то пусть!
Но она поймалася чувством, до которого ему не было приступа. Так повторялось каждый вечер, и так повторилось и сегодня. Чубушники словно всплывали судьбы и заливали целую долину фиолетовым смерком, был он не только в воздухе, но и в сердце всякого живого - полнились им сердце и душа. Глаза Іванихи погасли, потому что некуда было ей смотреть - опять замирала перед хлопцевими глазами. Ему захотелось тронуть ее и разбудить, потому что и сам озаботился этим вечером, - нечто странное и чудовне сколихнулось в его груди, он аж вздохнул с особым прихлипом.
- Не думай, что я тебя уже взяла в науку, - сказала Іваниха Галайдиха. - Не каждому она дается, потому что не каждый родился до того.
- Я к тому родился, бабка Жабунихо, - сказал парень, придвигаясь ближе.
- Это ты так считаешь, - сказала старуха, еле ворухаючи языком, - а вот о соловьев плохо сказал. Земля, сынок, - это клубок, сплетенный сеткой. Нет в нем ничего напрасного и бесполезного, но не каждому дано это понять.
- Когда так, то сверьте меня, - сказал парень и почувствовал, что у него совсем пересохли губы.
Старуха сидела в полумраке и вроде бы не дышала. Темная и нерушна, с головой, накрытой черным платком, с руками, спрятанными в серой свитке, - ее темное лицо розчинялось во мраке, и только глаза чуть-чуть поблимували. Слушала то, что разливалось по ней: теплое оно или холодное? Стало ей жарко-печально, а в это время где-то совсем рядом вспыхнул пением соловей, что-то зашевелился в бузках и вздохнула.
- Зачем оно тебе, то волшебство? - спросила вдруг. - Хочешь стать сильнее других и тем добра себе приобрести?
Парень уже и прислушался к себе соловьев. Пахла сирень, и тихий смерк наливался ему в грудь.
- Я о том не думал, - сказал он. - Услышал голос и пошел.
- Это ты хорошо ответил, - сказала она после молчания. - Тогда скажи еще и такое... Волшебство на хорошо или плохо дается?
Парень вздрогнул. Показалось ему, что в ногах его зашевелилась трава. Но это только роса упала, потому что когда коснулся пальцами, стали совсем мокрые.
- А вы его на добро или на зло имели? - спросил, и голос его прозвучал звонко.
- Только на добро, - сказала Іваниха. Но не всегда человек может соблюсти обіту. За это я, как и все в мире, жила: и хорошо творила, и зло...
Снова сидели какое-то время неподвижно. Не было между ними большого слияния, но что-то уже появилось. Одна или две нити соединили их, и к ним притекли одна сила и общий настрой. Это и был смерк и наливал их, как пустые кувшины. Но парень жил в другом мире.
- Это именно люди мне рассказывали, - сказал он. - Не беды вы, говорили, но спортити можете... Можете другу помочь, а у другого забрать. Говорили, что и болезни в одних забираете, а другим насилаєте...
- Конечно! - сказала коротко. - Потому что нет в мире чего-то одного. Все разделено надвое...
- Об этом я и сам думал, - сказал парень и легко улыбнулся. - Я, бабка, ни к какому делу не годен. Ни за плугом ходить, ни с саблей на коне басувати. Вчивсь у дьяка, но и наука и дьяковская не пошла мне в голову. Я и с парнями не очень гулял, потому что неинтересно мне. Вот так сяду и думаю, и чудные бывают у меня мысли.
- О что же такое думаешь?
- Про всякое. О зелье и о землю, разве я знаю? Порой о небе думаю и о том, что там творится. Но никто не узнает, что там творится! Темный я еще, баба!...
- Да уж, темный, - сказала она и снова загрустила, чутко вслушиваясь в избитую соловьиным звоном тишину. Он расстроился и себе, и уже совсем разделились они в полумраке возле этих сиреней.
- Волшебник не должен думать о плохом, - сказала она вдруг, - ибо тогда не выживет среди людей. Не легкое это дело, парень, быть поставленным перед человеческие глаза! Каждый может камнем в тебя бросить, и каждый может проклясть. Зло волшебник оказывает самопроизвольно: наделяет одного, другого он обижает. Кроме того, от человеческой зависти должен иметь убежище, а когда так, то люди бояться его имеют. Без страха растопчут тебя после первого злополучного града или болезни. Припишут тебе все несчастья, которые посылает людям господь в наказание. Грешник себя не осуждает, парень, а только благое. Благим же быть - мир этот покинуть, а покинув его, не живет человек. Волшебник не может сердиться или ненавидеть, он должен только любить. Но любовь в мире не только любовь порождает, но и все беды. За это волшебник всю жизнь живет как палец и нет ему спасения от одиночества. Спасает мир, но он не идет ему на отпуст.
Эта речь вылилась из нее единственным, бурным потоком и оборвалась так же внезапно, как и началась. Повисла тишина, соловьи уже не пели, кажется, не пахли сирени, потому что темная ночь наложилась на землю. Только трава вздохнула у них под ногами, и то дыхание ушло в глубину темені.
- Подумай три дня и три ночи над тем, что я тебе сказала, - сказала Жабуниха жестяным голосом. - Тогда придешь и скажешь мне, не передумал. Я бы хотела, - она повернулась к парню, - чтобы таки передумал!...
Не могла спать, была очень тронута. Поэтому подошла к скамейке, где уснул парень, и покропила его жидкостью из чашки. И парень замер на эту ночь, не мог ей помешать, а когда это произошло, запричитала она и застонала. Рвала на себе одежду и билась об пол, плакала, и слезы обжигали лицо, распустила волосы и изредка запускала в него кощаві пальцы.
- Ты, боже, ты, дияволе, кто из вас наслал на меня это проклятие! Который из вас послал мне это бедствие, чтобы я погубила свою жизнь! Почему так рано привели ко мне этого вестника, почему забрали у меня молодость и красоту?! Почему, вместо ласкать дети, полюбила я зелье, почему, вместо мужа, должен отдаваться я темной ночи? Не боюсь суда божьего, ибо не беда я сеяла на земле, а помогала людям. Человеческий суд, может быть, меня осудит, но перед божьим я хотела стать...
Хрипела этими словами, пока не произнесла их все. Тогда вышла на крыльцо и стала лицом к лицу с луной. Стояла так долго и слушала. Опять запели соловьи, лунный свет наливалось в нее, поэтому почувствовала, что становится прозрачной и легкой. Что ноги ее отрывает от крыльца и сейчас она снимется в усеянное звездами небо.
Тело ее продолжало стоять на крыльце, а то прозрачное, что родилось в ней, отделилось и таки действительно полетели. Она дышала полной грудью прохладным вільжистим воздухом и чувствовала тот восторг, который знала всегда при літанні. Звезды над головой стали крупные, как золотые тыквы, и Жабуниха иногда касалась их. Тогда звенели они, а от ее пучки розіскрювалися снопы. Крутнулась в воздухе и заплясала, закружилась, как вихрь. Упала плашмя на землю и схватила крепкими пальцами черного, как ночь, кота. Понесла его в небо, где звезды и луна, чтобы оставить его там навечно.
- Я почувствовала, Варко Морозівно, что ты хочешь со мной соревноваться, - сказала она.
Они летели рядом в ясном світляному этери.
- Разве между нами такого не должно быть? - спросила Варька. - Вы старые, а я молодая...
- Я старая, но еще осилю десятерых, как ты, - сказала Жабуниха.
- То и дужайте на здоровье, - легкомысленно засмеялась Варька. - Или же я бороню?
Вытекло из ее рук, как свет, и старая бессильно сжала кулаки. Эта ее знесила породила другую, и та поселилась в груди щемящей болью. Серый котенок зашло ей в душу и свернулось в клубок. Снова увидела напротив себя засміяне Варчине лицо.
- Вы вроде забыли: такая у нас, волшебниц, игра, - сказала молодая. - Когда кому-то из нас скучно, начинаем играть. Разве вы того не хотите?
Жабуниха молчала. То прозрачное в ней, что отделилось и стало словно лунный свет, снова вернулось в тело, которое стояло на крыльце. Тело от того ожило, а глаза тихо заплакали. И снова услышала Іваниха Галайдиха голос травы, и это не сверчок пел под ногами. Услышала и поняла его - то другое измерение, не могла рассказать. Мысль ее снова двинулась в синюю темень, в которой простягнено было серебряную тропу, ступала по ней неспешно, ибо идти ей на этот раз измерено далеко. Поэтому всю оставшуюся часть ночи шла она и шла - должна составить аж в глубину собственной юности, когда еще была такая, как этот парень, и так же пришла на науку до ведуньи Мокрини. Что ей тогда сказала Мокрина? Вылавливала те слова из синего мрака и читала их, хоть и не знала грамоты. Уста ее шептали, едва-едва розтуляючись, - желала соединить слова.
- Когда придет вестник, - сказала Мокрина, - не спорь. Будь ему покорна, и тебе за это воздастся один из невольных грехов...
Пели соловьи, и пахли сирени. Пахла земля, а в грудь старой входил покой. Хотела представить засміяне Варчине лицо, но не смогла. Не могла высечь в груди себе озлості против соперницы, что зажгло бы старую волшебницу на чин и соревнования. Была спокойная, а следовательно не могла бороться. «Они пришли почти одновременно. Варка и тот парень, - подумала, заходя в дом. -Кто же из них тот вестовой?»
Села возле залитой луной скамьи, на которой спал парень. Лицо его было меловой - парень не дышал. Долго смотрела на то лицо, и в груди у нее было сожаление. Показалось ей, что это ее собственный сын спит перед ней, так заботливо запнула на окне занавеску. Меловой лицо посерело, и она, склонившись, поцеловала холодный, почти ледяной лоб.
Маленькая сльозина скатилась с ее веки и упала на то лоб. Парень зашевелился и перевернулся на бок. Зачавкал во сне губами и тихо застонал - что-то плохое ему привиделось.
Іваниха Галайдиха вернулась в свой дом через три дня. Переступила плетень и сразу же увидела парня, который спокойно сидел на завалинке.
- Ты еще здесь? - спросила буднично. - Не умер с голоду?
- И уже на вашем хлебе сидел, - ответил парень.
- Ну, и ладно, - сказала она, садясь возле него. - Не передумал?
- Чего бы я должен был передумать? - сказал парень. - Когда меня призвали на это дело, то куда деться?
- А может, это облудний голос?
- Облудний голос я узнаю, - произнес парень.
- Ну, смотри! - отозвалась она немного недовольно. - На три ступеньки надо будет тебе ступить, чтобы не бедствовать, иметь защиту от мира и болезни познавать.
- Я готов, - сказал он твердо.
- Ты готов, - сказала она неуверенно, - а меня вот сомнение берет...
И увидела она то Сомнение как живое существо. Странная и несветский была это проявление. Такая тонкая, как высоко выросла в степи тирсина, а головка у нее - как у цветка. Большие желтые глаза смотрели с той головки, а губы кривились или к смеху или плачу. Тонкие руки - словно лучи, а может, и острее: когда трогала ими человеческие грудь, простромлювала, словно игла. Немые уста ее шевелились, ведь и существо совсем без'язика. Только и знала, что язык рук и пальцев, но когда касалась человека, больная и становилась и хилая. И как муть в реке от киненої каменюки, снимались так в голове у человека мысли. В конце концов, все три дня, которые проблукала старая в лесу, не давали те мысли ей покоя - Сомнение тот плелся за ней, словно кот, и розтуляв морду, словно хотел в чем-то предостеречь. Время прыгал ей на плечи и затапливал в тело когти. После того падал на землю, как мертвый. Опять становился стеблем, а голову имел языков желтый цветок и простромлював Іванисі грудь пальцем-лучом. «Гай-гай, - думала она, - так сум'ятиться мне сердце, а чего? Или, может, умереть боюсь?»
- И Варька мне покоя не дает, - сказала, потому что думала вслух. - Выступила со мной в соревнование, а не хотела я сейчас того. Знаю, что должен быть рядом, а где - не дійму. Уже на карту я бросала и на решете думала - молчит то все. Когда бы знала, что она в этой лободині, вырвала бы, если бы в треске, сожгла бы. Но она - как воздух, - Жабуниха вытянула руку и сжала пальцы. Следовательно розтисла и посмотрела на ладонь.
- Я всего не знаю, - сказал парень. - Но сомнение, что вас берет, или не она?
- Га? - вскрикнула пораженно Іваниха Галайдиха и вернулась к парню. - Ты тоже его видишь?
- Я его не вижу, потому что еще не обучен, - ответил парень. - Но, может, это она, говорю?...
- Погоди, я тебя научу, - сказала Жабуниха и протянула руку. - Сделай и ты так.
Он выставил ладонь.
- Посмотри на запястья. Спусти пальцы. Теперь снова поверни ладонью вверх. Пальцы расслабь. Смотри сквозь них. Что ты видишь?
- Что-то тонкое, как трава, - сказал парень. - Голова как цветок, глаза большие и желтые. Руки как лучи. Ой, оно двинулось ко мне!...
- Уже начинаешь видеть, - радостно сказала Іваниха. - Их всех можно так уздріти, надо знать только, как возвращать пальцы. Печаль и Радость, Горе и Удача, Нищета и Добробыт - все они живые. Простой человек их не видит, да и не нужно это ей. Поставь перед собой руку.
Он поставил.
- Переверни. Согни мизинца и четвертого пальца. Что видишь?
Он увидел золотое яблоко, которое вкотилось в ладонь. И зажглось ему на ладони костер, но совсем не жгло его, а только грело. Яблоко смеялось, перекочувалося - тепло потекло ему через руку в сердце и тоже начало становиться огнистым яблоком. Странная радость, легкость, веселость, даже ярость охватили парня. Он сорвался с завалинки и ударил босыми ногами в траву и затанцевал, засмикався, перекидывая яблоко из руки в руку, словно было оно жаристе. Іваниха откинулась к стене и хохотала, показывая гнилушки зубов.
- Довольно, довольно, замориш ты меня! - сказала и рукой махнула.
На то слово, остановился парень и пошел к ней, светя улыбкой.
- Что это оно было? - спросил задихано.
- Сам догадайся, - сказала Галайдиха. - Не плакал же, а танцевал. Или, может, и заплакать хочешь?
- Я все хочу, - сказал парень. - Все, что умеете и можете.
- Так уже все, - улыбнулась старуха. - Это мелочи, что я тебе показываю. Но и такое должен знать. Потому что они живые: Гнев и Озлість, Добродетель и Блуд. Все в воздухе живет и течет, словно вода. Сумей загустить эту воду и увидишь, что навлек.
- А оно не сердится, когда его зовешь?
- Еще как! - сказала Жабуниха. - За это не вызывай часто и зря, чтобы во вражду с ним не вошел.
- А как войду, то что?
Старуха посмотрела на него с прижмурцем, и такие были острые и бдительны ее глаза, что он аж заерзал.
- Упырем станешь, - сказала она.
Он вздрогнул, потому холодом на него повеяло, хоть день вокруг стоял солнечный и теплый. Поодаль, где раскинулось село, куріли с балбесов дымы, и стояли они отвесно, словно воздушные лестницы. На небе и облачка не было - летел неспешно возле реки черногуз. Сел прямо на воду и сложил крылья. На выгоне пасся скот, пастушки собрались в кучу и играли в крем'яхи. Желтый песок вистеляв ложе реки и выползал на оба ее берега, ехал по дороге телегу, и дядя в нем заглянул через плетень. Увидел старую и парня на завалинке - сидели друг возле друга, Жабуниха повествовала что-то, словно сказку, а парень аж рот раскрыл, такой внимательный был.
- Добрый день! - крикнул им дядя, и старая откликнулась к нему высоким голосом. Пыль из-под колес выплыла из-за плетня и стала серой тучей.
- Вытяни руку, - приказала старуха. - Переверни. Согни указательный палец.
Парень увидел серого, тлустого мужчину, который шел за телегой. - Был привязан налыгачом и разворачивал сторонам серое, печальное лицо с большими глазами. Плакал, и слезы размывали по лицу ручьи. Тело его было покрыто одеждой, но вроде какое-то деревянное.
- Что оно? - тихо спросил парень, опуская руку.
- Беда того человека. Каждый из нас водит за собой на веревке собственную беду.
- Давайте скажем ему.
- А он просил? - спросила остро старая. - Никогда не делай того, чего тебя не просят. Не все любят, чтобы им на их Беду показывали.
- А прогнать ту Беду вы не можете? Но старой уже вроде не было у него. Где-то заблудилась в этом солнечном дне и не знала, как выйти из той беспредельности.
Тропы запутывали ее путь, словно канаты, - нечего было их под ту волну распутать. Тихая тоска уплыла из ее глаз и розплилася в синем солнечном воздухе. И появилась от того в небе первая туча, такая робкая и хрупкая, словно кто-то вылил в небе кружку молока. Эта туча родила с себя белую птицу, полетел к земле, словно брошен камень, но вдруг пропал, потому что старая заворушилась и встала. Была решительна, а может, и сердитая и не желала уже болтать с парнем. Он же немного испугался, не поразил ее чем-то недозволенным. Вскочил и себе, и стояли они против, напряженные и настороженные.
- Спитуєш меня, парень? - хрипло спросила старуха. - Не позволю, чтобы опрашивал.
Тогда парень совсем растерялся. Отвернулся и пошел к перелазу. Остановился по дороге и снова вытянул перед собой руку. Виз уже был далеко. Далеко была и облако пыли, что тот ее волочил, - обернулся к нему тот голый, деревянный и серый мужик и показал круглое заплаканное лицо.
- Есть один непереступний закон, - сказала с порога старая, и хоть говорила негромко, каждое слово дошло до парня. - Мы, волшебники, можем много видеть, но мало поделать. Не наша воля менять мир.
- Но для чего тогда нам видеть? - спросил парень.
- Чтобы людям давать утешение, - гордо сказала старуха. - Втішеній человеку легче в мире жить, парень!
Парень снова повернулся во двор и сел на завалинке. У него впустилася Жабуниха и сделалась такая тихая, что и дышать вроде перестала. И вот он наступил, этот момент: вошел парню в душу первое откровение. Та птица, что его родила похожа на выплеснут стакан молока облако, не упал еще на землю, а летел и летел, и цель того полета - таки его, хлопцеве, сердце, ибо оно прочинилося вдруг удивленно и наполнилось солнечным утром. Это и было его увлечение, а вместе с тем и страх перед собственной знесилою и скудностью; глаза его в этот момент были полны золотого солнца и синего неба - это у них должен был улететь белая птица, чтобы поселиться в малом; ведь птица из молока - что-то плитке и мягкое, словно вода, а может, еще мягче и плиткіше - как ощущение. Одновременно народжувавсь в нем печаль, и не было ему причины и объяснения, потому что это тоже извечный житейский закон, который понял он сердцем и глазами: любое приобретение в этом мире - опять-таки потеря, и никогда, пока мир миром, пока солнце солнцем, не будет иначе. Эта потеря и была миром и птицей, откровением и печалью, его тенью, потому что на то и солнце, чтобы освещать дело и творить ее отражения; на то и солнце, чтобы з'являти в мире подобенства, которые может воспринять лишь золотой глаз.
- Все в мире разделено надвое, - торжественно сказала старуха. - Пойми это и не вражайся.
Но он все еще ждал, ведь птица летел и летел, и уже снова видели его оба они, хоть простому глазу это обычным миганием казалось; наконец, и с птицей произошло то, о чем вістила старая: он раскололся на два: белого и темного; светлый ударил в глаза парню, а темный в глаза старой. Тогда она тонко вскрикнула и вытянула перед собой руки, а парень удивленно посмотрел на них: были обе усохшие и покорчені.
- Можешь радоваться, - сказала Жабуниха, и лицо ее исказилось от боли. - Первая тайна мне стоила рук...
Но парню было некогда озадачиваться неприятностями старой, мир перед ним стал перламутровый. Заиграли и запели краски, трава в воду превращалась, а вода сливалась с воздухом. И оно наполнялось той зеленой водой и теми красками - что-то запело превосходно, словно предвозвестило новое утро, и то должен быть утро в утро. Потом начали перелезать через забор двое странных близнецов. Были сросшиеся телами, но руки, ноги и головы были свои. Тыкались, неловко переступая, а в руках держали по ужу и по цветку. На головах у близнецов сидело по венке, а рты их одновременно стулялись и розтулялись - близнецы пели.
- Кто они, эти двое? - испуганно крикнул парень.
Жабуниха тулила к груди скрюченные руки и плакала. Но не текли у нее из глаз слезы, были те сухие и болющі, и полыхал в них черный, как ночь, огонь.
Не могла спать от боли, поэтому подошла к скамье, на которой згорнувсь в клубочек парень, и прыснула на него жидкостью, которую набрала ртом из чашки. Парень замер на вторую ночь и не мог ей помешать. А она тонко заскімлила и заплакала, потому что не имел силы выдержать того відчайного боли в руках. Но и это не помогло ей, поэтому поплелась к печи и роздмухала жар, который еще там тлел; бросила соломы и грела воду. Потом положила в горшок травы, вырывая ее из пучка зубами, и ждала, пока настоится. Боль стала нестерпимой, и она упала на землю, кричала и тулила покорчені руки к земле.
- Земля, земля! - стонала она, - как забираешь все на свете, забери эту боль и улекш мне муку!
В круглой шибочці стал месяц, а может, это шибочка стала этаким месяцем, - болела, как и ее руки, и Жабуниха завила на тот месяц-стекло, как голодная и больная волчица. Но и это не помогло, поэтому поплелась к печи и начала мочить руки в отваре.
- Боже! - сказала она. - Дай силу моим рукам еще на одну ночь, я хочу научить его звезды снимать!
От зелья ей полегчало, и старуха почувствовала, что руки снова могут ей служить, потому наполнились соком, как весной дерево. Уже пошевелила пальцами, хотя это віддалося по всему теле. Разминала их с натугой, аж скрипели ей косточки и хрускали, пот обмывал ее с ног до головы, но уже двигала п'ястями и пальцами - бледный улыбка лег ей на уста. Вынула руки из зелья, вытерла полотенцем, тогда зирнула на стекло-месяц, потому что требовала его.
Вышла на крыльцо и стала лицом к лицу с желтым князем.
Стояла так долго и слушала. Соловьи этой ночью не пели, но невыносимо пахли сирени. Лунный свет наливалось ей в душу, поэтому почувствовала, что стала прозрачная и легкая. Ноги ей отрывало от крыльца, вот-вот должна была сорваться и полететь в небо.
Тело ее осталось на крыльце, а то прозрачное, что родилось, отделилось от нее и таки действительно полетели. Крутнулася, как вихрь, завертілася и вдруг упала плашмя на землю, схватив белого, как сметана, пса. Несла его в небо туда, где звезды и луна, чтобы оставить его там навечно.
- Хочу поговорить с тобой, Варко Морозівно, - сказала она. - Ты вызвала меня на соревнования, и я поддалась на это. Но я не имею силы соревноваться с тобой. Варко, покинь меня...
Они летели рядом в ясном этери.
- Чего это так вдруг відступаєтеся? - засмеялась Варька. - Ведь это такая наша колдовская гульба.
- Брось, Варко, - сказала старуха. - Не до веселья мне сейчас. Ведь заповіджено каждом из нас, и ты это знаешь: когда должны умереть, приходит к каждой вестник.
- Еще рано об этом говорить, - сказала Варька.
- Тебе рано, а мне пора. Тот вестник ув образе парня-ведуна приходит, и мы не можем его прогнать.
- А вы прогоните!
- Грех это для нас большой. Должны научить того парня мудрости своей и умереть.
- Нам о грехах говорить? - сердито отозвалась Варька. - Уже то, что мы есть - грех, ведь проклинают нас все и ненавидят.
- Проклинает тот, кто завидует нам, а не знает нашего назначения. А ты должен знать. Не беда мы сеем, а добро. Мы оберегаем от болезней и от нечистой силы, которая травит их души. Не теряем людей, а спасаем. За это и должны передать свою мудрость другом, и это последний наш закон.
- Что же вы хотите от меня? - спросила Варька.
- Чтобы отступилась. Чтобы не влез в наши души бес. Чтобы не соревновались мы в то время, когда идет наука.
- А я вам не шкоджу, - сказала Варька.
- Не ври, Варко, - остро отозвалась старуха. - Я тебя слышу. Где-то постоянно возле меня прячешься. Не имею уже сил, чтобы разоблачить тебя, но ты повсеместно возле меня.
- И какая же вам от того вред?
- Входишь в тайну, которая только для двоих. Боюсь я того, Варко, потому что когда кто вмешивается третий - то это, наверное, черт.
- Этакое придумали - черт! Предрассудки это темные, баба! Я уже не один год волшебницей, а еще ни разу не видела его.
- Черт - это наши злые помыслы, - сказала старуха.
- Нет у меня против вас злых помыслов! - резко отозвалась Варя, а когда хотела схватить ее Жабуниха рукой, снова вытекла, как свет. И зазвонил где-то над Іванихою Галайдихою ли у нее звонкий юношеский смех, а от того смеха она начала тяжелеть. Прозрачное в ней, что отделялось и становилось, словно лучи, снова вернулось в тело, которое стояло на крыльце. Не была от того живее, но глаза тихо заплакали. Снова услышала в темноте голос травы, и то не сверчок пел под ногами. Разгибало и сгибала пальцы рук - без этого опять они закостенели бы - и пережидала, пока виплачуться ее глаза и пока настанет час, которого она ждала уже с нетерпением.
- Вставай, парень, - сказала Іваниха Галайдиха, брызнув на него жидкостью из горшочка. - Сегодня уже довольно тебе спать.
- Что, уже утро? - схватился испуганно парень.
- Где там утро! Ночная твоя наука начинается.
Парень сел на скамье и чухмарився.
- Голова мне крутится, - сказал. - Может, мы на завтра отложили?
Зевнул, не прикрываясь, и едва сомкнул рот, когда почувствовал, что твердые пальцы схватили его за ухо и возвели из лавы.
- Не я тебя к себе призвала, - сказала старая железным голосом, - а сам пришел. Когда же пришел, забудь все былое. Все сладкое и приятное; забудь, что ночь - для сна, потому что именно ночью все тайные сделки совершаются. Не себе ты уже начинаешь принадлежать, парень, а мира!
- Пустите меня, баба, болит!
- Болеть тебе еще не так! - скреготіла над его головой старуха. - Когда ты людям сердце віддаватимеш, а они в тебя гнилым словом бросать, когда за них терпітимеш, а они тебе в лицо будут плевать. От бессонных ночей и от того, что голова у тебя розвалюватиметься от мыслей. От того, что тебе целый век сдерживаться надо будет; будешь иметь нечеловеческую силу, но не могтимеш пользоваться ею, чтобы себя спасти, обогатить, а других обеднить. Проклят будешь!
- Вы мне ухо оторвете! - заскімлив парень, и слезы потекли ему по лицах.
- Пусть и оторву, - рипіла старая. - Оторву и пришью, есть у меня и на том сила! Но знай, когда ступил на нашу дорогу, не надейся лакоток!...
В конце концов, отпустила ухо, и парень упал на колени, тер ухо и рыдал.
- Вылей из глаз все слезы, - сказала отвесно звишаючись над ним, старая. - То, что уздриш сейчас, не могут видеть мокрые глаза, а только виплакані. А нет, есть тебе время одмовитися и убежать от меня.
- Не могу я убежать от вас, - сказал парень. - Сами же знаете: я послан...
- Когда же послан, терпи!...
Остановилась под окном, высокая, виструнчена и, кажется, совсем не старая. Смотрела через окошко в небо и видел звезды.
Опускали к земле невидимые нити, словно длинные и тонкие ноги, и неслышно ступали ними по росе.
- Сейчас мы звезду с неба удерживаем, - сказала Жабуниха. - Подойди ближе и выбери, которую захочешь.
Парень уже не плакал. Стоял рядом с Іванихою и смотрел. Постепенно наливался той торжественностью, что ею дышала старая, и небо вдруг начало приближаться к нему. Зари більшали и більшали, и он увидел те нити, что были ими обоснованные.
- Каждая звезда - это золотой клубок, - прошептала у него Жабуниха, - и его легко распутать. Выбирай!
Он заметил, что они разноцветные, те звезды. Желтые, синие, голубые, красные, розовые плыли в темно-синем киселе. Его рука невольно потянулась, перешла через окошко, как світляна, и почти достигла одной из них - желтой.
- Желтую выбрал! - засмеялась старуха. - Желтой нам и надо. Желтая - это, парень, деньги. Но не твои и не ничьи, а человеческие. Мы людям отдаем свою силу, а взамен живем с того. Погоди, сейчас мы ее возьмем.
Их тела медленно умирали под окном, потому наливались светом той звезды, которую видели их глаза. Именно то прозрачное и тонкое вдруг позвало их в небо. Прошли, как свет, сквозь стекло и, как свет, поплыли в необозримую пространство. Не слышали ничего, потому и не было звуков. Не было ни тепла, ни холода, только сами краски. Кроме виденных ранее, плавали вокруг них, как рыба, еще и зеленые, оранжевые, голубые и даже черные тела. Играли и менялись, складывались в радуги и распадались нагло, словно от испуга. Тогда дрожало небо и крепче вязались узлы зрение в нем.
- Видишь, - сказала старая волшебница, - каждая звезда - это узел в небе. Его нельзя вырвать силком, чтобы не повредить сетки небесной. Зарю надо вынимать тихо и нежно и заплести то место, связав разорванные края.
Все небо действительно было испещренное світляними нитками: сияли каждая своим цветом, было их так много, что сложно разобраться. Старая уже ощупывала золотое тело зари - искала чего-то. Послышался тихий звук, словно лопнула струна, но то только разорвался луч. Старуха поймала его, как нитку, и связала с другим. Тогда снова послышался звук, и снова связывала разорванное. В руках у нее светилось большое жаристе яблоко. Тысячи промененят відскакувало от него, словно было обтикане множеством золотых игл. Светящиеся нити спускались вниз, и старая взялась за одну.
- Вот это и есть твоя звезда, - сказала она. - Будет давать тебе хлеб.
Устранила нить парню, и тот крепко ее сжал...
Стояли перед окном, каждое сжимало по золотой нитке.
- Теперь тяни! - сказала Іваниха. - Стягивай сам, потому что мне снова начинает корчить руки!
Она почти выкрикнула последние слова, потому застонала и зарыдала. Парень же прикусил от усердия низменную губу и медленно стягивал с неба золотое яблоко.
- Осторожнее! - крикнула сквозь стон Жабуниха. - Не сорви нити!
Но он уже и сам почувствовал нужный ритм. Перебирал золотую посконь и потихоньку стягивал с неба золотого змея. Было это совсем так, как в детстве, когда запускали с ребятами змея в небо, и тут не надо было его учить. Золотое яблоко дрожало в небе, спускаясь все ниже и ниже, а что было світляне, легко перешло через стекло и упало посреди хаты. От того освітилось все внутри, и словно впервые увидел в свете парень старую волшебницу, ее искаженное от боли лицо, огромные скорбные глаза и почти черную, густо побитая морщинами кожу. Беззубый рот ее был розтулений, а нос дрожал - протягивала в его сторону не руку, а всохлу бадилину, и ему нужно было усилие, чтобы разобрать слова, которые кричала ему:
- Положи в горшок, потому розсвітиться!...
Парень метнулся к печи и схватил самого большого горшка. Взял зарю голыми руками и засипів - была как раскаленный кусок железа. Бросил в горшок, а его ладони мгновенно покрылись волдырями. Нашел еще силу наложить покрышку, затем погас свет и снова они попали в темноту, осліпши на некоторое время.
- Обмакни руки в отвар, стоящий на печи! - ровно и устало сказала старуха.
Парень погрузил ладони, и боль начал тихо спадать.
- То как? - тем же тоном спросила Жабуниха. - Веселое было охота?
- Что мы с ней робитимем? - спросил парень.
Все лицо у него было покрыто крупными каплями пота, но не мог втереться, потому что имел руки погружены.
- Поживешь, увидишь! Мне вон руки совсем усохли, да и в ногах что-то странное творится.
- Полікуйтеся себе, - легкомысленно отозвался парень.
Старая ли засмеялась, то ли всхлипнула:
- Разве забыл, что я тебе говорила? Себя мы не лечим, парень!
- Отпустило же вам руки!
- Я на одну ночь выпросила, - проговорила, едва двигая устами, старая. - И ты никогда этих ожогов до конца не избавишься. Получишь их до конца...
- Мне уже не болит!
- Заболит позже...
Она замолчала, словно задумалась.
- Теперь уже ты и кушать варить, - сказала. - 3 завтрього и меня, и себя будешь кормить.
- То и буду кормить! - отозвался парень. - Я дома сам себе кушать варил.
- Одно меня беспокоит, - сказала старуха. - Слышу где-то Варку... Ты уже сам, парень, ведун, не поискал бы?
- Как же ее искать?
- А так, как вчера тебя учила. Выставь руку, переверни ладонью вверх и склады мизинного и среднего пальца. Обдивися уголки...
- Далась вам и Варка! - немного недовольно сказал парень. - Я он руки себе духовность.
- Больше не загоїш!
Он вынул руки - таки не болело.
- То как говорите? - спросил. - Мизинного и среднего пальца?
- Ага! Прогони ее, прогони, бога ради! - простонала Жабуниха. - Мучает она меня...
Стал и сделал, как учила старая. В одном углу увидел старого и седого домовенка, что спал, как собака, свернувшись в клубок. Посопував носом и поскімлював, как снилось ему что-то плохое.
- Этого не трогай! - сказала Іваниха. - Этот пусть себе спит. Слышишь, и ему что-то плохое мерещится.
Во втором углу стояла женщина с большими и добрыми глазами. Держала на руках ребенка и была грустная.
- Этой уклонися! - сказала Галайдиха. - Помолись за меня. Чтобы не знала я на том свете большей муки, чем заработала.
Парень уклякнув и помолился.
- Пусть эта старая не будет знать муки большей, чем заработала, - попросил он.
Женщина с ребенком кивнула.
Ребенок спал, но на его голос проснулась. Вытянула тоненькие ручонки, освободив их из ковдерця, и потянулась. Тогда глянула на парня большими, черными, как и у матери, глазами.
- Прости им, - сказала женщина. - Они, как дети, играются, но не творят зла...
Ребенок смотрел на них безмолвно.
- Вернись в третий сторону, - попросила Жабуниха.
В третьем углу стоял парень с пустым лицом.
- Это парень, которого я любила телкой, - прошелестела старуха. - Он умер, и не успела я с ним взять брака.
- Чего все время зовешь меня? - спросил с тоской парень. - Чего беспокоишь?
- Хочу спросить, - отозвалась старуха. - Тебе снизу все видно. Или доступлюся я после смерти того места, где ты находишься?
- Доступишся, - сказал парень. - А может, и нет!...
- Смогу ли я там взять с тобой брак, любимый? - спросила Іваниха, и парень удивился, какой нежный и милый стал у нее голос.
- Сможешь, - сказал парень. - А может, и нет...
- Почему не говоришь ничего наверное? - крикнула старуха.
- Устал я, - сказал парень. - Отпусти меня и больше не зови.
- Отпущу тебя, когда последняя моя минута поступит. Забрал-потому что ты мое сердце, парнишка, и не отдал.
- Я тебе отдам твое сердце, - с тоской сказал парень.
Лростяг перед собой руки, и лежало на ладонях горячее, парке и кровавое сердце.
- Еще недолго осталось ждать, дорогой, - нежно сказала Жабуниха. - Только Один день потерпи.
- Только один день, - устало молвил парень. - Не выдержу я больше.
- Тогда мы и поженимся, - сказала старуха. - Ой, как играть на нашей свадьбе музыки!
- Будут играть! - глухо отозвался парень.
- И все подружки будут с нами. И родители наши. Такой свадьбы еще не видели, пока мир миром. Хочешь того?
- Все будет с нами, - сказал парень и начал растворяться, как дымовой.
Жабуниха рыдала. Билась об пол белой ед распущенных седых волос головой и тряслась вся. Парень смотрел на нее широко открытыми глазами и ждал.
- Чего ждешь? - воскликнула старуха. - Становись на четвертый сторону!
Стал на четвертый сторону, но там ничего им не появилось. Был тот темный уголок и заповитий паутиной. И висела в той паутине одна уже засохшая муха.
- Разве нет? - спросила удивленно Іваниха.
- Да нет, - ответил парень.
- Страшно мне, - вздрогнула старая. - Хорошо слышу, что она где-то близко, но никак не узнаю.
- Чего вам ее бояться? - спросил с опаской в голосе парень. - Или же такая бедствия она против вас?
Но старуха молчала. Может, заснула, а может, умерла на какой-то час - нерушна была и каменная. Парень сел на скамейку и стал ждать. Клевал носом, покльовуючи носом, но старая не обзивалася. Тогда он заснул, сидя, потому что слишком изнуренный был и слишком чавко клалася ему на веки ночь.
- Ты спишь, гультіпако! - услышал он острый голос Галайдихи. - Не такая это ночь, чтобы спать!
Парень испуганно вскочил, ему показалось, что в уши уже дотягиваются беспощадные пальцы старой.
- Вы были замолчали, - сказал испуганно.
- Замолчала, потому что думала. Но ни до чего не додумалась. Вот и ночь уже сходит, а у нас самое главное дело не сделано. Стояла совсем близко от него и хрипло дышала.
- Руки я уже, парень, не имею. А пока еще ноги чуть служат, научу тебя деньги себе добывать.
Шаталась среди хаты, как мара, а когда закрывала окно, то просвечивалась.
- Не проживешь ты с человеческого представления, - сказала тихо. - То тяжелое и горький хлеб. Но люди должны думать, что только с того мы и живем. Когда бы кто из нас разбогател и в добрые начал купаться, не миновала бы такого беда: зависть человеческая, парень, без границ. Не доживешь ты возраста, разбогатев на чарах. Упадет бедствие или эпидемия, бросят тебя живьем в яму, еще и осиновым колом пробьют. За то говорю тебе: бедный какой!
Она стала у окна и засмотрелась.
- Подойди сюда! - сказала.
Парень подошел.
- Будешь у людей занимать. Но только немного! И только в тех, кто не знает счета своим деньгам. Дай сюда горшок с зарей.
Он вскочил с горшком.
- Відслони покрышку и пошли луч вон в ту хату. Острый золотой копье провис между их домом и той, на которую они смотрели, - увидели все, что там было внутри. На печи спала старая баба, а на полу усатый дядька с женщиной. По рядам порозкладалися дети.
Возле окна стояла большая сундук, и луч просветил и ее. На самом дне - кувшин: залисніло в нем и заблестело.
- Серебро? - воскликнул парень.
- Конечно! Возьми одну монету, но не больше, - сказала Жабуниха.
- Как это взять?
- А так, как все берешь, - засмеялась старуха. - Только быстрее, потому что сейчас светать начнет.
Он протянул руку и действительно коснулся горшка. Схватил монету и вдруг услышал, как что-то упало возле него.
- Ноги мои, ноги! - вскрикнула старуха.
- Что с вашими ногами? - кинулся к ней парень.
- То, что с руками. Сохнут они, ой, как сохнут!
- Может, я верну назад что монету? - испуганно спросил он.
- Ничего ты уже не вернешь! - зарипіла зубами Іваниха Галайдиха. - Все совершенное - это уже совершенное навеки. Но скромный какой! Возьмешь когда две монеты, пропадешь! Закленись всем на свете, что никогда не переступишь этого!
- Заклинаюся! - воскликнул парень. - Пусть все святое побьет меня навеки, когда переступлю!
На эти слова что-то дрогнуло там, где был восток, словно прорвалась какая-то плотина, и все начало медленно заливаться светом. Старая лежала, витягшись на полу, и лицо его совсем почернело. Едва-едва дышала, а на устах ее пухирилася слюна. Тогда парень почувствовал ужас. Свет разливалось все скорее и скорее, затапливало землю, наливалось в дом, и он бросился на колени, затормосивши старую.
- Не умирайте, баба! - закричал он почти женским голосом. - Бога ради, молю вас и заклинаю! Страшно мне! Баба закатила глаза, и из ее груди вырвался стон.
- Молю вас, баба! Я уже ничего не хочу! Уже не хочу быть волшебником, потому что не хочу вашей смерти. Забуду все, чему вы меня научили, и никогда того не зголошу. Слышите, бабушка, я боюсь!
Небо наливалось светом и гасило звезды. Затулило недогорілий месяц и сине качалось над целым миром.
- Что мне делать, что делает?! - заметалось по комнате парень. - Баба, молю вас, очуняйте!
На том услышал он тихий, рипливий смех. Остановился с разгона и резко повернулся к Жабунихи. Все еще имела закатанные глаза, светила більмами, а с розтуленого темного рта вырывались спазматические выдохи хохота.
- Поздно ты, парень, - сказала она. - Надо было отказываться, когда я еще здорова была. Теперь ты уже слишком много знаешь. Ты знаешь, а я уже нет!
- Мучаете меня, баба! - сказал холодно парень.
- Друг друга мучаем. Все волшебники так умирают. Передают свое знание, а сами его избавляются. Когда же все передадут, то и проклятие с них снимается.
- То вы хотите, чтобы я взял себе ваше проклятие?
- Ты его уже взял, - с ее розтуленого рта посыпались натужные хлипи. - Так оно водится у нас, волшебников! Поэтому не пугайся и добудь науку до конца.
Парень сел на скамью и оперся руками о колени.
- Что же мне делать еще? - спросил.
- Спать оба будем. Положи меня на пол. Не бойся, легкая я уже, как хворост...
Он подошел и без труда взял старуху на руки. Ему захотелось размахнуться и брязкнути ею об пол. Но на него смотрели бдительные пронзительные глаза. Положил на пол старую и отвернулся.
- Еще главного не знаешь, без чего не проживет наш брат, - сказала Жабуниха и вздохнула, словно вспомнила что-то болюще.
- Что-то еще? - повернулся к ней парень. Но она уже спала. Ровно дышала, снося висхлі грудь, и свет, которое окатило ее в этот момент из окна, совсем посинило ей лицо. Лежала синяя и спокойная, и он вдруг почувствовал сожалению. Вытянул руку перед собой, повернул ладонью вверх и сжал указательного пальца. Тогда из окна через коробку вскочил к нему белохохлые парень с небесно-синими глазами. Встретились взглядами, и он почувствовал, что что-то теряет в этом мире. Что-то сокровенное и незримое. Что-то такое, о чем раньше не догадывался, но всегда имел. Парень с небесными глазами протянул руку и поставил к нему ладонь. Ему же не захотелось отдать того сокровенного - хотел еще немного подержать его возле сердца. Еще хоть минуту, мгновение, но белая рука уже сжала перед ним пальцы, спрятав то, о чем он думал. Парень с небесными глазами засмеялся и снова полез через коробку окна.
- Отдай! - закричал юный волшебник. - Слышишь, отдай! Но ему ответила луна, словно стоял он в глубокой каменной долине, будучи в ней сам как палец.
Утро блимотів мириадами искр, потому что каждая травина и бадилина получила по своей волшебной капли и удовлетворено сосала ее, как конфет. Запах сиреней волной плыл с бугра и окутал малую хижину, на завалинке которой одиноко замер парень. От села до выгона гнали скот пастушки, и пыль за ночь настолько, зволожіла, что и не димилася. Река стояла, завернутая густой дымкой, среди ивняков мимо огромный лохматым полоз с блестящей спиной. Парень смотрел на мир прищуренными глазами, вдыхал влажный сиреневый дух и невольно чувствовал, что именно так смотрела каждое утро на эти пейзажи его старая научителька.
Аж вздрогнул, когда услышал шаги.
- Ты тоже к Жабунихи? - спросил мужчина, переступая плетень. - Что-то ты мне не до знака. Доброго тебе утра!
- Доброго утра! - сказал, словно эхом отдал, парень. - Нездешний я...
- А старая где?
- Слабая она. Уже и с кровати не встает... Мужчина присвистнул и присел возле него.
- А ты тоже за помощью или родственник неїн?
- Родственник, - ответил парень. - Чего хотели?
- Что же хотеть, когда слаба. А я думал, что эти чертовки не болеют...
- Чего это - чертовки? - аж перепугался парень.
- А разве нет? Где бы то простой человек знал те чары? Черти им нашептывают. Или, возьми, зелье! Для меня оно все однаке: сорняк, да и только. А они же нет, то от того, а это от этого.
Мужчина говорил с притамованою злостью, а напоследок довершил свою речь плюванням.
- Но пришли таки к ней, когда припекло, - сказал парень.
- Потому что припекло. Может, она только притворяется? - подмигнул мужчина. - Мать моя вон на стены лезет, так ей болит!
- Не притворяется, - сказал парень. - Руки и ноги ей покорчило.
Мужчина снова протяжно свистнул и посмотрел на парня.
- Ну вот! Это уже, видимо, бог наказание! Когда бог кара, бес не оборонить!... Что же мне делать с моим несчастьем, не посоветуешь?
- Пойдите к Варки Морозівни.
- Варка того не знает, что Жабуниха. Варька сама себя ведьмой делает, а эта настоящая! Ты сам не из их отродья?
- Моя мать, ее сестра у вторых.
- Да я не о том, - сказал мужчина. - Разумно говоришь, хоть малый. Может, тоже ведун?
- Нет, - сказал парень. - Пришел навестить тетю.
- Жаль, - снова сплюнул мужчина. - А может, я зайду, спитаюся?
Парень ничего не ответил, а человек взялся за щеколду.
- Руки-ноги, говоришь, покорчило? - переспросил.
Хлопць кивнул.
- Ну, то лихоманка ее бери! - махнул рукой мужчина и пошел к перелазу. - А ты чего не убегаешь оттуда? - вернулся от перелаза. - Беги, потому что еще колдовство тебе перевернется!
Но парень снова ничего не ответил. Смотрел на мужчину, прищурив глаза, тот пожал плечами, огляделся и пропал так же внезапно, как появился. Тогда парень услышал, что его зовет старая. Хриплым, слабым голосом, в котором были просьбы и слезы. Он поднялся, аж хрупнули ему кости в коленях, и, рванув дверь, стал на пороге.
- Ты здесь? - мирно спросила старуха. - А я уже боялась, что сбежал.
- Мне некуда бежать, - сказал парень.
- Кто это говорил?
- Какой-то мужчина приходил. Хотел от вас помощи.
- Теперь мне самой надо помощи, - сказала Жабуниха. - Иди набери в сарае хвороста, растопишь в печи.
- Холодно вам?
- Холодно? - старуха засмеялась. - Да конечно, холодно. Но не для тепла мне нужен огонь. Варить зелья, чтобы хоть немного ноги задвигались. Я уже выпросила у них на этот день.
- У кого это «у них»? - спросил парень.
- А разве я знаю, кто мной вершит? - сказала Іваниха Галайдиха. - Когда мне надо чего, прошу в обоих: и в бога, и в дьявола. Кто там мне из них и пособля...
Сидела на скамье, куда он ее посадил, и парила ноги. Постанывала при этом, а порой вскрикивала, очевидно, не на шутку ей болело. Парень в это время запаривал второй горшок зелье, а потом грел то, что остыло в ведре. В то же время и у каши возился, и сладко булькала, потея под покрышкой.
- Нам надо покинуть этот дом, - сказала Жабуниха, ибо когда узнал муж о моей болість, скоро все село сюда стічеться. Да и неуютно стало мне здесь: все слышу около ту гемонську Варку. А мы, парень, теперь основную науку начнем: научишься в зелье разбираться.
- Куда же мы пойдем, когда вы такие хилые?
- Смогу идти сама, пойду, - сказала Жабуниха. - А нет, запакуєш меня в мешок и понесешь. Только быстро уходи. Я легкая, сам убедился, а в дороге еще легче тебе буду. До леса мы сбежим.
- По мне, хоть и в лес! - сказал парень, насыпав в миску каши.
- Мне не сыпь, - предупредила старуха. - Мне уже, парень, земная пища ни к чему. Да и легче тебе буду, не поев. Горшок тоже с собой возьмешь и мерку пшена, чтобы не пропал там голодный.
- Еще успею поесть?
- Успеешь. Тот человек - это Василий Корогода - именно женщине своей об мою болість оповіда. Потом его женщина по селу побежит...
- А вы как узнали? - спросил парень, уплетая кашу.
- Хорошие уши имею, - сказала старуха и засмеялась. - Тот, кто слышит голос травы, не подвернется такой мелочи?
- А конечно! - сказал парень и некоторое время молчал евши. В конце концов, отозвался уважительно: - Вот что я вам скажу, баба! Сейчас вы не трудіть себе ног. Я донесу вас до леса, а там ходить больше будет тра...
- Мудрая твоя голова! - сказала Жабуниха. - Возьми вон в углу мешок.
Он бросил в мешок мерку пшена, дал бабе горшка и всадил ее в мешок. Взвалил на плечи и почти не услышал веса. Выскочил на двор и огляделся. Увидел выгон, на котором и сегодня горел костер, - пастушки варили что-то в котелке. По сельской улице притьма спешила куда-то женщина, возможно, то была Корогодиха, которая несла люди новость о старую волшебницу.
- Дорогой не ходи! - сказала за спиной старуха. - Беги огородами, под горой есть тропа.
Свернул за дом и направился через огороды. В это время из сиреней брызнуло песней от нескольких соловьев, и парень даже остановился пораженный.
- Не мешкай! - подогнала его старая. - Некогда нам.
Направился по тропинке под горой. И чем больше работает, тем легшали ему ноги. Уже не касался тропы - летел и только изредка отталкивался от земли. Странная радость поняла его всего: что это с ним творится в это утро? Терял и сам вес, как потеряла ее старая, и мог бы взлететь и над дерева. Но тогда его наверняка увидели бы пастушки с выгона и люди из села. За то сдерживал бег и мчался над самой землей. Затем почувствовал, что не только соловьи в бузках поют, а таких певцов тысяча. Прячутся они в ветвях и траве, они в воздухе, а все имеют золотые глотки. Все пробудились одновременно и радостно ославившие это утро. Ему показалось, что где-то рядом с ним бежит и конь: белый, веселый и бесшабашный. Оглянулся, но ничего не увидел, ведь конь - это и был сейчас он сам. Не почувствовал от того уразы, потому что не слышит уразы конь, мчащийся через залитый солнцем и росой мир. Никогда не слышит сожаления копыто, что разбивает траву и цветы, ведь есть и в том своя сокровенность. И он помчался еще быстрее, ибо именно такого движения запрагло его сердце - оно сегодня молодое и звонкое. Эта музыка наполнила его до края и розіллялася вокруг - это ее он услышал от деревьев, травы и неба.
- Спеши, парень, торопись! - шептала за его плечами старуха. - Поспеши, ибо мне уже дышать нечем!
Он уже совсем не касался земли. Не знал, откуда берется то упорное топанье, которое слышал, ибо летел, витягшись в стрелу, и этого стрима не было ему слишком много. Впереди быстро вырастало темно-зеленое море, и он мчался именно к нему, потому что знал, что там высокие, шаткие волны, что ему нужно окунуться именно в них и покрыться их покровом. Следовательно, вступит он в себе новой силы, ибо получит окончательный спасение от того, что мчится за ними, немилосердно стуча копытами. Зеленое море уже дышал на них, раскрывая необозримую пасть, - там пропасть, в которую должны они упасть, но то веселая пропасть, там живет зеленая тишина, и именно там должен заговорить к нему трава и все зело. Он мчался, не разбирая дороги, через цветы и луга, через долинами и бугры. Перелетел реку с ивняками и только там коснулся земли. Ему показалось: что-то развернуло ним немилосердно и бросило вдруг в зеленое море, которое с удовольствием проглотило их, ведь давно было голодное и давно на них надеялось.
- Молодец! - сказала старуха, вылезая из мешка. - Теперь нам никто не помешает.
Парень лежал на лесной поляне, и грудь его ходили ходуном. Вокруг мягко гудели пчелы и стояла такая тишина, что ему аж в ушах подзенькувало. Просто перед ним восторженно цвело ясно-синее небо, и только сир жаворонок висел в нем, проливая на землю теплое серебро пения.
- Вставай! - сказала ласково Жабуниха. - Не время валяться. Собирай хворост и чини костер...
Ходила по поляне, едва передвигая ногами, в руке у нее была палка, и трудно на нее налегала. Иногда останавливалась, со стоном сгибалась и рвала травину, цветок или ботвы. Составляла их в сбор, и парень, усевшись, молча на нее смотрел.
- Не слышал, что я сказала? - вернулась старая. - Никогда мне!...
Ее голос был сердитый, и она стукнула палкой, но он так зачарованно роззирав ее, словно впервые увидел. Потому что не она показалась ему старой, кощуватою и уродливой, не были в нее покорчені руки и распухшие ноги, не было у нее черное лицо, а где такое, которое он запомнил в своей матери.
Тогда вроде бы невидимая завеса приоткрылись перед ним. Увидел двор, заросший травой и пушистыми одуванчиками. Дул сильный ветер и срывал кульбаб'яче семена, застеляючи ним двор. И в том дыму или теплом снегопаде вдруг появилась улыбающаяся женщина. Она прокрутилася несколько раз по двору, а потом начала срывать круглые кульбаб'ячі головы. Дмухала, словно помогая ветра, и от того пуха на дворе стало больше. Малыш в длинной белой рубашке и с густыми золотыми волосами остановилась на пороге дома и, глядя, как играет мать, смеялось. Прыгнул и себе в сочную траву и начало хватать ладошками пух. их покрыло теплой круговертью, множеством летящих перьев - насипалося того добра в волосы, - мать на глазах его сивилла. Он присматривался к ней с удивлением и радостью, ведь чудо прочував. Чудо в том, что эта розсміяна, счастливая и родная женщина таки на одно лицо с Іванихою Галайдихою. Не с той, которую узнал за последние несколько дней, а с этой, которую увидел новыми глазами: знал-потому что ее столько времени и столько времени по ней тосковал! Почувствовал, что всю жизнь, с тех пор как одійшла его мать в царство теней, надеялся на такую встречу - обязательно должна состояться. Поэтому и сидел такой завороженный и так зачарованно и необыкновенно вдивлявсь в свою научительку и повелительницу.
- Скажите, бабушка, - спросил он тихо, - а не знал я вас раньше?
- Когда это раньше? - спросила она удивленно.
- Разве я знаю? Где-то раньше. Так давно, что и не помню?
- Ну, - ответила старуха. - Перенимаешь мою науку и меня саму себе в душу забираешь...
- Как это? - спросил он зчудовано.
- А разве не заметил, - воскликнула она сердито, - что с каждой тайной, которую передаю тебе, меня уменьшается, а тебя больше? Разве не слышишь в себе силы моей?
- Слышу, баба, но хорошо ли это так?
- Хорошо, нехорошо - не нам судить! - вскрикнула старуха. - Не сойти уже ни мне, ни тебе с этой тропы. В тебя я перейду и не умру! Буду в твоей голове и в сердце.
- Баба! - воскликнул парень, срываясь. - А не поселяется так у нас черт?
- Глупый тебе привиделось, - пробормотала старая, выбирая еще одну бадилину. - Черт там, где горе людям творится. А мы людей от несчастья спасаем. Не теревень, а собирай хворост.
- Чего же люди вас за чертовка считают?
- Потому что дураки они, те люди! - спокойно ответила старуха. - Дураки, а еще более завистливые. Слепые, а еще больше неблагодарные.
- Служите людям и их кленете?
- Конечно! - сказала Іваниха Галайдиха, утирая рукавом пот со лба. - Это нас от гордыни уберегает. Итак временем позволяй себе такое: кляни людей и мир, но не пускай ненависти в сердце.
Она стояла там, среди травы и травы, в зеленом море, зарослім цветами, выше и стройней, чем всегда, розпрямила плечи - и полилась из ее глаз такая печаль, которую не мог выдержать парень, что-то незнакомое и большое зворухнулось в его сердце, что-то такое, как счастье, которое испытывал он, когда бежал, будучи веселым белым конем.
- Бабушка, - спросил он торжественно, - это и есть та ваша самая большая тайна?
- Самая большая тайна тут, в моей руке, - сказала она, протягивая сжатую в кулаке збираницю. - Голос травы, который я хочу, чтобы ты доподлинное услышал.
Они сидели у костра, на котором прело в горшке зелье, и молчали. Гудели вокруг пчелы, выбирая из цветов мед, потому что на этой поляне сегодня его собралось много. Вокруг обступили их дубы и тихо шелестели, словно о что-то большое напоминая. Старая приплющилась, и темное лицо ее было словно из корня вырезано: шла в этот момент по лискучій тропе, что вела ее в прошлое. Дибала, опираясь о палку, и рассматривалась. Видела себя девушкой, а рядом - парня, который шел вместе с ней, - на голове у нее был свадебный венок. Ступали в паре навстречу раздутым, как волдыри, звездам, и возле них восторженно пели дружки. Парень держал ее за руку, а она смотрела на него влюбленным взглядом. «Еще немного, - сказала она ему, - и я навеки буду возле тебя. Я через это и волшебницей стала, чтобы не забыл ты меня, а я тебя. Чтобы ждал, я же тебя не забывала». - «Так сильно любила?» - спросил он, ласково улыбаясь. «Да, - ответила она, - потому что мы в этом мире без любви?»
Парень помешивал варево в горшке: удивительно и прекрасно оно пахло. Ему показалось, что дубы отовсюду подступились ближе и вдыхает в себя этот аромат. Перестал звонить в небе жаворонок, и умолкли пчелы. Были в этом лесу сами.
- Не! - вскрикнула вдруг старая. - Она не покинула нас, эта гаспидна Варка!
Парень вздрогнул. Глянул испуганно смотрели на него зоркие глаза.
- Боюсь я той вредной души, - сказала Іваниха Галайдиха. - Боюсь, что расстроит она мне науку...
- Разве такое можно расстроить? - спросил парень.
- Еще как! Двоякие волшебницы бывают в мире: благотворительные и преступные.
- Эта Варка - преступная?
Жабуниха посмотрела на него пригашеним зрением.
- Того я не знаю. Да и никогда мне уже то узнавать. Отдадим это на волю господню.
- Отдадим! - отозвался парень.
- Напьемся сейчас этого зелья, - сказала старуха. - Оба напьемся!
- Если так надо, то и ладно, - сказал парень и снял горшок с огня.
- Теперь обойди поляну и рассмотри в наш відунський способ. Когда кто-то подглядывает, умрем оба!
Парень покорно поднялся и неспешно пошел по поляне, обходя ее кругом. Временами останавливался и наставлял руку. Смотрел, но видел только деревья и траву. Не было у них и духа живого: о том звістила ему странная, немного пугающая тишина. Исчез и ветер, все затаилось примовкнувши. Оцепенела, потому что готовилось к большому сакраменто. Безживно повпускалося листья, вроде вечер на землю упал, и уснул зелье. Замерли все насекомые и жуки, а может, ушли из этого места прочь. Тихо умирал среди поляны огонь, и у него корчаво стояла старая Жабуниха. Парень шел и шел. Останавливался и рассматривался. Аж глаза начали болеть, так выглядел! Но не увидел ничего и ничего не услышал. Будто кто-то заложил ему уши воском и залепил глаза. Именно только зелье, трава и деревья жили возле них. Напряженное его сердце сжалось, словно кто в горсть его взял. Мозг зазвучал, будто в голове ему были натянуты струны. Шел по кругу и шел. Вскоре его завершить, но не спешил. Покидал в траве следы и видел их. Обпоясували поляну, потому замыкал ее надежным обручем.
- Увидел кого? - спросила старуха, когда он дошел до нее.
- Никого, - сказал парень, и лицо его было такое спокойное, как и все вокруг.
- Первый выпьешь ты, - сказала Жабуниха. - Как раз половину... Но постой, - остановила она его. - Еще одно тебе не сказала.
Посмотрела на него сквозь приплюснутые веки, но не увидела. Не было уже нужды никого видеть, поэтому и заговорила так, словно сама с собой разговаривала:
- Не думай, что ты - это ты, и все! Ты капля в этом мире, брошенная так себе. Частичка одной большой души. Ты - это частица всего, что есть живого в мире: и эта трава, мнешь и косишь, и этот блестящий жук с зелеными крыльями.
Губы ее едва шевелились, ведь говорила она необычные вещи и нуждалась в непривычных слов. Все естество ее от этого напружувалося, и она не так произносила, как выдавливала из себя слова:
- Сделав кому-то зло, ты себе его сделал, так же и с добром. Убив кого-то или сломав - ты в себе что-то убил или сломал. Берегись того, ибо из тебя спитується больше, чем с других.
Замолчала и снова смотрела. Опять не видела никого перед собой, в ней лишь малая искра жизни еще тлела.
- На меня же, парень, сердца не имей. С того света не зови и не спрашивай советов. Сам себе будь!...
Задыхалась, потому что трудно ей было произносить слова.
- Много могтимеш и за это проклят будешь! - сказала же шепотом. - За любовь надругательство будешь принимать, но всегда мудр и снисходителен будь! Слышишь?
- Слышу, - сказал так же тихо парень. - А когда я захочу, баба, покинуть все это? Когда захочу жить, как и все люди? Покачала грустно головой и еще смутніше посмотрела.
- Пей! Пришла наша пора. Как раз половину выпей! Приложил горшка до уст и выпил столько, сколько она сказала.
- Это ты за себя выпил, - сказала она. - Теперь еще половину отпей!
Снова приложил горшка и опять напился.
- А это ты меня выпил, - еще тише проговорила она. - Остальное мне поднеси...
Пила жадно, с захлином, словно спешила. Чувствовала, что течет ей по жилам огонь. Красный, а порой и зеленый. Красные и зеленые волны покрыли ее и погасили зрение. Тело начало корчиться, вытягивались или сокращались жили, что-то в ней росло, а что-то исчезало. Что-то плакало, а что-то рождалось. Ноги ее входили в землю, и оказалась в ней по колено. Разрасталась там, в земле, разлагаясь на сотню тонких и длинных корней. Тянулась все глубже и глубже. Торс ее тоншав и тужавів, твердел и покрывался корой. Руки ее расщепились и разрослись в воздухе. Голова вдруг раскололась, вибухши огнем, и тоже раскинулась в пространстве тонким, как нити, ветвями. То ветви покрывалось зеленым пламенем, покрывая ее и заворачивая. Горела тем огнем и уже не могла думать. Могла только слушать землю и ветер. Кажется, еще хотела что-то сказать, но то был уже не шепот, а шелест. Тогда засмеялся в костре огонь. Выпрыгнул вдруг со своего ложа и подскочил высоко. Упал затем на землю и разошелся дымом. Дым покрыл всю поляну, и парень закричал испуганно. Сорвался на уровне и, не помня себя, бросился между дерева, сердито и мрачно зашумели. Покидал тот мертвый огонь и тот куст, что внезапно вырос среди поляны. Бежал, и земля гудела под ногами. Кашлял, выбрасывая из себя сизый дым и страх свой, - млели ему ноги. Не хватало воздуха, поэтому раскрыл рта и хекав, как загнанный пес. Рвал ногами папоротник и ежевику, ударялся изредка о ствол, что неожиданно вырастал на дороге, и тихо зойкав. Потерял шапку, и из-под нее вдруг вылилось пышное, золотое волос. Цеплялось за ветки и оставалось на нем. Рука схватилась за грудь и разодрала рубашку, чтобы легче было дышать. И выпали из той рубашки большие, белые девичьи груди...
Девушка не могла остановиться. Неведомая сила гнала ее по лесу и гнала. Стьобала по белым плечам - слезы заливали лицо. То лицо темнело от слез и зморщувалося. Хотела позарез убежать из этого страшного леса и от крупного поражения. В конце концов, не смогла дальше бежать. Упала прямо в траву и зарыдала по-девичьи, жалобно и бессильно. Вдруг затихла, подняла голову и слушала.
- Я тебя узнала. Варко Морозівно, - услышала она тихий голос. - Давно узнала...
- Это я не со зла,, бабушка, - прошептала Варька. - Думала, так себе пограюся, ибо разве не водится такое между нами?
- Я не хотела зла и тебе, - сказал голос.
- Где вы, бабушка? - крикнула отчаянно.
- В тебе, Варко. Ты же выпила меня... И не вражайся. Теперь вместе будем жить. Все, что я знала, теперь будешь знать ты, и ты заплатила мне за это сполна. Пока твоего возраста, не забудешь меня, как не забыла и я своей учительницы. Я умру в тебе, когда ты умрешь, но науку мою не сгуби. Варко!...
Слушала, надеясь услышать еще какие-то слова. Но их не было. Глубокая тишина окутала ее со всех сторон, и ни шелеста, ни шороха не слышалось. Ни пения птиц, ни зуда насекомые. Сидела на траве и вдруг увидела свои босые ноги. Были они черные и репані. Глянула перестрашено на руки - они были сухие и покрыты старческим веснушками. Тонко вскрикнула Варя и вскочила. Провела пальцами по лицу и наткнулась на сморщенную старую кожу. Схватила прядь волос - седые оно было и секущиеся. Развернула рубашку - вместо пышных персов увидела сухие и обвисшие.
Снова бросилась бежать. Думала, что бежит, зато едва дибала. Держала в руках палку и помогала себе. Слезы все еще текли ей по лицах, вымывая на них новые канавы. В конце концов, почувствовала, что они висякли, те слезы. Завіювалася медленно ей в грудь лесная тишина, и Варя вдруг забыла все, что здесь произошло.
Возвращалась домой, хоть этот дом еще надо было найти. Возможно, она придет домой под заросшим чубушниками горбом, а возможно, и той, где жила раньше. Она остановилась и прислушалась. Услышала голос травы, и это не сверчок пел возле ног. Это не был голос зверя, птицы, насекомого или человека - так могла говорить только трава. Был тот приглушенный голос, как шепот, но она его поняла. Не так, как человеческий язык или животные крики - это было другое измерение, и она не могла рассказать. Не могла бы перевести тот говор на язык человека, да и не нужно это было. Больше чувствовала, чем понимала тот голос, потому что его нельзя воспринимать иначе. Видела перед собой тропинку и медленно по ней дибала. Знала, что выведет ее до родного села, где суждено ей жить.
Ступала по зеленом поле, на котором мальчишки жгли костер и где пасся скот. Ребята о чем-то спорили, и она подождала, пока обратят на нее внимание.
- Доброго дня вам, дети, - сказала тихо. - Что это за село, что я в него пришла?
- Марьяновка, - отвечал ей чорночубий пацан и смело посмотрел на нее. - А вам кого, бабушка?
- А вот чья хата с краю?
- Корогоди, - отозвался парень. - А я его сын.
- Не Василия временем? - спросила волнуясь.
- Которого там Василия? - засмеялся мальчишка. - Василий уже давно умер.
- Умер? - вскрикнула Варя. - А разве это не твой отец?
- Мой отец? - засмеялся малыш. - Вы забылись, бабка. Мой дед был Василий!...
Она встала и долго смотрела. Увидела вдруг холм, густо заросший чубушниками, и медленным шагом двинулась туда. Шла и невідривне смотрела, словно хотела зажечь на нем мириады пышных и благовонных соцветий. Хотела того и чувствовала, что это в ее воле. Поэтому шла и шла. И вдруг там, на холме, словно ветром повеяло. Задрожало воздуха и всколыхнулось - вся гора расцвела вместе и одновременно. Множество тужавих соцветий взорвалось цветом, и все как будто ясно-синим смерком повилося. Тихую радость почувствовала Варка, торжество и счастье. Все еще держала взгляд там, возле сиреневого моря, потому что надеялась еще и на второе чудо. В этот мент и ахнули неистово соловьи. Закричали, засвистели, заколотили в серебряные и золотые звонки - это было производное первого чуда. В конце концов, ощутила его, как что-то одно, - как весну, что хочет жить и плодоносить.
Варка задохнулась и была вынуждена остановиться. Задрижало ей в груди сердце, заболело тонко, и она перетерпела эту боль. И только тогда пришло то, чего надеялась Іваниха Галайдиха. Варя полюбила этот горб и эти мириады цветов. Полюбила пение, вихлипами доносился оттуда, полюбила тропу, что вела к полуразрушенной пустиці и саму пустицю. Резко повернулась в сторону села и увидела третье чудо. Село было покрыто смерком, словно сиреневые волны скатились и сюда, покрыв волшебным флером дома и улицы. Поэтому она полюбила те дома и улицы и тех людей, что вышли вместе на улицу, чтобы подышать волшебным вечером. От того перестало Варке болеть в груди, хотя лицо оставалось печальное и строгое. Она распрямилась, стала выше и худее. Почувствовала, что ноги ее стоят на траве и снова обращается к ней. Тогда она выслушала тихий и сокровенный голос, ведь до нее он вещал.
За спиной услышала скрип двери, резко повернулась в ту сторону. В прочил пустиці, к которой она направлялась, прозрачной тенью ступила кощувата, согнутая фигура, приложила руку ко лбу и засмотрелась.
Варька сама нестямилася, как пошла. Шла, спеша к дому под сиреневой горой, и радостно улыбалась навстречу той, что была, как две капли воды, похожа на нее и пристально ее выглядела.
|
|