Роман - баллада
ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГОЛОС ТРАВЫ
Рассказы, написанные козопасом Иваном Шевчуком и приладжені до литературного обихода его правнуком в первых
ШВЕЦ
И в доме холодно, и на душе холодно. Он подумал: "Кончились шпильки, а березовые чурбанці вышли". А еще он подумал: на улице идет дождик, маленький, кульгавенький и холодный. Через это и в душе ему холодно; зирнув - на скамье уселись все девять его душ, между ним и Маша - пятилетка, которую больше всего он любил, а в углу на стене подрімує себе святой Николай. Швец смотрит на них сквозь напівприплющені веки, он измеряет мысленно путь в лес, так в лес таки надо идти. Срубит березу, пусть и тайком, видимо, в такой дождь именно идти, - будут ему чурбанці, да и дом обогреет немного, чтобы эти его девять душ не мерзли и не подрімував так сторожко Николай. Швец одевает свитину, она давит ему утлі плечи, ему аж дышать трудно. "Это душно в доме?" - думает он, забыв, что дети стучат на скамье зубами, - значит, затыкая за пояс топор.
На него виеться серенький дождик, засыпает глаза, заворачивает в седую кафтан дня, которая поверх его свитки как лишний груз. Но впереди виднеется лес, там дальше дорога, мокрая и вся в лужах. Лесник, видимо, спит, думает швец, ибо и мне все утро хотелось спать. Ну, конечно, если бы не потребность и не крик - кричал девять душ, голодные птенцы, которые раскрывают рты, - не виткнувся бы из дома. Правда, понатыкали уже в те клювы такой-сякой еды, - кричали они, как вороны зимнего дня, когда тем воронам холодно и одиноко. Поэтому не смог улежати, гой, не смог; ему сказал тогда Николай: "Пойди врубай березу!" "Я думал об этом сам, - спогадав швец, - вот и иду рубить эту березу".
Но чего у него такая мягкая и слабая душа? Так тяжело двигаются в голове мысли. Он взвесил: не надо над этим определяться; вон там лес, надо вынуть топор - белые ветви падают прямо с неба; кажется, это они встряхивают дождь; белые тени, тоскливое воспоминание о далеком марево; оно - таки пятно, холодновато-белая, как и эти ветви.
Тогда он вынул топор и ударил. И на него градом посыпались капли, словно заплакало над ним небо и сама береза. Однако он не обращал внимания, бил и рубил, хотя почувствовалось: кто-то смотрит. "Ну, пусть, все равно начал", - думал швец, умываясь или теми березовыми слезами, собственным потом.
Но вокруг было пусто. Это он увидел, когда береза упала. Шамотів дождик, струшувалося студенистое озябшее небо, а наверху спокойно кричала ворона. Поднял ту березу и забросил на спину ствол. Ветви зашаруділи над ним, словно зашипела гадюка, но он не обернулся.
Вот тогда и вышел из леса злой дух. В конце концов, швец не разобрал толком, был ли это злой дух, или лесник, но тот уселся ему на березу, и швец вспотел, волоча его через поле. Сыпался дождик, но, кажется, они оба не обращали внимания - швец тянул, а лесник ехал на берегу.
- Ну вот, ты срубил ее, - сказал лесник, - то как будем розщитуватися?
- Береза сухостой, - сказал сапожник, - и не совершил я преступление.
- Ты ее все-таки зря срубил, - ответил лесник. Тогда швец уже совсем рассердился.
- Эй, господин, - сердито воскликнул он, - мне и так тяжело нести, а господин сел верхом, чтобы я его тянул?
Лесник засмеялся.
- Хочешь, чтобы я засадил тебе?
Швец тянул дерево, аж пот выбивался ему на лбу и под мышками, он почти не понял, что сказал ему лесничий - тот, видите ли, господин, что расселся на берегу.
- Куда это засадите? - повернулся в пісниковий сторону.
- А в тюрьму, - спокойно сказал лесник. - Разве не знаешь за что, хе-хе?
- А мои девять душ? - не стерпел, чтобы не рассердиться швец. - Вы мне их будете кормить?
- Мне какое дело? - вздохнул лесник. - Мое дело засадить тебя, а ты уже сам думай о свои души.
Швец волок дерево, а тот господин как будто и не думал слезать.
- Вы чего-то хотите от меня, - сказал по молчанию швец. - Чего?
- Хе-хе, - не очень громко засмеялся лесник. - Ты догадливый. Хочу, чтобы бомагу подписал.
Швец остановился. Дождик сыпал на них, и от него, от пота он совсем промок. Даже в ногах было мокро.
- На себя? - спросил, возвращаясь упівбока к леснику.
- Хе, - лесник уже пыхнул трубкой, - почему на себя? I на те девять душ, хе, для меня то лагоминка.
Швец во второй раз нанес себе на спину дерево, лесник даже пособив, а потом снова вскочил на березу.
- Эй, господин, слезайте, нет у меня силы тянуть! - згукнув швец, но поезд.
- А я от тебя ответа жду!
Швец долго молчал, долго тянул березу, уже местечко появилось, уже и люди виднелись, а береза стала тяжелая, как булыжник. Тогда швец остановился. Пит цебенів ему вне уши и на глаза, но он все-таки смотрел на того лесника: серое одутловатое лицо, серые одутловатые глаза, серая раздута одежда, а вместо сапог...
Он вздрогнул и отвел глаза - этого он надеялся и не надеялся. "Злой дух", - подумал уныло, но спокойно.
Лесник засовав копытами, его била нетерпение.
- Ты очень горячий, - буркнул сапожник, разглядывая его внимательнее. - Но пусть будет по-твоему!
- Я тебе еще и денег дам, - сказал лесник, - и ты целый год не бідуватимеш.
Сапожник посмотрел на лесника, и в его глазах вспыхнул легкий лукавый огонек.
- Говоришь, деньги дашь?
- А дам!
- Ну, когда деньги, то это еще куда не шло! Лесник выставил большие белые зубы, а сапожник ему подмигнул. Лесник подмигнул сапожнику и протянул бумагу. Бумага был белый и чистый, как и леснику зубы. Швец вздохнул, покрутил шеей, словно освобождаясь от липкого воротника, и взяло неуклюжими пальцами то бумагу в руки.
Лесник забрал бумагу, сложил его вчетверо и сунул в карман. И совсем не было у него копыт - обычные сапоги. По-обычному он и попрощался.
- Я за год приду к тебе, чтобы не отпирался. Швец засмеялся. Лесничий показал зубы и себе, и они подмигнули друг другу. В кармане у сапожника лежали деньги, а береза была его также.
- До свидания! - сказал весело, и тот лесник сразу же перестал быть ему интересен. "Пусть его гром бьет! - думал швец, - Мне еще надо доволочити эту березу!"
Он вдруг вспомнил Николая - тот имел задуманное и грустное лицо. В веселой хате, решил он, и тебе веселее будет! Потому что за веселье в пустом и холодном доме?
Затем перестал и дождь. I сапожнику совсем злагідніло на сердце. Да и пот не так уж цебенів - то лоботряс был тяжелее саму березу.
Вон и городок, а возле дома - женщина. Круг нее все восемь деток - как горох при дороге: меньше, меньше и меньше - вон-но тебе как горох! Он оглянулся. Лесника уже и след простыл, тянулась только, как сухой веник, береза.
Женщина уже шла ему помочь, за ней посыпались, как горох, все дети, а среди них - Марийка. Такая ладная и ребенок: лицо белое, теплое, мягкое, волосы темные, мягкие, а глаза - вроде родничка. Она что-то кричит или, может, кричат они все вместе? Ого, помощь какая!
- Какая помощь! - говорит он женщине. - А я имею утешение душевное.
Женщина смотрит на него заширокими глазами: она не понимает.
- Га?
- Говорю, имею утешение душевное!
- Что ты сделал?
- Что я сделал? Подписался леснику, а тот мне еще и денег дал...
Женщина смотрит на него, а он на нее. И дети за ней - как веер.
- Что-то не пойму я ничего, - сказала женщина, а он засмотрелся на свою Марийку: чистая и белая. И мягкая.
- Е, что тут говорить? - сказал он. - Пустая болтовня! Записался, а он мне - денег. Теперь я его!
- Это хорошо, - наконец улыбнулась женщина, - мы пойдем відробимо. Все пойдем.
Зчуміло стоял среди дороги со своей березой. Напротив него - женщина, за которой, как цыплята на выгоне, - малые.
- Е, нет, - сказал морщащись. - Не будем мы делать ничего не будем!
Сказал это и почувствовал сожалению. Еще маленький, но хваткий...
Тащили березу уже все вместе, впереди он с женщиной, а сзади хватались за ветви его дети. I чудное было впечатление, такое чудное, как дерево: они - ствол, а дети - веточки. Потому они и были деревом, росли из одного корня, а это ветки уже ген высоко - такие белые и чистые, - и тянутся в небо, а оно высокое и синее. "Это мое дерево, - думал гордо швец, таща березу. - Хорошо иметь такое себе дерево. А когда бряжчать в кармане деньги! И-и-и! Бог ты мой! Какая это радость иметь это дерево и чтобы бряцавшие деньги!"
Когда зашли в дом, увидели Николая. Был печальный и думный - сапожник растерялся немного. Перекрестился, а за ним женщина и дети. Но Николай был грустный, даже не смотрел. Тогда швец наклонился к Марии (такая она чистая и мягкая) и прошептал ей, чтобы перебалакала с Николаем. Они снова перекрестились и вышли.
Швец взял топор и начал обтесывать ветки. Дети бегали с прутами по двору, шмагаючи друг друга по икрам и весело хохоча, - ему же становилось грустно. Знал и чего ждал Марии. Должна была выйти и что-то сказать. Итак цюпав себе топором, а жаль его становился большой, белый - как зима или ледяная река. Ему стало жалко и деревья, пусть оно сухое, - ветви его уже не стримітиме в небо и уже не поцелует его ветер. Но думал о том мало, - была то, может, півдумка - тик туда, за дверь, где осталась Марийка: никогда, сколько видел, не был Николай такой грустный.
Наконец скрипнула дверь, на пороге стала Марийка. Лицо у нее бледное, а глаза такие чистые, что выжалась ему слеза. Заметил: женщина тоже перестала кормить, да и все дети примолкли и втишилися. Подошли к крыльцу, подошел и он, - Маша едва губами рухнула:
- Он сказал, что как папа делать сапоги, а то придет, то чтобы не вставал со стула. Пока не скажет...
Его Марийка уже шестилетки, а он сидит и шьет сапоги. Вечер длинный и темный, потому что сегодня натислося ему в душу какого-то серого пепла, и тот пепел рассеялся и засмітив его. Сапоги шились пиняво, мысли кружились где-то далеко, порой поглядывал на окно, а оно - черное и безжизненное. Чего-то боялся, словно заполз в сердце тонкий, узкий хробачок и пил его, высасывал. "Ге, - подумал швец, - это я, наверное, хорий". Но он не был болен, знал то сам - лукавил, ибо это черное окно, тот долгий вечер, эти дети, что так непривычно тихо уселись на скамье, этот грустный Николай!...
- Ге, чего это вы все попримовкали?
Но ему никто не ответил, будто никого и не было в доме.
- Это потому, - услышал он знакомый голос, - что я пришел.
- Ага! - спохватился швец. - Таки пришел.
- Собирайся, - сказал тот, - потому что нам уже пора идти. Сапожник сидел на своем стуле из плетеных ремней и молчал. Только надточував ножа, чтобы срезать кожу.
- Ну, то что?
- А ничего, - ответил наконец швец. - Мне надо кончить эти сапоги. Из них я и живу, а ты глянь, сколько их у меня, надо и на дорогу.
- Хе-хе, - сказал тот, - не надо тебе на дорогу. Я такую карету підкочу, хе-хе!
Но швец не смотрел на него, даже не хотел видеть, тот в лесничей одежде, а в своей.
По тому отозвался Николай, сидевший до этого молча в углу:
- Когда он встанет, пусть посадит на свое место и закляне его.
Швец повернулся в сторону Николая, тот смотрел на него сочувственно. Затем увидел Машу, которая шла пересказать ему слова Николая, девчонка всміхалося унылой, бледной улыбкой. Посреди избы стоял лесник (таки он), на скамье - женщина, а возле нее, как дробь, дети. Швец склонился к сапогам, которые шил, и долго возле них возился. Риштував, чистил, шил - у него за спиной стояла Марийка, она уже сказала то, что услышал и он, и не хотела отходить. Скамейка была занята, сапожный стул под ним, поэтому лесник переминался с ноги на ногу.
- Ге, устали, вижу, - сказал швец, искоса зирячи на незваного гостя.
- Таки устал, - сказал лесник, - так за вами по-побегать, думаешь, малый хлопоты? Или мне легко хлеб зарабатывать?
- А чего вам его зарабатывать? - спросил швец, но лесник засопел: рассердился.
Швец убивал шпильки в подошву и искоса зирив на лесника.
- Вот кончу, то спочинете на моем. Уже скоро! Он стучал и стучал, а то стук бил в голову и отбивался от черных мертвых окон. "Как это тяжело выходить, - думал швец, - в ту черную глупость, в ту черную ночь. Но пусть!"
Прибивал подошву, а потом подчищал напильником, и терпуг ходил ему по сердце, потому что не знал, чем все это кончится.
- Буду собираться, - сказал швец, устаючи и стряхивая с фартука обрезки кожи, - можешь отдохнуть.
Он увидел, как злой дух хлюпнувся на его стул и изможденный выдохнул воздух. Тогда швец одел белую рубашку и новые брюки.
- Встаньте, - сказал он, - будем идти. Он увидел наморене, в этот момент вроде исхудалое лицо лесника, - тот сидел и тяжело дышал.
- Встаньте, говорю, я готов!
- И рад встать, - еле переводя дух, сказал лесник, - когда же меня прибито. Это твои проделки?
- Никакие это не шалости, - буркнул сапожник. - Встань, потому не пойду.
- Что ты ко мне имеешь? - вскрикнул, вибалушивши глаза, лесник.
- Что мне до тебя иметь? - мирно ответил швец. - Я звал тебя к себе? I или приставал?
- Такая служба у меня, - сказал злой дух. - Ты сапоги шьешь, а я делаю это.
В лесника уже и пот на лбу выбилось.
- Тяжело мне, - простонал он. - И сидеть тяжело, и встать невмочь!
- Яв тебя не просил этих денег, - сказал швец. - Ты сам мне их устранил.
Лесник уже хватал спазматичне воздуха. Раскрыл рот и был как рыба на берегу. Швец стоял среди избы в белой рубашке и новых штанах, и его лицо споважніло.
- А уже пора? - тревожно спросил лесник.
- И петухи скоро запоют, - ответила со скамейки шевчиха. Тогда лесник забеспокоился.
- Пусти меня, - попросил у сапожника.
- Я к тебе не приставал, - вел своей швец. - Сам зацепил.
- Но мне уже пора! - закричал лесник. - Я уже не могу здесь сидеть!
- А я за йогомостю послал, - сказал невозмутимо швец. - Вот он придет и розпитається в тебя. Славно розпитається!
Стояла ночь. Все вдруг заметили, что стояла ночь. На столе у сапожника горела свеча, у Николая - ночник, лесник тоже держал в руке свечу, бог весть где и взялась; от того ожили в проживании длинные и плоские тени зашевелились по углам. В окна хлюпал черный мрак, на скамье сидели женщина и дети, у них были широкие от удивления глаза, а может, то страх напал на них? Возле сапожника, одетого в белую рубашку (как странно светилась она сейчас!), стояла Марийка, схватилась за шкарубку отцовскую руку и выглядывала из-за той руки. На стуле мучился злой дух, его лицо потемнело, а на губы выбивалась пена. Смотрел на них мутным взглядом, и губы его шевелились - что-то просил. Но они были немые и холодные, потому что немая и холодная была хата, только тени шнырявших, как живые.
- Ну-ка, сынок, - сказал швец своем підстаршому, - позвони ему немного.
Сын вскочил в сени, хоть немного и боялся, по крайней мере помнувся перед порогом, а тогда зазвонил из сеней звонком.
- Пусти меня! - простонал лесник.
- Слышишь? - швец прислушался - сын снова зазвонил. - Звенит!
- Я с тобой хочу перебалакати, - сказал лесник.
- То и говори, - безразлично сказал швец - ему стало совсем грустно в этом полумраке.
- У тебя, вижу, заклятое место есть?
- Есть, - сказал швец. - То хлопоты мой за этих пуцьвірінків.
- Давай разойдемся по-мирному.
- Давай!
- Верни мне те деньги, и я знать тебя не хочу. Швец молчал.
- Деньги мне верни!
- А где я их в черту возьму! - закричал вдруг швец. - Или не видишь, сколько у меня того дроби?
Лесник дышал совсем трудно. Схватился рукой за воткнутая в станок шило и сломал его. Тогда снова задзеленчало в сенях, и они замерли прислушиваясь.
- Заплатишь мне за шило, - сказал швец. - Я бедный человек.
- А я богатый?
- А ты богатый.
- Я не могу тебе дурно платить.
- Ну и сиди!
- Ну ладно, - наконец сдался лесник. - Подпиши еще одну бомагу. Дам тебе денег на целый год.
- Довольно с тебя одного, - сказал швец. - Ты ее затеряв?
- Не затеряв, - сказал лесник, выкладывая из кармана деньги. - Такое терять не годится...
И вдруг махнули по дому тени, закричал петух, громко и весело, замигали свечи, вспыхнули и осветили дом большим, мертвым светом, разбилось стекло, задзенькотіло стекло, очень громко задзеньчав в сенях звонок, метнулся по комнате ветер, звіяв сапожнику волосы и одежду, замиготів ночник возле Николая, а свечи погасли - мріли только в темені раскаленные гнотики. Мелькнул черный хвост, вроде вылетал птица, звонил и звонил в сенях звонок, плакали дети на скамье, катились слезы и у женщины; Маша закрыла руками лицо, а Николай незмигно и темно смотрел, и невозможно было узнать, осуждает он или утешает. Швец стоял в темноте, неестественно виструнчившись, его глаза смотрели твердо, но и муторно, а губы дрожали.
- Вы все это видели, - сказал он. - Николай тому свидетелем. Вы все-то видели. Я думал о вас! Мне невмоготу видеть вас в голоде и холоде.
Кажется, была тогда осень. "Осень, - сказала Марийка. - Осторожно, папа!"
- А я что? - сказал швец. - Да и времени мне нет. Вон сапоги шею.
Он действительно шил сапоги. Сидел целый день нагинці и шил. I или осень так ділала, или, может, насморк схватил, болела ему председатель. "Наверное, придет!" - сказал он женщине, и она посмотрела на него преданно и просительно. В этот момент и заглянул тот к окну. Разжал створки и оперся руками на подоконник. Смотрел и молчал. Швец склонился еще ниже к сапогам.
- То собирайся, шевче, - сказал тот, зевнув. - Я уже достаточно начекався.
Швец почувствовал свою знесилу против него.
- Не буду я собираться, - сказал он. - Не буду! Старый я, не годен уже.
- А деньги, - рассердился тот, - годен был брать? Марийка стояла возле отца и дрожала, как листок.
- Ну, не дрожи, ласточка! Сходи-ка лучше за священником.
- Я не хочу вас покидать, - сказала Марийка. - Чего-то страшно мне стало.
- Дай мне бояться за себя! - вспыхнул швец. - Иди, куда посылают!
- Куда ты ее посылаешь? - спросил тот, в окне.
- Табака купить на дорогу.
- Я тебе дам.
- Не хочу чортівського, хочу человеческого.
- Как знаешь!
- То в дом зайдите.
- Хе-хе, - засмеялся тот, в окне. - Уже заходил. Там заклятое место есть.
- Ну и стой под окном, - сказал швец. - Мне вон собраться надо. Да и тютюнцю дождусь.
- Стою, - буркнул тот и зажег трубку.
Женщина сидела на скамье и плакала. Дети жались к ней.
- А может, відробимо те деньги и отдадим?
- А тише! - закричал на них сапожник. - Я здесь председатель?
- И ты, но, может, лучше отдать?
- Мне голова пухнет за вас! - сказал швец, надевая белую рубашку.
- Не одевай ты белой рубашки, - сказал тот, в окне.
- А почему?
- Заколдованная она у тебя.
- У нас обычай такой, - сказал швец. - На смерть белую рубашку надевают.
- Хрен с вами и с вашими глупыми обычаями! - буркнул тот, в окне. - Одевай, что хочешь!
- Не идет Марийка? - спросил швец у женщины.
Впереди бежала Маша, а за ней - батюшка. Дул ветер, разбросал одежду, кропило отбрасывалось назад, так быстро они шли. Тогда усмехнулся швец: увидел - гонится за Марией и батюшкой желтые листья, летит вместе с ветром, и они словно на крыльях несутся. Тогда свел швец Николаю свои глаза. "Извини!" - сказал. Николай не ответил, только смотрел незмигно. "Я не знаю, - сказал сапожник, - где трафить меня смертное наїття, но я держусь! Хочу предохраниться".
И лесник уже убегал. Увидел изобретение на себя - сорвался еще больший ветер. Махнул кулаком, яростно вспыхнули его глаза, а губы выплюнули проклятие: "Дождешься ты у меня!" Мелькнула от окна и свалил по дороге старую, перетрухлу грушню.
Пришел запыхавшийся отец, Марийка прискочила к отцу и схватилась за его руку. Швец стоял спокойный и печальный. Глаза горели тихим, хоть и больным огнем. Губы пошерхли, но твердо підтислися.
- Накликаєш на себя кару божью? - сердито сказал батюшка. - Смотри, шевче!
- Придет время, - сухо сказал сапожник, - и я стану перед богом. А сейчас у меня проблема есть: они, - он кивнул в ряды, где льнули к матери, как дробь, перепуганные не на шутку дети.
Вот Маша и семилетка. Но чего-то она не рада. Швец также думный, кажется, ждут чего-то оба. Да и только они: вот и шевчиха тревожно поглядывает, да и другие дети какие-то притихшие. Швец смотрит на Николая, но тот не принимает его точки зрения, вроде бы не касается это его. Словно отмахивается: сам заварил, сам и ешь! "Когда так, то и так", - думает себе швец и языков призвал. В окне снова выросло лицо того, кого они ждали. Теперь лесник веселее, а может, и упевненіший. Да и погода на улице райская - все пахнет и развивается. Сапожнику же теперь не до погоды, ему бы преодолеть тот сожалению, занял его. "Не хочу идти!" - сказал он Николаю. Тот молчал, только Марийка услышала.
- Мы вместе пойдем, - сказала она. - Когда уже так наседает, должны идти!
- Разве только ты? - покачал головой швец. - Всех я записал.
Женщина с детьми уже сидит на скамье, швец - на своем стуле, но не шьет сапог - сегодня ему не до того. В окно всунувся тот и лукаво смотрит.
- Вот смотрю я на тебя, - говорит сапожник, - совсем как человек, а добра в тебе нет.
- Хе-хе! - засмеялся тот. - Плохо смотришь. Если бы не было у меня добрая, не возился бы у вас. Пришел річенець - собирайся, и баста!
- А может, - ответил задумно швец, -тебе хочется круг нас возиться?
Однако лесник не слушал его. Вытащил из жилетки ратуше, также удивительного, они аж рты поразевали, и отбросил покрышку.
- Забарні вы очень, - сказал. - А мне никогда. Айда! На этот раз сапожник не надевал белой рубашки: слишком мулько было на сердце.
- Пойдем, папа, - сказала Маша, и швец, в последний раз заглянув на Николая (тот сидел, как всегда, в углу), вздохнул.
- Судьбу не обойдешь и не одуриш, - сказал он.
- Так-то, - засмеялся тот, в окне. Они пошли в сени - швец впереди, а за ним все девять его душ. Солнце упало им на лицо, и они на волну прекратились на пороге. День цвел замечательным летом, над ними развернулось чистое и яркое небо; солнце аж из себя получалось - сыпало желтым золотом, от того дрожала нежная шелковая синева, все мерцало и дышал.
- Через сад пойдем, - сказал швец, ему хотелось хоть раз вдохнуть его благовоний. Любил свой сад - те яблони, грушні и сливки. Особенно сливки. Глянул умиленно - над ним раскинулось обширное дерево, широкое и налитое солнцем. Сливок было как мака, и он не мог не полюбоваться на них.
- Хорошие сливки этого года, - сказал лесник: смотрел на сливку. Тогда и швец почувствовал, что ему хочется слив. Так хочется, аж горло болит.
Схватился за ствол и потрусил. Дерево стояло неподвижно, и сливки спокойно сизилы под солнцем.
- Совсем обессилел, - сказал швец. - Видишь, а ты меня забираешь.
- Именно поэтому и забираю, - сказал лесник, сбивая набок люльку.
- А я, не поев сливок, не пойду, - заупрямился швец. - Так чего идти?
Лесник улыбнулся, все еще держа трубку во рту.
- Вот ты лакомый, - сказал он. - И я не жалею! Он подошел к сливки и тряхнул ею так, что изменилось небо и упала на землю осень. Запахло падаллям, закружила листья, и уже не было на дереве ни листка, ни сливки. "Это уже запахло мне землей", - вынимая из кучи листьев сочную сливу, подумал швец. Бросил ту сливу в рот, и ему еще больше запахло осенью.
- Вот видишь, - сказал лесник, - какое добро у тебя! Пануватимеш у нас, я имею силу, то и буду делать. А ты себе шпаціруй и шей мертвым сапоги.
Однако лесник что-то очень сцепился с той сливкой. Швец даже удивился:
- Чего это ты сцепился с той сливкой? Там уже и листка нет!
- А когда не пускает? - сказал тот. - Вот відклеююсь, відклеююсь, а оно не пускает!
- Это мне Николай сказал такое, - прошептала Марийка.
Швец, однако, устал. Кроме того, и эта осень среди лета - совсем она змлоїла ему сердце.
- Не имею уже силы, - сказал он, садясь под яблоню. Женщина с детьми стояли неподвижно, словно покам'яніли.
- А шли бы вы домой, - приказал швец. - Кажется, не пойдете вы с ним.
- Что значит, не пойдут, - рванулся от сливки лесник. - Хорошо мне дело, я у вас два года увиваюся, а они не пойдут!
Швец прилег на траву и подложил руки под голову. Сквозь просветы ветвей спускалось к нему небо, сыпало и сыпало неизмеримым синевой, вверху плыла тучка, и была она удивительно похожа на голову оленя. Белого яркого оленя, медленно шел себе через небо. "В свою берлогу, - подумал сапожник. - Каждый человек и животное ищет себе убежища - всем им надо спрятаться от мира".
Женщина и дети стояли возле него, стояла и Марийка, а он аж рассердился, увидев их.
- Вы уйдете отсюда или нет?
Они смотрели на него, ну, совсем чудные - позамерзали или окаменели.
- Пусти меня, шевче, - взмолился возле сливки лесник. - Я уже сил не имею!
- Ага, а мучить бедняков имел силу?
- Я был добр к вам.
- Чтобы повести в ад, хе-хе! - засмеялся швец.
- Ты сам записался.
- Отдай бумагу, - сердито сказал швец. - Вон уже и батюшка идут.
Они смотрели друг на друга: лесник возле сливки, а швец из-под яблони.
- Ты лихіший за меня, - сказал лесник. - Я с тобой по-доброму, а ты нет!
- Не я, а ты ко мне пришел, - спокойно сказал швец.
- Тебя не переговориш, - сказал лесник. - Вынь бомагу из кармана, потому что у меня руки приклеены.
Марийка пошла к нему, а швец чуть не заплакал, такая нежная и мягкая она была. "Этот ребенок, - подумал он, - спасает меня. И Николай, слава богу, не зря живет со мной в одном доме. И они все тоже", - посмотрел он на жену и детей, все еще незыблемо стовбичили у него; сам бы он, может, и не имел бы столько силы, сам он еле дышит - он и сливку не мог встряхнуть: после всего этого, думал он, будет ли у него сила жить дальше: вот небо, лето, все цветет и растет, а ему осень пахнет; так, ему пахла осень, пожалуй, этот лесник, или черт, или как там его, тьфу, тьфу, не к добру вспоминать! - он не зря пришел к нему; ему так тяжело уже двигаться, хоть бы и пальцем кивнуть; старый он, но эти дети... нет, он не старый, он еще скажет в этом деле свое слово; но и зла он не носит, ну почему он не носит зла? Нет, он не злой, душа его как небо голубое, безмерное, душа его между той голубизной и землей. Все пропахло осенью, прелой, желтой, серой, как сама наша матушка земля. Осенью целого мира!
Уже и до вечера похилилося, а может, это собираются на небе облака? Ну, конечно, вон там на небосклоне уже поблескивает и погримує. Лесник также смотрит на горизонт. У него на лице отчаяние, вон тебе как у человека.
- Видишь, - сказал сапожник, - уже и гроза наступает.
- Отпусти меня, мужик, - заговорил совсем тихим и ласковым голосом лесник. - Гром - то смерть моя!
Марийка уже стоит у отца и держит бумагу, вынула его из лісникової кармане.
- Сожги его, папа.
- Ты спали, потому мне и пальцем рухнуть невмоготу. А уже там, между яблонь, - Николай. Стоит себе и смотрит.
Марийка побежала в дом бросить в печь бумагу, а Николай улыбается.
- Не знаю, что с ним делать? - сказал ему швец. - А вон и гроза поступает!
Прошел ветер, острый и свежий, взметнул листья, натрушене со сливки, сухое и желтое, оно покатилось через сад впопыхах. А между того листья - Николай. Стоит и смотрит, уже даже не улыбается. Марийка тоже у него:
- Пустите его, тату, потому что гром ударит в сливку, сожжет и сливку, и его. Зачем нам плохое место возле дома?
- Я хотел бы, чтобы камень он повозил, - сказал швец. - Пусть бы подовбав его, и знал, как это по-настоящему работать!
Тогда схитнувся Николай, подошел к ним и опустился на траву. Лесник смотрел на него с ужасом.
- Сходи-ка по шило, - сказал Николай, - и хорошо его сколы. Тогда не тронет людей.
Швец поднялся. Ему не легко было встать, но он встал. Закрутилась ему голова, на крайнебі разорвалась молния: наступал вечер и гроза.
- Зачем нам плохое место возле дома? - сказала Маша, и швец тепло на нее посмотрел.
- Я сейчас, - сказал и побежал. Насколько мог быстро, аж дух ему подпирало. Вергав ногами, словно они были пудовые, но все-таки бег. Гроза поступала и была уже близко.
Когда вернулся, схватился за ствол и передихав. Ходуном ходили грудь, все так же нерушно стояли женщина и дети. Марийка почему утирала слезу, а Николай спокойно крутил бадилину.
Тогда снова почувствовал швец сожалению. Не ярость и не боль, а таки жаль. Підіймавсь в нем, как осень или как белый олень, что идет по небу. В руке у него было шило, а лесник аж голову повернул. Смотрел незмигно, странный был тот взгляд, странные и глаза: просьба, боль, покорность, зашевелились и уста; швец, однако, не слышал, что тот говорит. Не хотел сейчас слушать, ведь проходил тот белый олень: жаль хлюпал из него, забирая остатки силы.
- Я должен, - сказал он просто в те молящі глаза, - сам знаешь: был и будешь тем, чем является.
- Да, - согласился лесник. - Но вспомни, что я был добр к тебе!
- Помню! - закричал с отчаянием швец. - Помню то твое добро!
Размахнулся и всадил в лесника шило. Раз, второй, третий. Уже не имел силы на большее, отступил на несколько шагов и упал на колени. Тогда полилось из лесника что-то черное: масло или деготь. Уже натекла черная вонючая лужа, а лесник стоял, повернувшись, и смотрел на сапожника. Поодаль уже совершенно определенно горел, шли по небу черные стада, черные сердитые стада с золотыми огненными языками.
- Это я для того, - прожебонів швец, - чтобы ты никого не трогал больше!
- Пустите его, папа! - сказала Марийка. Николай встал и пошел. У него была ровная спина, седые волосы віялося из-за плеч, а ноги ступали уверенно и ровно.
- Я хотел бы, чтобы ты камень поносил, - сказал швец, но лесник уже не отвечал. Уперся лбом в ствол сливки и плакал. Его слезы стекали по дереву, и от того оно лисніло.
- Пустите его, папа! - закричала Марийка, ибо в этот момент уже совсем близко вспыхнула молния. Лесник повернул к сапожнику заплаканное лицо.
- Что ты хочешь от меня еще?
- Выпусти те души, которые успел захватить, - смирно сказал швец.
- Не могу я этого, - ответил лесник. - Нет у меня расписок.
- Отпусти по памяти, - сказал швец, и в это время несколько капель глухо ударило о землю...
К ним в сад заходили люди. Женщины, и мужчины, и дети. Парни и девушки. Военные и гражданские. Господа и убогие. Они шли и шли, и, кажется, не было им конца. Тогда совсем изумился, видя швец. Стоял в своем саду и смотрел на все глаза. Его жена и дети так же стояли и смотрели. Ибо среди тех, что заходили, почти все были знакомы. Люди с их улицы и вообще - городка. Наконец вошел батюшка.
- Но вы, - закричал сапожник, - как вы сюда попали?!
- Как и все, - опустил голову отец.
- Вы же имеете святую воду?
- Как все, - еще ниже склонил голову священник.
Тогда сапожник подошел к сливки и отвалял лесника. Зашумело поросло, ударил гром, но уже на пустое место, занялась пламенем сливка, а лесник побежал по пустой улице. Бежал и не оглядывался, за ним неслись, как разъяренные змеи, молнии, розкраювали пространство, ночь ударила вдруг ливнем: люди стояли в его саду и возводили лицо - дождь смывал их, а может, они плакали.
Швец также плакал. Никогда в мире он так горько не плакал, гром снова принес ему осень, и здесь, возле горящей сливки, круг всех этих людей, рядом своей женщины и детей, он вдруг почувствовал тот-таки жаль, что мучил его. "Кто знает, - думал он, пробираясь между людей, чтобы все-таки выбраться из этого сада, - кто знает, может, этот лесничий и не виноват?" Видел, как тот прытко убегает, за ним все еще бежали молнии.
Шел через сад и бормотал. Наконец, ему самому захотелось броситься за тем лесником, в ту пустую улицу, но кто-то взял его за руку. Он вернулся - то была Марийка.
- Кто его знает, - прошептал он, - может, он и не виноват, а виноваты все мы, и я в том числе?
Ему окончательно не хватило силы, и он опустился на траву, на то листья от сливки, на землю, что пахла осенью и звала его.
- Я иду, - сказал он, утирая слезы. - Потому что все-таки время! Возле него стояла Маша и плакала. Он уже не видел, потому что смотрел туда, вверх, где купчилися черные тучи, и пытался уловить среди тех облаков белого, как сметана, оленя, который шел по его душу.
|
|