Юрий Яновский
(27 августа 1902 - 25 февраля 1955)
Юрия Яновского не легко сравнивать с кем-то из создателей украинской
литературы XX века. Он, как мало кто, скроенный был на высокое место в
области художественного слова и, как мало кто, остановился на ближайших подступах к
него. Так низко упасть, как, скажем, М. Бажан или О. Корнийчук, ему, на
счастью, не удалось, но и зафиксироваться на самом высоком художественном ступени суждено
не до конца.
Прозаиков с такой художественной энергией, как была она в Яновского, мировая
литература XX века знает не больше двух десятков. Среди самых известных у нас
имен предстают в памяти Джойс и Конрад, Хемингуэй и Ремарк, Дос Пассос и
Мештерхазі, Апдайк и Айтматов, Маркес и Матевосян, Гончар и... Все они,
кажется, полностью раскрылись перед человечеством главными гранями своих
талантов, а Яновский, имея такие же, как и в них, художественные потенции, лишь обнаружил
полную готовность сделать это. Помешало распятие на решетке нормативной,
соцреалистической псевдоестетики, и поэтому, говоря словами П. Тычины, писатель не
дошел своего роста и силы. Оказаться в прямом смысле «по ту сторону» этих решеток
ему не дала, видимо, обычная случайность, но и удержаться подальше от них
«с этой стороны»... Не хватило, наверное, чисто человеческих физических усилий.
Болезненное здоровье заставляло писателя полдесятка раз ложиться на
операционный стол, а умереть ему суждено от сердечного приступа после волнений
в связи с успешной премьерой в 1954 году пьесы «Дочь прокурора». История
повторяется: подобная смерть одолела своего времени великого Софокла, когда его в
очередной раз было признано победителем среди драматургов на ежегодном празднике
Великих Дионисиев...
Рожденный в украинской степи, который своей южной границей сливается с
найсинішим в мире Черным морем, Ю. Яновский
получил от природы
типичное, сказать бы,
романтическое мироощущение. Было в нем что-то и от
генетического корня знаменитого романтика Николая Гоголя (отец его, как известно, имел
двойная фамилия: Гоголь-Яновский), но в самом изголовье таланта
вияскравлювалася именно эта стихия: степь в единении и морем. Она вела его к
вдохновенно патетических, кое-где это не догранених строф поэтического сборника
«Прекрасная Ут» (1928), ею проникнуты початківські новеллы автора, входили до книг «Мамонтовые бивни» (1925) и «Кровь
земли» (1927), но в наибольшей степени она завладела автором в трех
найчільніших его произведениях - романах «Мастер корабля» (1928), «Четыре сабли»
(1930) и «Всадники» (1935). Этими романами Яновский явил читателю удивительные
потенции своего романтического таланта, действует сделать после них еще один,
самый главный свой художественный шаг ему не удалось. Последующие (после 1935 года)
почти двадцать лет творчества (как пишет Ю. Лавриненко) были для Яновского годами
бесплодных пыток его укрощенной музы. Это пытка сопровождалось всегда
слишком пристальным вниманием д) каждого произведения писателя официальной критики, которая в общении
с ним (по его словам) орудовала не умом и сердцем, а телеграфными столбами.
С их помощью Яновского отлучали от природно присущего ему романтизма п
от вігаданого буржуазного национализма, теми же столбами вибивній с него
сфабрикованное поэтизацию (в «Четырех саблях») анархистской вольницы, форсировали
акцентацію на «мрачных тонах» в «Живой воде», «на нетипичных явлениях» в «Дочери прокурора»
и т.д... Одно слово, писателю пришлось подвергнуться воздействию на себя всех
премудростей наибольшего зла XX века - вульгарного соціологізму. Зло это было
время таким невыносимым, что чувствительные струны художника начинали почти совсем розладнуватись
и звенеть и заставляют нас крайне фальшиво. С того фальши рождались «Киевские рассказы»
(1948), за которые даже присуждалась Сталинская премия, крайне безликие п
бесконфликтные оговіді «Новой книги» (1954), в которой довольна безликостью
официальная критика выискивала даже гоголевский смех, жизненную правду и др.
На самом деле то было умирание распятого таланта и победное торжество лакувального
соцреализма. В соревновании с ним и родилась «Дочь прокурора», которая стала
последней в его крепкой и творческом, и в реальной жизни. На некоторое время власть
тогда оказалась «милосерден» к писателю: он удостоен было захоронением на
престижном Байковом кладбище в Киеве. Правда, сначала где-то в глухом
закоулке его, а когда в конце 50-х годов во время визита в Киев очередном партийном
вождю Хрущеву захотелось положить цветы на могилу писателя (они лично
были знакомы со времен войны), то и могила за одну ночь была перенесена киевскими
служками большевизма на центральную аллею кладбища. Не будет же вождь нести цветы
в какие-то там кладбищенские закоулки, подумали они, и таким образом победила
справедливость: Яновский занял свое посмертное место рядом с величайшими
фигурами национальной культуры.
А он был среди них и - по жизни. Прежде всего как автор «Мастера корабля»,
«Четырех сабель» и «Всадников». В «Мастере корабля» молодому Яновскому на
«морском материале», на жизненных буднях первой фаланги задивлених в море
украинских кинохудожников удалось создать большой «другой смысл» человеческого бытия,
удалось, как и английскому писателю Конраду или российском Грину, воспеть
загадочность жизненных морей. Непостижимую тайну современности и будущего,
стремление человека к гармоничности и жизненной истины. Некоторая размытость этих Идей
в следующем романе писателя «Четыре сабли» получила исключительную конкретизацию
и «привязанность» к украинской истории, украинской ментальности. Герои
«Четырех сабель» - это возрождены в новых условиях рыцари казацкого стену,
на пергаментах украинской революции острыми саблями выписки валы героику нашей
истории, получали ту святую волю и правду, которая триста лет текла под землей в
нашего северного завоевателя. Для цензоров из той севера, которые в советские времена
снарядились в кровавые тоги большевистских святош, писатель «натикав» в романе
и военных красных флажков («красного знамени красная заря обойдет с нами
далекие моря»), И признаков трудового пожовтневого «энтузиазма» (последние три части
романа), но для «нормального» читателя было понятно, что «Четыре сабли» - это
сочинение про украинское и общечеловеческая жажда свободы, сага о украинскую
невпокореність.
Структура «Четырех сабель» - песенная. Такую форму писатель выбрал потому, что
песня - один из найлаконічніших художественных жанров. В комментариях к роману Ю.
Яновский отмечал: «Конденсированная рассказ, экстракт многих вимахів сабли
- песня. Синтез многих смертей - одна смерть в лесные. Содержание многих судеб -
одна судьба у песни» (Произведения: В 5 т. - К., 1983. - Т. 5. - С. 228). Все то, что
могло быть «вне песнями», то есть представляло собой «будни революции» («длинные ночи...
дебатов, сумасшедшие дни подготовок, штабных разработок», там же), в романе
сознательно опущено, благодаря чему достигнуто краткости и поэтичности в художественном осмыслении
темы («...книгу можно было бы вполовину увеличить: так греки примешивали к вину
воду...», там же). Это течение пяти десятилетий вызвало нарекания критиков,
которые по-большевистски возмущались, что в романе не показано того, другого, третьего
(дебатов, разработок, борьбы с кулаками, националистическими армиями гощо). Тем
время в романтическом произведении существенное заключается не в иллюстративном показе «того,
другого, третьего», а в крайних временем контрастно сопоставленных проявлениях идеи.
Яновскому (и его роману тоже) достаточно того, что один из главных Героев
произведения Галат ведет своих партизан в бой
«за бедных людей и за правду» (2, 258), что Ость добивается железной
дисциплины в армии (2, 238), Марченко за самосуды и мародерство отдано под
суд трибунала, Шахая вдохновляет в жизни лишь одна идея - «бороться до края, до
победы, за достоинство, которую разбудила в нас большая революция» (2, 210). В этих
последних словах наиболее точно раскрыто содержание идеи романа: бороться за
человеческое достоинство даже тогда, когда враги обступили тебя со всех четырех концов
мира.
В трех последних песнях романа видим его героев при работе за мирных
условий: в пятой - Ость выполняет за рубежом дипломатическую миссию; в шестой - Ость
и Марченко отіняються уже в дебрях тайги, а в седьмой все вместе работают в
донецкой шахте. Логичность «мирных картин» в романе заключалась в том, что такие
деятельные натуры, как Шахай, Галат, Ость и Марченко, в послереволюционный время
неизбежно чувствовали бы (как позже герои Хемингуэя или Ремарка) «потерянным
поколением» (на фоне смутных и тревожных большевистских будней им грезятся
отблески сабель, а Ость во сне влетает со своей конницей даже... в Париж), а
с другой стороны, автор стремился показать, что за человеческое достоинство (главная идея
произведения!) можно бороться и в мирных условиях. Найти лучшую форму для воплощения
такого замысла и совместить его с художественной логикой первых четырех песен романа
Яновскому, к сожалению, не совсем удалось. Это был чисто художественный просчет автора,
который, однако, не разрушил окончательно ведущие мысли произведения об общечеловеческом
жажда свободы, о украинскую невпокореність и высокое человеческое достоинство. На том
этапе истории, который изобразил Яновский в романе, все это разбивалось о стену
перекрашенных «освободителей» из Москвы и Петербурга, и смущенный писатель
вынужден был всего лишь зафиксировать такую ситуацию в чрезвычайно драматическом
образе бригантине!, которую поглотила морская стихия неумолима: «Долго еще после
того, как бригантина ушла под воду, белели на поверхности моря оторванные паруса
ее».
Бдительные критики с кадебістськими удостоверениями, конечно, разгадали
неоднозначный смысл тех оборванных парусов (как и жалобу старого кобзаря в
романе, что «слепому тяжело, а зрячему сейчас еще тяжелее») и на всякий случай на
полвека упекли «Четыре сабли» в казематы спецхранилищ. А на автора был
напяленный пожизненный ярлык неблагонадежного, ущербного писателя. Все это не
обходилось для него безболезненно. В течение первых нескольких лет после
опубликования «Четырех сабель» (1930-1932 гг.) он будто не может
сориентироваться и удается то к неглубокой публицистики, то к малохудожньої,
даже конъюнктурной драматургии («Завоеватели», 1932). Зато следующие три года
промчались для писателя под знаком вдохновенного созидания «Всадников». Ему
терпелось подобрать те оборванные
в «Четырех саблях»
паруса и напялить их
на новую бригантину. Но с чего
смастерить ее? Писатель снова, как и в предыдущем романе, возвращается в
годы гражданской войны. На страницах «Всадников» снова засверкали сабли,
здибились оголтелые лошади, а брат брату начал снимать головы с плеч, как в
каком-то жутком кино. Почему - догадаться нетрудно: сценарий кино
писался этот раз уже не столько украинским и общечеловеческим жаждой свободы,
сколько давлением классовой, большевистской неволе. Окончательно сойти с дистанции
«Всадникам» не дал только могучий талант писателя, умение воодушевить его
отдельные разделы произведения («Шаланда в море», «Детство», «Письмо в вечность» и др.)
таким общечеловеческим содержанием, над которым не властен никакой классовый прессинг. Яновский
приложил немало усилий, чтобы вывести роман на самом деле мировые романтические просторы;
он воспользовался возможностями такой художественной фразы, в которой одновременно струились
потоки и народной думы, и могучей в прошлом украинской литературы барокко,
и достижений писателей-новаторов XX века Дос Пассоса или Джойса, и чисто
своего представления о виражальну силу национального художественного слова.
Состоят «Всадники» из восьми новелл, в каждой из которых развито множество
мотивов, выхваченные автором из пламени гражданской войны. Не связанные
единым сюжетом, они, однако, соединяются между собой художественно, главной авторской
установкой в романе: показать через внутренний мир отдельно взятых героев
историческую необходимость преобразования земного мироздания. Это был значительный шаг писателя-романтика
в развитии главного философского принципа романтизма - достичь идеала путем
абсолютизации человеческого индивида. В каждой новелле романа такой индивид
абсолютизируется (художественно очерчивается) с такой выразительностью, что воспринимается как
символ. Символическими, в частности, воспринимаются братья Половцы из новеллы «Двойное
круг», которые оказались с разных сторон политических баррикад и своими действиями
вызывают освящен большевизмом распад рода человеческого; символическое свет
излучают родители Половцев в «Шаланді в море», усилия которых направлены на
сохранения рода; символический безымянный почтальон в новелле «Письмо в вечность»,
который не способен склонить голову даже перед самой смертью; символический также
образ комиссара Данила Чабана («Детство»), предводителя отряда «двух сотен босых»
Шведа («Батальон Шведа») и Др. Они представлены автором в ореоле поэзии и
глубокого психологического драматизма; воспроизведены ситуации, в которых они действуют, это
настоящие поэмы о борьбе добра и зла на земле, о красоте украинского неба и
степи, о человеческую выносливость и жажда свободы. Несут они в себе
неувядающий национальный колорит, стремление героев построить лучший мир на
земли, а одновременно и дань... культівській сутках: кроме определенной фетишизации
классовой борьбы в
«Двойном круге», к
одной из новелл
(«Батальон Шведа») пристегнута была и обязательная в литературе той
суток атрибутика с именами Сталина, Ворошилова, Фрунзе и др. Это были ощутимые
прояви драмы таланта писателя, они тероризуватимуть его в более поздней
творчества немилосердно, но роман «Всадники» им еще не удалось окончательно
уничтожить. Даже последняя новелла произведения («Адамеико»), в которой вчерашние герои
гражданской войны за мирных условий варят «первые тонны революционной стали», не
воспринимается как инородное тело романа; в ней идея построения нового мира, за
который боролись изображены автором не только большевики, но и войска Центральной
Рады, отряды Нестора Махно, банды Врангеля и Деникина, предстает как закономерное и
художественно мотивированное продолжение развития революции. Потом только время покажет,
каким деформированным в диктатурних условиях большевизма будет то продолжение...
Роман «Всадники» был в 30-х годах едва ли не последней попыткой удержать всю
украинскую литературу на том виродженському уровне, которого она достигала в лучших
произведениях 20-х годов - произведениях раннего П. Тычины и М. Хвылевого, М. Кулиша и Г.,
Косынки, Г. Зерова и Есть. Плужника... В начале 30-х годов над всеми ними уже
зависла большевистская угроза тотального истребления. Романом «Всадники» Ю.
Яновского «среди террористической катастрофы 1929-33 годов загибаюче возрождения
словно вспыхнуло последним величайшим своим огнем... будто подавая в мир сигнал,
что оказывается большое преступление над молодым жизнью» (Лавриненко Ю. «Расстрелянное
возрождения».- С 567). Сигнал тот остался тогда только сигналом; роман
«Всадники» советский режим припасував в своих классовых интересов, а сам
писатель после этого стал катастрофически терять свой собственный художественный
голос. Написанные во второй половине 30-х годов драма «Дума о Британке» и сборник
новелл «Короткие истории» напоминали только внешними чертами, что они - родственники
монументальных «Четырех сабель» и «Всадников»; внутренне это были лишь обломки
большого вдохновения, которое аккуратно підгонилось под одномерные догмы п
регламентации «единого» творческого метода и поэтому было лишено всех признаков
живой жизни.
В годы войны Ю. Яновский издал сборник новелл «Земля отцов» (1944), а
сразу после войны роман «Живая вода» (1947). Заданность ситуаций, надуманность
коллизий и выпрямления идей в духе казенных предписаний социалистического реализма
сводили на нет всю работу над этими произведениями. Прислужницько-вульгарная критика
не преминула, чтобы подвергнуть эти произведения, особенно «Живую воду», основательной
проработке, но как раз не за художественные слабости, а за «искажение советской
действительности», «преимущество биологических факторов над социальными», «клевета на
большевиков в духе националистических методов, которыми в свое время пользовались
Волновой и группа ВАПЛИТЕ» («Литературная газета», 1947, 16 октября). Суть
заключалась в том, что в романе было чуть больше правды об ужасах военной и
послевоенной действительности, чем этого требовало тогдашнее официальное благополучие. Ю.
Яновский затронул в романе таких проблем, к которым послевоенная проза начнет
дорастать лишь на рубеже 50-60-х годов: обнищание крестьянства; крушение идеалов
солдата, который после возвращения с войны стал как бы лишним человеком в обществе;
восстановление промышленных городов за счет принудительной вербовки крестьян; невнимание
официальных властей к «прозы бытия» людей. Ю. Яновский писал об этом с
болью, но одновременно и «перекрывал» эта боль розово-казенным, иногда
горько-улыбающиеся им оптимизмом. С художественной стороны произведение выглядел неровным,
громоздким и малочитабельним. Прибегая к не свойственных ему реалистичных
средств, писатель постоянно сбивался на плакатно-публицистическое плоскогорье в мышлении
и, как следствие, появлялись простолінійність в решении тех или иных эстетических
задач, описательный психологизм, декларативный пафос. Избежать этого автор смог
бы только тогда, когда бы вернулся к природе своего романтического таланта, но
возможностей таких не было: романтизм трактовался официальным литературоведением
как реакционная, назадницька художественная форма. Яновскому ничего не оставалось, как
только опубликовать покаянный материал и признать свою «оторванность от жизни»,
«формалістіічний замысел» романа, «вредные детали» в нем и т.п. («Литературная
газета», 1948. - 1 апреля). Вскоре писатель начал «учитывать замечания»
критики (среди критиков особой активностью отличались О. Корнейчук, Л.
Санов, И. Стебун, М. Шамота и др.) и готовить новую редакцию романа. Увидела
мир она уже после смерти Ю. Яновского и имела название «Мир». Где была в той
редакции «воля автора», а где волюнтаризм тогдашних редакторов, установить
сегодня невозможно.
Попытку возродить себя как художника Ю. Яновский сделал в пьесе «Дочь
прокурора» (1954). Обескровленный Корнійчуковими вірнопідданськими драмами,
послевоенное украинский театр почувствовал в этой пьесе намек на возможное свое
оздоровление: в ней-потому что речь шла не о казенные, а чисто жизненные проблемы жизни.
Некоторым критикам, правда, показалось, что это очередной «подкоп» под Яновского
фундамент большевистского режима, и начали они по-святенницьки цеплять на пьесу
ярлыки «мрачности» п «идейной порочности». Но случилось это немного поздно:
автор умер, когда пьеса шла при аншлагах и в сопровождении бурных зрительских
аплодисментов...
Объективная оценка «Дочери прокурора», как и всех других произведений Яновского,
стала возможной только сегодня. Печально, что писатель не дождался этого
сегодня. Частично радует лишь то, что дошли до нас его лучшие произведения. В спектре
нового дня они сияют нам искрами большого таланта и в то же время попрекают тем,
кто не дал возможности расцвести ему на
полную мощность.
Михаил НАЄНКО